***
Рома после развода живет как бродяга. Видеть это в инсте, обнимая за ляжки Настю, — одно. А видеть, что Рому внатуре разъебала на атомы в очередной раз его творческая натура, — другое. Вот так вот смотришь — Степа сразу видит, что Рома как долбоеб поступил. Все женушке оставил, прости за потраченное на меня время. Я на новое заработаю. Видно — Рома без оглядки бежал, быстрее-быстрее угнаться за новым гормональным перепадом нездоровой головы. И можно много красивого приписывать, чем Ромочка потом обязательно будет апеллировать: типа вот, Степ, понял, что без тебя жизнь — не жизнь, и никого мне, кроме тебя, дурак, не надо, бросил все это лукавое и решил, что раз без тебя, значит один. Несу свой крест одиночки, и остальное славное. Ромочка любитель такой хуйней позаниматься. А Степа правда уже не дурак и Степу не наебешь красивой сказкой про принца на коне костлявом. Он знает, что у Ромы только одна баба на всю жизнь, которую он и любит, и последнее отдаст, и ноги-будет-мыть-воду-пить, и это не Маша и не Степочка Иванов. Рома — человек музыки. А эти люди со своей припизднью. И если хочешь любить Рому — люби, что ты второй и — хуй с ним на второго — однажды Рому опять переебет и ты у корыта сидишь и проссать не можешь, в чем дело. Почему. Все же было отлично. Потом по кругу: красивые Ромины ответы, по какой причине; красивая Ромина маска собачья; красивые Ромины жесты, чтобы все вернуть. На Рому сложно не вестись. Рома в себя влюблять умеет как никто другой, такой приспособленец, что любой голову потеряет. Степочка — это все-таки не все, но и не Рощев. Рома — это всегда для Степы Рома. Он его вдоль и поперёк знает, и все равно сидит с руками сложенными и ждёт, когда Рому заебет по кругу бегать и он наконец-то уже прибежит к нему с концами. И больше не уйдёт. Да, прикольно бы было. Степе вот за двадцать пять перевалило, у него лучший друг — бывший, телка на замену, которой он перед сном нежности говорит, и он все равно в любовь верит. Одну на всю жизнь. Надо вот было, блять, в Худякова влюбиться. Так вот: спать на матрасе под пледом и неловко мяться рядом с Ромой — охуительно. Рома огромный, твёрдый и пахнет своей собачьей жизнью, и пусть это все через напускное к привычному, но принимать это за чистую монету и тонуть, как дурак, — лучше этого ничего нет. Рома с поцелуями не лезет и даже не обнимает, а Степа лбом ему в грудь упирается и старается сердце обратно проглотить, а то уже по зубам бьется. Да, Степочка пиздато придумал. Забыть «всю хуйню» на пару дней и просто рядом побыть. Прикольно, что в основном «хуйня» — они сами. В комнате свежо, потому что этаж третий и пол ближе, чем если на кровати лежать. На Роме несвежая футболка: пахнет чём-то влажным, потом и тестостероном гребаным. Степе хочется прогнуться под ним как сучка, как всегда, делать все, что Рома скажет, но уже как-то надоело. Очень актуально, всегда будет актуально, но сил нет любить человека и пиздежь сухой в ответ получать. Ну да, Рома такой. Собака на сене. И как такого не любить? Типа: КТО, если не Рома? Он один такой. — Степ. Четыре буквы скользят у Ромы по зубам, вздох Степа чувствует своей кожей, звуки пролетают и тормозят в самом темечке, чтоб мурашки замучили. — М? — Без говна. — Он открывает глаза и смотрит на Степу не как обычно. Он уставший, сонный и плохо пахнет. Но, да — Рома. — Я скучаю по тебе. Степа улыбается и мурчит: «Я тоже». Да, внутри все орет, что Худяков скучать по людям не умеет. Любить их — нет, НУ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ, зай. Рома скучает по моментам с людьми, по мыслям, которые с ними делил, по опыту, по позициям, возможно, по Степиным глазам наивным, которые его любым принимают, но вряд ли по самому Степе. Но очень хотелось бы верить. Да, отпустить все говно, точно-точно. Но. — Как с Настей? — С тобой лучше. Чем с кем-либо ещё, Ром. Ты самый дорогой человек в моей жизни. Скажешь убить — убью. Но сколько у тебя ещё таких? Ебал ли Рома Дена? Нет, ну, а вдруг, блять. В стае же своя иерархия, а на примере вожака — хуй кто там моногамный. Рома закрывает глаза и лицом в потолок лежит, ладонью по Степиной спине водит. Не целует, но очень хочется. Степа все так же плохо сосется? Губы не поменялись? Если нет, то Рома и сейчас вспомнит, как сухо они на его губы ложились. Олд скул, как Рома любит. — С Машей что у тебя? — Степа не ревнует, потому что ревности не хватит на всех Роминых блядей. Маша хотя бы нормальная. — Правда развёлся? — В процессе. Думаем, что делать, как делить, стоит ли. Я уехал, потому что видеть ее больше не мог. Смотрю на неё и противно становится. «Надоела». Да, Ром, мы все через это проходили. Миронов менеджер говорила, что это все знаки зодиака виноваты. Все козероги себя так ведут. — Мне кажется, не стоит так быстро все кидать. Ты ж себя знаешь, Ром. Месяц — и затоскуешь. Степа в голове держит: Роме похуй, кто че думает. У него своя голова на плечах. Он только ей живет. Степа вроде спокойно говорит, потому что вроде правда, вроде всегда так, Рома тоскует и возвращается, чинит, любит. Он с ним всегда так делал. Что от жены так долго не бегал — это просто стечение обстоятельств, потому что у Ромы туры и работа вне времени, Маша не могла его так быстро заебать чисто физически. Развод для Ромы — не выход. Он просто не тот человек. И Степа, да, окей, говорит ровным голосом, ничего внутри не дрожит, головой все понимает. Но дело-то в другом. Рома как-то резко садится на матрасе и даже в темноте комнаты Карма видит, как у него глаза злостью скупой блестят. Рома — не эмоциональный чувак, если дело не в ха-ха. И всплески такие — не про него. Так что приятно. — Степ, блять. — Почти рычит. — Я только по тебе тоскую. Ну Луну вою, Степ. Кричу, чтоб из круга вырваться, но я таким родился. Сам от себя не сбежишь. Ты ж знаешь девиз: таким люби. Уйти — не уйдешь, не получится, но смириться пора бы уже. — Почему? — Господи! — Рома повысил голос. — А ты разве не понимаешь?.. Честно: нет, нихуя. Досконально знает, но понять не может. Принять — да, но пониманием, осознанием и не пахнет. — А должен? Рома заебаный головой машет: не должен ты мне нихуя, Степа Карма. Ничего. — Завтра поговорим. Меня уже тошнит от усталости. Спина у Ромы — красивая и сильная. Горячая, как магма. И только поэтому, наверное, с утра Степа не кашляет.***
Ромочка Худяков знает: Степу надо уметь трахать. Степочка привередливая сучка и не особо любит в еблю, но если уж и трахаться, то трахаться в удовольствие: вот здесь, Ром, вот так. Да, пиздец приятно, что Степочка его в пример всегда ставил: Ром, я потрахался с Андрюхой из общаги, и это пиздец, ты лучше. Лучше. Хвалит и по голове гладит. Андрюха Степу ебал в гостиничном номере (пятьсот рублей час), был почти ласковым и старался не смотреть в глаза. И Рома не особо ревнует: взбесился как сука сначала, хотел Степе ебальник поправить, а потом вот это «лучше». Ром, ты — лучше. Мы не встречаемся — или встречаемся, — но я не хочу под других мужиков ложиться. Только ты так хорошо меня понимаешь. Роме как бальзам на сердце. Задумался однажды о том, что Иванов за рыба такая, если ему нравится, как трахается Рома. Что с ним не так и почему, если с другими не выходит, потому что Рома подпортил собой эту картинку красивую. И Рома его тогда под настроение: то по спине гладил и позволял на себе сверху прыгать, целовал долго и цеплялся огромными ладонями в голову по бокам, прижимался, ещё не такой огромный, и мурчал, как киса сытая; то в подушку лицом вжимал и в шею вгрызался, трахал сильно и медленно. Степочке это нравилось и он каждый раз кончал. Как в романах про любовь. Да, Рома подпортил Степочку когда-то. Не интересно, правда — нихуя не интересно, как он с Настей. Ласковый с ней, как в твиттере показывает, или наручниками ей запястья стирает? Плевать, какой он с ней. Изменила ли она его. Изменила ли его та бывшая телка, по которой он убивался. Москва изменила или не? Но, да — Степа все так же слюняво целуется. Теперь Рома вспоминает: так всегда было. Не существовало сухих поцелуев с ним — это он просто в воспоминаниях себя обманул. Степа так же в поцелуях глубоко дышит носом и телом близко-близко прижимается. Степа Иванов вот этот. Рома смотрит вот на Степу и думает: да, дорогая штучка. Дурная на всю голову — тридцатку разменял давно, а в уши серёжки с шипами вешает и кольца с черепами носит — ебнутый. У Степы, к удивлению, трусы без глиттера и в бороде пыль путается (от ремонта побелка из всех щелей лезет). Ну да — Рома смотрит в глаза серые — ну да, понимает, кем друг другу приходятся. Знает, что незачем притворяться здесь — почти в Томске, когда под Худяковым. И Степа Карма не тушуется как для фоток, не прячется от взгляда голодного, а ровно в глаза смотрит и мягко улыбается. Внатуре дорогая штука, золотая прям. Рома на таких баб золотых никогда внимания не обращал, а тут Степа какой-то, блять, Иванов. Локи с ним от жены блядует. Жена — Машенька — худая как щепка, без сисек и жопы, с темной кожей, глазами и волосами. Смотрела на Рому из-под ресниц тяжелых всегда мягко и будто любила. Каким бы ты ни был, Ром. Я тебя люблю. Да, классно, Маш. И куда это нас привело? Маша хуй забивала, что Рома Худяков холодный и агрессивный. Что у Ромы взгляд теряется, что он из жизни на недели пропадает. Что вечно в разъездах помогает всем друзьям-коллегам, а дома — брынчит над битами. Что отказывается ребёнка заводить: «Ща, женщина, квартиру купим, обустроим, и сделаем тебе пупса». Маша не понимала, почему на своё «скучаю» слышала пиздец фальшивое «я тоже». И он вот съебался. А она — так нихуя и не поняла. А Рома все понимает. Есть Степа Иванов. С которым было весело ставить эксперименты. И был Степа Карма — и Степа Карма знает всего его вдоль и поперёк. Карма, блять. Степа шею тянет, как кошечка, и пальцами Роме в волосы впивается. Не дышит сбивчиво, а просто дышит, типа — наконец-то, твою мать. Рома это понимает. — Ром, я так скучаю по тебе… — Почти воет, когда Худякова к себе прижимает ногами. — Я так скучаю, блять, Ром, так скучаю по тебе… — Как заведённая игрушка говорит, пока Рома лицо зацеловывает и тело затрагивает. Шепчет, как в бреду, что, Ром, я так скучаюскучаюскучаюскучаюпотебе. Во всем этом маскараде так хорошо видеть, что мы особенные. Я так скучал по этому — лежать и с тобой вместе просто чувствовать. Не пиздеть, не прикрывать правду, не скрывать эмоции, а просто быть. Во взрослом мире этого нет у людей, а у нас есть. Жалко, что не пользуемся, а то пылится. Да, Ром, ты сильный мальчик, перепады сердца — в музыку. Да, Ром, я первый попросил. Рома внутри, наверное, умирает — Степа знает, как сильно он его любит. И смешно, как раньше Степа переживал, что у Худякова из соседнего двора есть девушка, а теперь его не ебет, что у Худякова есть жена. Бывшая, не бывшая — хуй с этим. Жена. Об измене речь не идёт, когда Рома со Степой трахаются. Это с другими — измена друг другу. Вроде как две половинки целого. Прикольно, хоть и правда — с натяжкой. С Машей тоже было хорошо. И с Настей было хорошо. То, что друг с другом — лучше, это, возможно, история про тягу к Родине и ностальгию. Может быть. Но красиво же о себе по-особенному думать. Степа под Ромой и на Роме — красивый. Нежный. Его собственный Карма. С ним удобно находиться голым и кончать одновременно. Кто бы, блять, в том году об этом мог подумать. Степа — красивый, когда кончает. Рома помнит, как в первый раз его трахал: неловко, на кровати Степиной бабки под залагавшую заставку сеги. Рома тогда с ума сошёл: ему семнадцать, а Степана задница так охуенно ложится в ладони. Горячо, узко и мозги кипят. Голову потерял: Степа, Степа, Степочка. Ещё не отмороженный был, пиздюк совсем, а Степа уже тогда наизнанку выворачивал. Потом курили на балконе и молчали, поминая Степину анальную девственность. И где ты теперь, Рома Худяков? Я слышал, до сих пор одну за одной куришь. Да, Карма, полторы пачки в день — стандарт, отбей пятюню. Степа голову поворачивает и впритык на Рому смотрит. Вспоминает: да, Ром, я твой целиком и полностью. — Ром, я тебя люблю. — Сердце собственное на это даже с ритма не сбивается. О чем переживать? Что Рома может в данную минуту такого сделать, что Степе не понравится? Да, Рома крутой чувак, но у него сил на это не хватит. Иванов в улыбке расползается — с кем угодно может крутым быть, куда угодно убегать, но Карма все равно в зубах застревает. Рома в ответ смотрит без улыбки, но спокойно, как покойник. Констатирует: — Я тебя тоже. И если бы это что-то значило до сих пор — здорово. Но когда они этому смысл в последний раз придавали? Рома не помнит, когда все началось, наверное, когда разбежались, но сам смысл этой любви — другой. Рома не имеет ввиду: я кроме твоих глаз других не котирую. Степа не имеет ввиду: давай навсегда будем вместе. Это слово — эмоции, ситуация, а не чувство. Вот сейчас, в данную минуту, когда я рядом с тобой лежу и в голове моей только ты — я люблю тебя. Это любовь. Утречко ранее: за окном птицы начинают петь (охуеть, в Москве — и птицы), только-только светает. Рома лбом ко лбу Степы прижимается. Спокойно и ничего никуда не тянет. Спасибо, Степ, что предложил. — Кофе хочешь? — шепотом почти. — А у тебя есть? — Степа чуть-чуть лицо поднимает и губ искусанных своими касается. Они сухие и от Степиных влажных прилипают — наконец-то срастаются. — Нет. — Целует в ответ. Имеет ввиду: если хочешь, добуду. Арабику всю притащу на горбу. Ты только попроси. Степа головой машет и смотрит в глаза. Господи, ну как же спокойно. В Москве вертеться надо, в ритме быть, а то забудут, надо твиты писать, обзоры, блять, везде вставлять своё мнение, пропихиваться, быть наглым, плеваться ядом и держать оппозицию… А рядом с Ромой молчать можно. Быть обычным. Среднестатистическим. Смотреть кино не про супергероев и чувствовать себя на своём месте. Не на московском месте — отойди за сигами, а там уже другой, — а прям на своём, приватизированном, уходи-приходи, все на месте. Аж дышать нечем становится — настолько воздух чистый. Голова кружится и хочется спать. — Тогда мне ничего не надо. Рома в губы улыбается, целует в щеку, шумно воздух втягивая и встаёт курить. Степа смотрит на Рому — любого Рому, хоть из две тыщи одиннадцатого, хоть из вчерашнего дня. Стоит на лоджии и курит под метал какой-то с телефона. Затягивается сигой глубоко, а потом в потолок выдыхает, ножкой притопывает. Степа в глаза пальцы вдавливает и думает: чуть-чуть до вторника, меньше суток, а им даже рот открыть нельзя — зацепятся. Хочется и про Машу, и про музыку, а по большей части — про себя. Про вторник, например. Ром, мы опять лучшие подружки? Или за щеку мне засунешь? Уговор есть уговор, но во взрослой жизни без бумажки своё слово на хую прокрутить можно. Можно в позу встать и сказать: не, Ром. Давай раз и навсегда. Не сработает — конечно, но хотя бы показать себя. Как все в Москве делают. Сказать: ты вот с Машей разошёлся, я ради тебя Настю — как нехуй брошу. Только согласись уже. Как будто это все только Степе надо. Рома на балконе — музыка затихает и айфон по-стандарту пиликает. Рома отвечает: «Здорово, брат!» и в привычной себе манере улыбается. Ну, типа, как только он умеет. Степе немного стыдно — пиздец как стыдно, щеки красные и уши горят, но ментально. Он вжимает ладони в лицо. Брат, да? Видимо, кто-то близкий. Не Рощев — Рощев для всех Рощев, даже для девушки своей. Брат. С кем там ещё Рома дружит? Вот бы Рощева грохнуть. Чтоб Степа — опять — лучший друг. И знает за Роминых братьев и сестёр. Ну да, с Ромочкой же всегда большего хочется. Недостаточно просто быть или — как Степа Карма — быть всем-всем, но по понедельникам. Хочется Рому окутать собой и чтоб ничего не видно — прям как он сам. Рома по телефону что-то пиздит и закуривает третью. Да-а, брат, конечно, предупрежу, ты только скинь демку. Курит и курит свой винстон убогий. А Степу изнутри жжёт. Брат, давай, до встречи, во вторник тогда, завтра. Тушит сигарету в пепельнице. Оборачивается на Степу и легкие не болят. — Планы на завтра? — Да, темы. — Рома рукой отмахивается и близко подходит опять. От него прет как от пепельницы и он холодный с лоджии. — Через сколько опять встретимся? У Степы глаза стеклянные — Рома это и без линз видит. До этого были лучше. А сейчас опять господин Карма, московский озорной гуляка с сердцем каменным. Смотрит и жёлчью почти плюётся. Проснулся. — Степ, а тебе это надо? — Взвинчивается за секунду и от Иванова отскакивает. — Ты с Настенькой. Я — один. А ты, блять, с Настенькой. Рома ревновать умеет, не делит эмоциональное и физическое. Степа от него блядует с девчонками, все несколько лет этих московских блядует. Знает, что Маша для Локи — домашний очаг, только лишь способ в музыку довольным тыкаться, ни любви, ни тоски — вот эта хуятина вся, и все равно блядует. Солнышко ясное, говорит: говно отпустим на сегодня-завтра. Отпустил, блять, Степ? — Позиция пиздатая, Степ. Че хочешь, то и делаешь. — Закуривает прям в квартире. — Завтра телефон включишь, в твиттер зайдёшь. Насте позвонишь, напиздишь, что у бабки в деревне был, прости, зай, что не предупредил. И че: опять за мои планы доебешься? Или будешь из постели в постель прыгать? Так давай, Степ. — Сигу в зубах держит. — Давай, ей сразу у меня вот тут, рядом, раскладушку поставим. Чтоб бегать недалёко было. — Ром, ну ты же все понимаешь прекрасно… — носом шмыгает и поднимает с пола футболку, на плечи тянет. Начинает за ревность: — Ты ж знаешь, что я тебя… Ну я тебя — пиздец, ты знаешь, какой я, и… Но есть два Степы: один тебя всю жизнь будет, а второй тут, в Москве, жопу рвёт ради того, чтоб на плаву держаться. Сам себе противоречит, хуйню несет, но выплыть надо. Рома сейчас на взводе — хотя бы сейчас не доебется за причинно-следственную. Степа свалить успеет, не начать за: Ром, ты сам от меня бежишь, мы друг другу — удавка, я тебе не нужен почти всегда, а мне так надоело одному жи… — Так ты Насте и расскажи эту сказку про двух Степ. Почему я это должен хавать, а не она? — Пепел прям на пол летит, а Рома затягивается так, что дым изо рта сам по себе идёт, когда он говорит. — Жалеешь девочку? Так давай я — мне не сложно ее нахуй послать. — И улыбается, как сука. Вот тебе и традиция. — Ром, ты в дуру играешь, а я тебя жалей? С Машей хату подели сначала, долбоеб. Насти, Маши, Хуяши. Не долго музыка играла. У Худякова глаза бешеные — быстро, внезапно, страшно. Он как под спидами пялится и скалит зубы. — Как всегда — стрелки мечешь. В следующий раз, когда понадобиться хуй, звони дружкам своим, а не мне. Степа в треники, в толстовку, в кепку, в рюкзак, в кроссы, в падик — минута. Томич, блять, токсичный.