***
— Раунд! Медный звон вдирается в барабанные перепонки, щипучее освещение кусается и щекочет кожу, выступая потом и жаром, а вопль импровизированной арены вливает кипятком бурлящий адреналин, и Луччи, не глядя, пружиной кидается к противнику — Луччи не привык много думать во время боя, он давно живёт на инстинктах и — изредка, в той, другой и спокойной, невыносимо тихой жизни — мелких правилах, — и уворачивается от тяжёлого кулака, чтобы извернуться и, пропуская ещё удар и еле удерживаясь от порыва вонзить в так удобно подставившийся локоть зубы, попытаться заломать запястье — неудачно, рука соскальзывает, ещё один удар пропущен — и челюсть встречает слева четвёртый, на миг оглушая сознание болью. Луччи сплёвывает кровь, наспех отирает локтем рот и, нырнув под замах — Минотавр при своём росте ловок, быстр в движении и мало оправдывает бойцовское прозвище, Роб ощущает себя дикой кошкой против мифического зверя, — механически и быстро ощупывает взглядом и наспех крутит в голове слабые места, пока тренированное, никогда не подводящее чуткое тело само реагирует захватом на захват, выгибаясь дочерна смуглой дугой моста и не желая коснуться лопатками ринга, а сердце стучит чаще: раз, два, три — пять — одиннадцать. «Ахиллово сухожилие… шея… нет — лёгкое…» — Минотавр! Минотавр! — Эй, зверюга! — слышен сквозь хор отчаянный и злой, на сорванной ноте, почти насмешливый — и лишь двоим известно, к кому обращённый — окрик. — Грызи его! Луччи хочет хохотать, запрокинув голову: подпольные бои в вольном стиле вовсе не обязывают его быть честным и не ломать чужие рёбра — но лишь снова сплёвывает кровью и, вывернувшись, скручивает железно жёсткое запястье, стремясь добраться до ахилловой жилы или солнечного сплетения.***
Хриплый вой толпы за пределами освещённого ринга, слившись в единый немелодичный звон разорвавшейся струны, дерёт уши и пробирается под кожу колючей ноющей дрожью. Луччи, выпрямившись, отирает разбитый рот кое-как, лишь бы перестало течь с подбородка на шею мокрое и горячее, собирает наспех развязавшиеся волосы и равнодушно смотрит на противника, сломленного и скорчившегося, стонущего от боли, — Луччи слушает хрипы, улыбается и вспоминает, как его кулак с хрустом продавил ребро под лёгким; как же слабо человеческое тело, даже такое, как у Минотавра. Что уж говорить об остальных? Судья говорит что-то, кричит вслед, а Луччи уже понимает, что сил развернуться уже почти нет, что спина, некогда изувеченная свинцом до кости и превращённая в сплошной шрам, снова начинает ныть, что он спотыкается, а ступени так ненадёжны, — и медленно проваливается в застлавший глаза болью, разодранный в багровое мутный полумрак: давно не было так сложно — и так весело. Давно Роб Луччи за свои девятнадцать лет не уставал настолько, чтобы упасть — а в его девятнадцати годах столько всего спрессовано, сколько и за девяносто у иного не случится. Мокрая усталая темнота, как наваленное на голову зимнее одеяло, заглушает вопли людей, пришедших взглянуть на бой. Кто-то, подхватив наспех под плечи, оттаскивает от заграждения и, уложив, поддерживает голову, хлёстко бьёт по щекам раз-другой и громко, требовательно зовёт врача. Луччи морщится — ушам больно от резкого окрика, щёки горят, во рту солоно отдаёт привкусом железа, а ссадины щиплет потом и свежей кровью, но пошевелиться совершенно нет сил. — Чёрт тебя дери, отстань, сука! Он уже не борец на твоём ринге! Это мой человек, ясно? Руки того, кто вытащил его, остро и терпко пахнут дегтярным мылом, молоком и сигаретами. Луччи не любит прикосновений больных людей ещё больше, чем не любит просто чужие касания и контакты, но сейчас шестое чувство, измученное и уставшее, молчит, свернувшись внутри. — Так и будете меня держать… сэр? — впервые на «вы», почти шёпотом, еле слышно — только колко отдаётся в висок каждое слово — спрашивает Луччи, тяжело и рвано дыша. — Да, буду. — У Спандама худые и прохладные, утешающе вытягивающие из потери сознания руки. — Коли хочешь знать, если ты загнёшься, меня никто по голове не погладит. Луччи сворачивается на жёстком полу в полуклубок, зябко поджимая ноги и по-кошачьи подставляясь взлохмаченной головой поудобнее. — Эй, доктор Андерсон, потом деньги заберёшь! Нашатырь есть? Давай сюда, живо!