Уничтожая себя

      — Вам письмо от господина Морреля, — спокойно произнёс Бертуччо, словно учиненный в комнате погром не произвел на него ровным счётом никакого впечатления, как и беспомощно замерший на постели граф. Он только протянул ему конверт, впрочем, догадываясь, что там написано, и взялся за расческу, до этого совершенно забыто лежавшую на трюмо. Монте-Кристо попытался, было, возмутиться и остановить столь грубое вмешательство в личное пространство, которое итак страдало каждую ночь, но Бертуччо без обиняков запустил пальцы в спутанные волосы графа и дёрнул, вырвав у него недовольный стон. — Вы же знаете, Ваше сиятельство, что с расческой я управлюсь лучше, — примирительно произнес он, вновь касаясь темных спутанных локонов, на этот раз куда аккуратнее, пока Эдмон разворачивал письмо от своего друга.       За всеми своими переживаниями он совершенно забыл о приезде Максимилиана с супругой, и вот теперь с содроганием видел выведенные его твердой рукой фразы «прибыли в Болонью» и «скоро будем». Эдмон перечитал эти строки несколько раз, но легче от этого ему ничуть не становилось, наоборот, приезд давнего друга мог оказаться для него роковым — Дантес сколько угодно мог обманывать прислугу, покорно сносившую его вранье и не лезущую не в свое дело, и себя самого, мог отослать Гайде и приказать Бертуччо не задавать вопросов, но он не имел никакой власти над Моррелем, и если самого Макса было относительно просто водить за нос, то Валентину обмануть было куда сложнее.       — Господин Моррель уже близко? Прикажете выслать экипаж им навстречу? — видно, граф не смог сдержать эмоций, слишком явно отразившихся на его обычно непроницаемом лице, или Бертуччо сделался еще проницательнее за последнее время. Эдмон только покачал головой, даже не желая думать о том, сколь сильно истощили его вечные издевки, что даже перед собственной прислугой он уже не мог скрыть своих эмоций.       — Не нужно, Джо. Лучше прикажите снова нагреть мне ванну. А пока она греется, — граф вздохнул и тоскливо глянул на управляющего. — Расскажите мне что-нибудь.       — Я ведь и так рассказал Вам уже всё, что мог, — Бертуччо сделал всё быстро, как и всегда, и через несколько минут был уже возле господина, уютно устроившегося в постели. Граф провел по покрывалу рядом с собой, и Джованни послушно опустился на указанное место, в тайне радуясь, что Монте-Кристо больше не пытается спрятать от него свои эмоции.       — Тогда расскажи мне легенду, — тут же нашёлся граф. Ему нравилось слушать Бертуччо, а тому нравилось рассказывать, тем более, что легенд на Корсике было предостаточно. Это отвлекало от любых мыслей.       — Однажды на землю Корсики сошёл сам Бог, он был прекрасен в своем могуществе, как бедный, но честный юноша, еще не растерявший своих красоты и здоровья в попытках заработать на хлеб, но не верил людям, даже самым верным его ангелам не было дано познать его замыслом, в чём-то жестоких, в чём-то великодушных. И вот, Бог начал вершить свои дела, нести справедливость, наказывая виновных и облагодетельствую невинных, но чем дольше оставался он на земле, тем больше ран появлялось на его нежном сердце, которое Бог старательно прятал в глубине своего мраморного тела, так далеко, что и сам почти забывал о нём, руководствуясь лишь холодным расчетливым разумом. С каждым днем его власть распространялась все дальше, и все больше было людей, завидующих ему и мечтающих низвергнуть в своем невежестве, но он не думал о них и не говорил ничего своим ангелам. И вот, темные люди собрались вместе и поймали Бога, и отрезали его сильные белоснежные крылья. И лишили его божественной благодати, превратив в просто смертного. Ангелы узнали о случившимся, но уже не могли ничего сделать, не могли спасти господина. И Бог просил у них прощения за ложь и гордыню и свел счеты с жизнью от осознания упущенного времени, от потери вечной жизни. — Бертуччо говорил тихо, но тем проникновенней был его голос. Граф слушал, словно завороженный, не смея пропустить ни слова этой странной сказки, слушал, и с ужасом узнавал в горделивом божестве себя, обреченного на скорую гибель, если только он не решится, наконец, открыться тем, кто может ему помочь и защитить, тем, кто был рядом с ним уже много лет. В эту минуту ему не страшна была грядущая ночь, и Антуан уже не наводил прежнего ужаса. Монте-Кристо с восторгом, с каким взирают на Мадонну, смотрел на собственного слугу, и с удивлением видел в его знакомом лице, мелькающем перед глазами изо дня в день вот уже много лет, новые черты, которые почти стерлись из памяти, но которые еще помнило сердце. Джованни вдруг напомнил ему аббата Фарию, его открытый взгляд, его сухие пальцы, сжимающие усталую руку Монте-Кристо.       — Джо, вы…       — Не противьтесь, Ваше сиятельство, — голос Бертуччо звучит слишком близко, почти у самого уха, на щеке чувствуется чужое теплое дыхание, но оно уже не вызывает ужаса. Граф бы ничуть не удивился, почувствуй он сейчас запах ладана, исходящий от тела управляющего. Темные глаза корсиканца смотрели в его собственные, покрасневшие и широко распахнутые — Дантес не мог пошевелиться, не мог разорвать этот зрительный контакт, чувствуя себя зачарованным, загипнотизированным, Бертуччо словно читал в самой глубине его изнывающей души. — Эдмон, пожалуйста, будь просто человеком, доверься своему другу, слуге, жене, в конце концов. Скажи мне, что с тобой происходит? — чужое участие почти материально обожгло стыдливым румянцем лицо графа. Ему не было дела до того, имеет ли право Бертуччо называть его по имени, если он был кругом прав — дрожащие губы Монте-Кристо уже приоткрылись, он готов был вырвать признание из самого своего существа и этим самым выкупить себе и спасение, и прощение грехов, когда три громких удара в дверь спальни уничтожили царившее в нем умиротворение и решимость признаться сразу во всем, разорвали казавшуюся такой прочной связь между господином и слугой. Граф моргнул, медленно приходя в себя, а Бертуччо уже был у дверей, злой, словно сам дьявол.       — Ванна Его сиятельства готова, — произнес Батистен и тут же отступил — управляющего в гневе он боялся немногим меньше, чем его господина, а сейчас обычно спокойный Джованни выглядел так, словно собирался претворить в жизнь знаменитую корсиканскую вендетту. Но Бертуччо ограничился одним только взглядом и вернулся к графу, поддерживая его за талию — больше вопросов он не задавал, прекрасно зная, что произошло между Али и Монте-Кристо утром и, вероятно, считая это причиной беспомощности графа, а тот не стремился его разубедить, хоть слова Бертуччо и его почти что сокровенная просьба довериться и рассказать изрядно тревожили его. Лишь к вечеру Дантесу стало легче, он даже совершил небольшую прогулку по особняку, старательно заверив себя, что это не более, чем попытка отвлечься, что ему вовсе не хочется увидеть Али, погладить его по смуглой щеке и уложить к себе на колени, как это частенько бывало ранее.       Но Али находиться не пожелал, он не откликался даже на зов, впервые за все годы своего пребывания подле Монте-Кристо, и граф вернулся к себе в состоянии еще более шатком, чем проснулся сегодняшним утром. Отвратительное ощущение собственной никчемности, незначительности вернулось и ударило по нему с новой силой — даже в этом особняке, где прежде, казалось, каждый уголок был пропитан его властью, его слово больше не значило ничего, у него не осталось ни толики власти, даже для Али и Бертуччо его слово больше не значило ничего. А Гайде? Они не виделись вот уже месяц, а от неё не было даже письма, это ли не доказательство того, что он — лишний? Граф распахнул окно, забыв даже об аромате роз, тут же залетевшем в комнату вместе с легким порывом ветра. Сейчас ужас перед грядущим был для него желаннее этих крамольных мыслей. Он сменил костюм на турецкий халат и забрался в постель — в ожидании часа, когда в саду раздавался тихий скрип и перешептывание, а затем на фоне окна вырастали две фигуры, одна рослая и широкоплечая, вторая — куда меньше, юркая, несмотря на немалый вес и вечно стремящаяся остаться в тени. Иногда ему думалось, что, не будь Антуана, он бы смог дать Жану отпор, это бы не потребовало даже многих сил — одного оклика Бертуччо хватило бы, чтобы Жан позабыл о всяком шантаже и удрал. Или не удрал, пойманный прислугой. Но Антуан не давал ему даже вздохнуть лишний раз, не то, что закричать. Иногда Эдмону казалось, что издай он хоть какой-то звук громче шепота, его мгновенно прикончат.       Этой ночью его никто не потревожил — в беспокойном ожидании граф промучился до глубокой ночи, от каждого шороха. В шелесте ночного ветра ему чудились разговоры тюремщиков и гаденький смех Жана, в тенях виделись знакомые силуэты, но ничто иное так и не нарушило его покоя, позволив провалиться в глубокий сон без сновидений, когда в комнату скользнул первый луч восходящего солнца. Еще несколько ночей граф провел в блаженном спокойствии, ему даже сделалось немного легче, Монте-Кристо позволил себе надеяться, что его, наконец-то оставили в покое, что страх быть пойманным не позволит Антуану, а вместе с ним и Жану, вновь переступить порог его спальни. Даже приезд Максимилиана из чего-то, влекущего за собой немыслимые трудности, превратился в ожидаемое событие.       А затем тюремщики появились вновь — граф понял это даже до того, как его грубо растолкали, вырвав из приятной темноты, где его ни мучили ни кошмары, ни сновидения, лишенные всякого смысла. Одного прикосновения к беззащитно обнаженной шеи хватило, чтобы он сквозь сон ощутил промораживающий ужас и мгновенно вернулся в реальный мир из теплых объятий Морфея, словно это могло хоть что-то изменить, хоть как-то спасти его. С ним спящим они сотворили бы ровно то же самое, что сотворят с бодрствующим, разница лишь в том, что он сделается непосредственным участником, а не безмолвной куклой. Монте-Кристо не мог видеть лица Жана, но тюремщик, кажется, не заметил, что его жертва уже проснулась и теперь боязливо ожидает каждого нового действия — он был слишком увлечен, проводя пальцами по шее Эдмона, по его ключицам, словно примеряясь.       — Живее, — послышался вальяжный голос Антуан где-то в глубине комнаты. Граф немного скосил взгляд и увидел его, свободно раскинувшегося в любимом кресле Монте-Кристо, наблюдающего за всем происходящим из-под прикрытых век. Несмотря на деланно-расслабленный вид, на показное равнодушие, Эдмон чувствовал его напряжение, даже видел вздувшиеся венки на сильных загорелых руках — Антуан напоминал натянутую тетиву или замершего в засаде хищника, готового напасть в любой момент, и расправиться он желал вовсе не с графом.       — У нас был уговор, Антуан. Я ждал тебя, значит, и ты меня подождешь, — Жан очевидно, не был столь проницателен или просто знал напарника не слишком хорошо, во что верилось с трудом, но он и вовсе не замечал нависшей над ним угрозы. Антуан и так был порядком взбешен, и неосторожное упоминание о неком договоре как и насмешливый тон Жана не добавили ему благодушности. Но на сей раз он смолчал. — Так где у него наркотики?       — Наркотики? — переспросил Антуан, тут же вернув Жану его неосторожную насмешку. Лицо его разгладилось и вместе с тем стало еще жестче, пусть тюремщик и улыбался, казалось бы, не имея в виду ничего дурного. — Хочешь, чтобы его стоны слышал весь особняк? Или тебе нравится, когда партнер ни на что не способен? — Жан вновь отвернулся и обиженно засопел, недовольный, что не удалось насладиться им так же, как это делал Антуан, который в этот момент неотрывно смотрел в лицо графа. Он, в отличии от напарника, знал, что Дантес давно уже не спит и слышит все их разговоры — этот тяжелый взгляд без слов приказывал молчать и притворяться спящим и дальше.       Антуал лгал и, что самое удивительное, лгал, вероятно, единственному близкому человеку, тому, кому мог довериться, просто потому, что не хотел делиться, что знал о нравах Жана даже лучше некоторых его жертв, что был тем самым, кто постоянно удерживал его от необдуманных действий. Но Жану вероятно, надоело чужое первенство, чужая удача и способность подчинять себе всех окружающих, он желал сам быть таким, не в состоянии оценить то терпение, с которым вытаскивал его Антуан из передряг и позволял таскаться за собой и дальше. Впрочем, способность Антуана выносить чужие выходки тоже не была безграничной, ему уже порядком надоело ничтожные попытки Жана копировать его жесты, повторят за ним то, что он делает — к этому можно было и отнести и этот случай с наркотиками. И пусть Антуан защитил его из каких-то собственных побуждений, это не имело значения, Эдмон все равно ощутил укол благодарности по отношению к тюремщику как тогда, когда он бросил ему в камеру еще одно одеяло.       Жан больше не отвлекался на пустые препирания, его толстые пальцы жадно скользили по шее Монте-Кристо, не то лаская столь странным образом, не то он пытался сдержать себя — ожидание было мучительно, но и оно рано или поздно приносило свои плоды. Впрочем, быть может, Жан лишь тянул время, готовясь урвать все то, что обычно доставалось лишь Антуану. На мгновение руки исчезли — сердце острой искрой прострелил страх, оно встрепенулось испуганной птицей, словно стремясь вырваться прочь из груди — и тут же на бедрах почувствовалась чужая удушливая тяжесть, столь неожиданная, что Эдмон против воли резко выдохнул и вскинулся, тут же пойманный в чужие неласковые руки. Жан держал его за плечи, прижимая к постели спиной, и довольно улыбался, вовсю пожирая взглядом его неподвижное тело. Эдмон боялся сделать даже вдох, боялся открыть глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, с этими ужасными рыбьими глазами, на глубине которых притаилась алчная жажда чужой боли.       Чужие губы скользнули по напряженной шее, почти безошибочно нашли узловатый шрам на матовой коже, посветлевший со временем и почти незаметный, он все же был и приятно тревожил сознание насильника. Таких шрамов было много, пусть граф и старательно прятал их от всего мира, и в первую очередь от себя самого, скрывая под бесконечными платками, перчатками и пудрой, они все же то и дело проскальзывали, попадались на глаза, напоминая опарышей, вросших в его тело и медленно пожирающих его изнутри — Жан прекрасно помнил, с каким трепетом, каким непереносимым удовольствием он наносил их, один за другим, своим любимым ножом, пусть дорогим — на эти деньги простой тюремщик мог преспокойно жить пару месяцев — но ставшим для него почти что ритуальным оружием. Его лезвие, настолько острое, что одного неосторожного прикосновения было достаточно, чтобы порезаться, не знало ничего иного, кроме крови подобных Дантесу молодых узников и узниц. Иногда, неосторожно доведя очередную свою живую игрушку или до самоубийства, или до смерти от потери крови, Жан начинал метаться, словно в агонии, не в силах удовлетворить своих плотских желаний, слишком долго не видя яркой алой струйки, вытекающей из только что нанесенной раны.       Эдмону повезло — хоть для Жана он был одним из многих, простым матросом и деревенщиной, но он был нужен Антуану, пусть и подобного грязного и порочного соития, но нужен. Именно это, вероятно, спасло ему жизнь. Это, и банальная алчность, присущая даже Жану — денег он желал ничуть не меньше, чем все остальные.       Когда же они встретились вновь, Жан оказался уже староват для прежних своих забав — теперь он еще более прежнего был подвластен Антуану, можно сказать, зависел от него. И это выводило его из себя, заставляло по ночам выгрызаться в подушку от злости, если она имелась под головой, жалея о потерянном ноже — окажись он под рукой к коллекции его жертв узников добавился бы еще и смотритель. Но ножа не было, и это позволяло не забывать о том, сколь он зависим от Антуана, который и сейчас наблюдал за каждым его движением. Но теперь, когда под ним лежало покорное, готовое ко всему тело, все эти мысли невольно отошли на второй план. Жан помнил тридцать четвертого совсем мальчишкой — сколько ему тогда было? Двадцать? Чуть больше? Сначала был совсем живенький, так громко кричал о своей невиновности, лопотал что-то там про прокурора, потом, конечно, успокоился — все они рано или поздно успокаиваются.       Худое тело, еще не до конца оформившееся, с торчащими маленькими косточками — как в нем только душа держалась? Глаза могли бы быть привлекательными, даже манящими своей наивной открытостью, какой обладают все молодые люди, если бы не этот безумный потерянный взгляд. Волосы… они пожалуй были красивыми, но подобными непослушными темными вихрами обладал и Антуан. Казалось бы, безродный матросик, деревенщина, а было в нем что-то, что цепляло глаз, что заставляло возвращаться мыслями к сжавшейся от холода фигуре, лежащей на полу камеры. Это что-то, видно, и превратило его, жалкого узника, в графа, научило и этой бескомпромиссной властности, и скверной несговорчивости — но глаза, глаза так и остались холодными, лишенными и искры, и интереса к жизни. Жан ударил его по лицу — раз, второй, третий, на четвертом у него самого уже болели пальцы, а бездушная шельма все молчала, только пощечины стыли на порозовевшей коже.       Какая ирония — сокровища безумца достались тому, кто нуждался в них меньше всего, а ведь он предлагал их всем подряд без разбору. Жан и сам мог бы сейчас ничего не делать, только нежится на чистых атласных простынях, наслаждаясь прелестями своей молодой женушки. Или кто там нравился графу? Такие, как он, верными не бывают. Такие умеют только бессмысленно прожигать жизнь, совращать дам, и нет от них никакого толку — зато шуму-то. Все эти мысли, четкие, стройные, уже годами вертящиеся в голове — не о Монте-Кристо, а о любом аристократе, попадающем в поле зрения, всех их Жан терпеть не мог одинаково — наконец смогли излиться в потоке ярости. У него не было ножа, о да, но для этой изнеженной шейки достаточно было и крепких рук. Придушить его не сложнее, чем свернуть шею петуху.       Жан напрочь позабыл о любой опасности, которая непременно бы последовала за смертью Его Сиятельства, о многочисленных предупреждениях Антуана и его напоминаниях, что граф пусть и их давний знакомец, но все же остается графом, несмотря на все унижения, он видел перед собой лишь собственные руки со вздувшимися от напряжения венами, сжимающие шею с судорожно бьющейся на ней венкой. Монте-Кристо под ним дергался, тщась сбросить с себя, впивался острыми ногтями в запястья тюремщика, желая оторвать от себя жестокие руки, глотнуть свежего воздуха. Но не мог, не мог даже закричать.       Глаза его жертвы, сейчас лишенные привычного отсутствия любых эмоций, мутные, полные желания бороться за жизнь и даже почти красивые в своем нежелании умирать, закрылись. Тело еще дергалось, но графу оставалось уже недолго. Еще минутка, какая-то жалкая минутка и… Неожиданный сильный удар оглушил, заставив на пару секунд потерять сознание времени и пространства. В глазах потемнело, словно он оказался под водой, но сквозь обступающую пучину способен был чувствовать как Антуан, стараясь сделать это как можно тише, стаскивает его с постели, бьет по щекам, приводя в чувство и, убедившись, что напарник жив и вполне здоров, возвращается к его бессознательной жертве.       — У нас был уговор, Тони, у нас был уговор! — голова болит, но это лишь добавляет Жану злости. — А ты нарушил его из-за какой-то шлюхи! Да ты еще тогда, в Иф, облизывался на его худосочную задницу, из вас вышла бы прекрасная парочка. Почему бы тебе не попроситься в нему в слуги заместо того нубийца, а? Зато не нужно будет каждую ночь лазать в окно, чтобы дорваться до его прелестей.       — Уймись, — мрачно бросил Антуан, даже не обернувшись к нему его действия были быстрыми и четкими — освободить тело от шелкового халата, чтобы ничто не мешало дыханию, прижаться к посиневшим губам и с силой вдохнуть в них воздух, одновременно удерживая руку на груди Монте-Кристо и всем весом надавливая в попытках заставить его вновь дышать.       — У нас пятьсот тысяч, мы можем уехать отсюда куда угодно, начать новую жизнь. Да с этими деньгами в некоторых местах мы будем считаться богачами! А ты держишься за него, как за бабскую юбку, не даешь даже денег толком потратить!       — Я уже говорил тебе, Жан, что залог нашей жизни — его жизнь. Твое счастье, что он очнулся, иначе я убил бы тебя прямо здесь твоими же собственными руками, — Антуан был не просто зол, он был в самом настоящем неприкрытом бешенстве, его мощное тело дрожало от гнева, когда он рывком посадил графа на постель, заставив закашляться от столь резкого движения, и почти всучил стакан с прохладной водой. Теперь, когда Монте-Кристо пришел в себя и его жизни больше ничего не угрожало, взгляд тюремщика был приковал к алым отметинам на нежном мраморе его шеи — их заметил бы даже слепой, а таковым въедливый, словно стеклянная пыль, управляющий графа не являлся — Антуан замечал его пару раз вечером, когда корсиканец обходил поместье вокруг, иногда проходя всего в нескольких метрах от места засады. Порой даже приходилось отменять подобные вылазки, потому что мужчина, явно что-то подозревающий, оставался под окнами графа до утра, покуривая папироску и лениво раскладывая пасьянсы на прихваченном с собой покрывале.       — Идем, — наконец произнес Антуан, ловко перемахнув через подоконник. До этого он долго смотрел на замершего на постели графа — его лицо занавешивали темные спутанные пряди, и все же нетрудно было понять, с какой болью и трудом дается ему каждый вздох.       — Мы больше не вернемся сюда? — на всякий случай спросил выбравшийся вслед за ним Жан. Он бы не решился еще раз нарушить уединение графа — и дело было не в том, что он испытывал чувство вины или жалел об этом порыве, вовсе нет. Ему было страшно, до одури страшно, что в следующий раз его встретит дуло револьвера. Лучше найти себе новую жертву, чем рисковать своей шкурой.       — Нет, не вернемся. Ты-то уж точно. — Что-то недоброе послышалось ему в тихом шепоте напарника, но он не придал этому значения — небо уже начинало светлеть, а это значило, что им стоит убраться как можно быстрее.