Вдвоем

      Курису была как несовпадающий паззл в его картине мира. Противоречивый, кричащий своей уникальностью, с бритвенно-острыми краями, режущими до кости. Огненный паззл, сжигающий своим немыслимым светом так, что и пепла не оставалось. Ураган, фурия, стихийное бедствие. Американское торнадо, которое ворвалось в его жизнь, не спросив его самого, хочет ли ученый вообще встречаться с этим монстром в коротких шортах и взглядом, который был хуже, чем десяток ножей, летящих прямо в лицо. Она была тем самым паззлом, что неидеально подходил к такому же неидеальному Ринтаро своими режущими гранями и колкими углами. Она стала его океаном.       — Мы можем стать сумасшедшими, и нас с тобой поселят в разных палатах. Будешь сбегать ко мне из своей палаты и строить вместе со мной планы противодействия твоей Организации? — со смешком шептала она, прижавшись так близко, что было непонятно, то ли сердце Ринтаро бьется с такой силой, что грозится пробить грудную клетку, то ли девушка заперла в своей груди птицу, которая хотела бы вырваться на волю, даже если это приведет к смерти хозяйки птицы. Волосы ее пахли ветром, нагретым пластиком компьютеров и немного слабее — мятным шампунем; Окабе, уже в тысячный раз прыгнувший ради нее в пасть к Вратам Штейнера, насмешливо подкидывающим ему самые разнообразные варианты гибели возлюбленной прямо у него на глазах, не мог надышаться ее неповторимым ароматом, дрожа, как наркоман, от каждого вдоха, глубокого настолько, что становилось больно легким и рвало диафрагму. Она улыбалась в ответ так, как умела: уголками губ, будто скрывая усмешку, немного сдерживая ее, сомневаясь в уместности, но всем своим существом, не мыслящим себя в рамках этой скучной реальности, крича глазами, позой, всем телом о том, что ей весело, она увлечена чем-то, она хочет творить и нестись куда-то навстречу новому. Вся она смеялась и улыбалась, светясь изнутри. И каждый раз, в каждой реальности Ринтаро раз за разом сцеловывал ее усмешку, словно пил ее дыхание, придерживая руками точеное лицо и мягкие, непослушные волосы цвета крови и ликориса. Вот уж насмешка судьбы — иметь цвет волос, который так напоминал о символах смерти. Будто бы сама судьба, в которую они, разумеется, как настоящие ученые, совершенно не верили, выбрала для своей любимицы судьбу — раз за разом погибать. Нелепо, случайно, грустно, и каждый раз удивленные синие глаза тухли, глядя на Окарина, превращаясь из кусочков грозового неба в серый безжизненный асфальт.       Курису погибала — сбитая потерявшей управление машиной, и водитель всегда был «почти ни при чем, отказала механика в автомобиле»; убитая отцом в грязной, пыльной подсобке, лежа лицом в пол, то умирающая мгновенно, не успев осознать ничего, то истекающая кровью, пока Окабе кричал и пытался дозваться хоть до кого-то, кто мог спасти смысл его жизни; убитая по случайности самим Окабе в той же печально известной подсобке, пачкая кровью одежду и руки парня, даже не знающая его, наглого выскочку с выступления, но в глазах — все с той же необъяснимой тоской и болью, как в каждой временной линии; стертая с жесткого диска и сервером в свою бытность Амадеусом, вобравшим в себя эмоции, желания и чувства своего огненного прототипа, успевшая только послать последнее сообщение и собственное фото — совершенно случайно — с заплаканным, испуганным лицом; убитая в перестрелке в лаборатории, когда туда ворвались головорезы ЦЕРН, а девушка закрыла своим телом не успевшую спрятаться Маюри. Оказавшаяся во взорвавшемся самолете во время терракта, где почти по случайности летела еще и делегация из университета, где работала официально Курису. Упавшая в воду, утонувшая, захлебнувшаяся, с запутавшимися в волосах водорослями, с забившейся в горло тиной и задушенная мусором, попавшим в реку. Попавшая в эпицентр взрыва во время нападения на университет.       И Ринтару каждый раз знал, что делал в той мировой линии потом, после того, как узнавал о гибели своей девушки или присутствовал при ней. Петля, прикрепленная к крюку в потолке, куда Маюри хотела повесить люстру, но в итоге позднее обнаружила покачивающийся труп в белом халате и намотанным на руку красным галстуком. Таблетки — разве так сложно настоящему ученому вычислить смертельную дозу смеси из снотворного, аспирина и диазолина? Револьвер, купленный на последние деньги для защиты от Организации, а в итоге примененный, чтобы оставить красочный алый с серыми и белыми частицами след на стене. Сотни, тысячи способов избавиться от существования, в котором не было его огненного паззла, торнадо с волосами цвета ликорисов.       — Если бы я мог, я бы отправил тебя за океан, лишь бы ты выжила. Если бы знал наверняка, что ты будешь жить дальше, вдали от меня, — шептал чуть слышно Ринтару, вздрагивая от сдерживаемой истерики, в очередной мировой линии крепко обнимая своего маленького гения, и она прижималась ближе, не возражая даже тогда, когда объятия начинали причинять боль. Курису понимала и ничуть не осуждала, принимая все, впитывая в себя всю боль в голосе и жестах Окарина. Она все знала о путешествиях во времени — ведь сам Хооин ей рассказывал обо всем, что случалось между ними в тех мировых линиях, кроме их связи как влюбленных. Но она и сама догадывалась каждый раз, в любой из мировых линий оставаясь гением и влюбленной в этого чокнутого гения девушкой. Сложно не понимать, когда на тебя смотрят, как на сокровище, падая на колени и обнимая так, что дыхание перехватывает. Сложно не сообразить, если человек, еще вчера насмешливо ухмылявшийся и вздорный, как само воплощение упрямства и противоречия, сегодня напоминал лишь бледную, ломкую тень, способную распасться от одного неосторожного движения, и блеск в жизни в его глазах появлялся только тогда, когда рядом находилась Курису. А может, у нее тоже были зачатки считывающего Штайнера? Может, она могла вспомнить, что было в других мировых линиях? Чувство дежавю, сны, которых никогда не было и которые никогда не могли сбыться. «Привет» от нее, погибшей где-то в другом, параллельном мире.       Они лежали в обнимку прямо на полу лаборатории, и Ринтару обнимал ее со спины, касаясь губами затылка, вжав в себя вплотную так, словно между ними и не было одежды. В тишине, такой непривычной для шумного, несмолкающего Токио, было слышно их прерывистое, неровное дыхание, так странно совпадающее в унисон друг другу своим ритмом. Комнату заливал синеватый холодный свет от фонаря, делавший кожу Макисе еще бледнее, будто бы она уже умерла, забранная жестокой судьбой, а синяки под глазами Окабе казались еще темнее и глубже, будто бы его глаза пропали в глубине глазницы, оставшись всего лишь желтыми звездочками среди бесконечной тьмы далекой, почти мертвой галактики. Смятая одежда, зацелованные губы и повисшая в воздухе отчаянная недосказанность, от которой перехватывало в груди, но понятная без слов. Немая, искореженная болью и бесконечными потерями любовь, перешедшая почти в одержимость и вечную скорбь по тому, что еще не произошло. Вечный страх неслучившегося, вечная надежда на призрачное и недостижимое «завтра».       — Мы можем стать с тобой океанами, и нас разделят с тобой материками, — невесело рассмеялась Курису, покачав головой и вспоминая какую-то старую шутку из тех, которые популярны в Америке и непонятны в Японии. — Такое чувство, что нам с тобой лучше было бы не встречаться.       Объятия Ринтару стали крепче; он хмурился и кусал губы в бессилии, стараясь даже не думать о том, что было бы с ним, если бы он никогда не встретил самую удивительную девушку в мире, свой прекрасный паззл, неидеальный и совершенный одновременно, будто созданный именно для него.       — Я все равно буду тебя помнить, ты же знаешь. Даже если бы в той мировой линии тебя не существовало. Считывающий Штайнер…       — Может, существует реальность, где все не так плохо? Там, где мы вдвоем, живем, радуемся, грустим, понемногу вращаемся вокруг Солнца на Земле день за днем, и под ярким самым и под дождем — мы всегда вдвоем, как пара попугайчиков-неразлучников, если у попугайчиков, конечно, есть ученые степени и своя лаборатория по созданию гаджетов будущего. Все на свете переживем вместе, как и положено настоящей паре. И когда-нибудь в один день умрем… Мы вдвоем, — предположила Курису, но по голосу было слышно — не верит, даже на одну миллионную процента, что такое возможно. Не после тысячи рассказанных вариантов смертей себя самой же — или не совсем себя? Макисе малодушно предпочитала думать, что все это случилось не с ней, даже если это все — тоже она. Она была только «она», в эту минуту, в эту секунду, целующая соленые от слез губы Ринтару, и ни до одной из тех «Курису» ей не было дела, малодушно, по-человечески и эгоистично.       И может, в какой-то из реальностей они действительно смогли стать счастливы. Потому что в этой мировой линии на следующий день Макисе Курису была убита в подворотне случайным грабителем, которого потом не удалось найти и привлечь к ответственности, на глазах у своего жениха в той реальности, Окабе. Вернувшийся в свою линию Ринтару Окабе кричал на Судзуху, что больше никогда не залезет в эту чертову машину для путешествий во времени, что от нее только боль, страдания, смерть, что он не может спасти свою любимую и даже не стоит пытаться совершит невозможное, ведь будущее — неизменно; что хватит с него этой изощренной пытки и издевательств над его психикой, он не может, больше не может… так. Судзуха больше не стала его заставлять — еще немного, и Окарин сломается окончательно, не в силах отменить и переписать гибель «Куристины». И тогда рухнет все, чего добилась изменениями прошлого Аманэ.       В этой реальности Хооин Кема перестал существовать, оставив свою остывшую оболочку гениальному разуму истинного ученого по призванию — и все равно, что вместе со слезами у захлебывающегося криком боли и отчаяния мужчины растворилась в непроницаемой черноте его светящаяся солнцем душа. Все равно, что в груди при взгляде на Амадеус у него что-то ныло и болело в груди, словно там было что-то, кроме пустоты и холода. Копия его любимой не могла заменить погибшую тысячу раз Макисе.

***

      Где-то в другой реальности через сорок лет Курису и Ринтару Окабе сидели вместе под цветущей сакурой, поседевшие, счастливые, улыбающиеся, в радужном теплом мире, где не случилось третьей мировой, и смотрели на закат, расцветивший океан розовым и золотым. Они были вместе, держались за руки и верили только в лучшее: им удалось переписать свою историю, и вот уже сорок лет они были вместе. И верили, что даже умереть им будет суждено вместе. В один день. Совсем как в глупых венчальных клятвах, в которые они, разумеется, совершенно не верили, как и положено настоящим ученым.