3
8 августа 2018 г. в 01:29
На сей раз Антуан не пощадил его. Он рассудил верно — раз их не встретило ни дуло револьвера, ни засада из слуг во главе с пресловутым нубийцем, значит, граф ни с кем и словом не обмолвился о том, что произошло прошлой ночью в этой же самой комнате, значит, он сполна смирился со своей незавидной участью и не станет противиться ей. Хотя удивление и паника, мелькнувшие в тёмных глазах сполна позабавили здоровяка, когда он уже второй раз повалил его не сопротивляющееся сиятельство на эту постель и избавил ото всех лишних предметов одежды — тридцать четвёртый что же, в самом деле думал, что откупится от него пятьюстами тысяч?
Если первые несколько дней Антуан, а следом за ним и Жан просто брали Монте-Кристо, пусть грубо и насильственно, но всё же не причиняя ему вреда никакими иными способами, кроме, пожалуй, обидных насмешек, тревожащих и без того изнывающую душу и растоптанную, но всё ещё живую гордость графа, не позволяющую ему окончательно пуститься во все тяжкие, забывшись в наркотическом дурмане и алкогольном опьянении, даже не вспоминая о супруге, спешно отосланной обратно в Неаполь еще после второй ночи наедине со старыми знакомыми под вполне благовидным предлогом, то вскоре им, а в особенности более молодому Антуану, наскучили подобные игрища, лишенные любых проблесков фантазии. Устав просто насиловать Дантеса, он захотел изменить ночные развлечения, и в одну из ночей, привычно уткнув Монте-Кристо лицом в подушку, совершив свое грязное дело и позволив совершить его Жану, он, не озаботившись даже внешними приличиями, принялся, как был, в одной лишь рубахе, прохаживаться по графской спальне, с интересом заглядывая в маленькие ящички прикроватного столика, комода, распахивая дверцы шкафа.
У Монте-Кристо хранилось множество интересных мелочей, каких-то резных шкатулок, коробочек со всякими мелочами — от дорогих украшений и до совсем уж неприметных деревянных четок, в одном даже обнаружился странного вида свиток, бережно свернутый в трубочку и обмотанный тканью в отличии от остальных безделушек, лежащих в полном беспорядке. Были здесь и дорогие ткани — яркие и спокойных пастельных оттенков — которых было приятно касаться даже огрубевшим рукам Антуана, и одежда самого графа, вопреки ожиданиям пахнущая не дорогими маслами, безумно редкими и привезенными откуда-то из путешествий по Востоку, а самим Эдмоном. Этот запах, немного терпкий и волнующий, оказался неожиданно приятен, настолько, что тюремщик скомкал до этого аккуратно сложенную рубашку и отбросил куда-то в темноту комнаты, к собственным вещам.
— Что это? — Антуан водрузил на столик большую шкатулку из красного дерева, искусно разукрашенную узорами и инкрустированную по краям позолотой — роскошную, но не вычурно, как и всё в этом особняке. Изящный гигант был заперт на ключ, найти который не составило труда — тюремщик давно заприметил тонкую золотую цепочку на белой шее Дантеса, а теперь граф сам вложил вещицу в его руку, повинуясь и лживо-просящему взгляду и надежде, что так они скорее уйдут. Пусть забирают, что хотят, но только оставят его в покое до следующей ночи! Это желание столь отчетливо читалось на его посеревшем осунувшемся лице, что Антуан бессознательно ощутил жалость к своему невольному любовнику, хоть в его действиях и не было ничего, что могло бы довести графа до подобного состояния. Он даже не рассердился на него за упрямое молчание, тем более, что в ответе уже не было никакой нужды — тюремщик и так понял, по одному только виду, что за вещества находятся в маленьких серебряных коробочках, ровным рядами уложенных на бархатной обивке.
— Посторожи нас, Жан, я не хочу, чтобы какой-то заблудившийся садовник помешал, — и, уже видя, что старик собирается возразить, не желая упускать ни крохи удовольствий, которые можно было выжать из ослабевшего, но все еще остающегося привлекательным графа, произнес. — Живее!
Антуан не стал ждать, пока копошение под окном и кряхтение старого надсмотрщика стихнут, вместо этого он проворно взялся за многочисленные коробочки, перебирая их одну за другой, словно в поисках чего-то вполне определенного — Эдмону оставалось лишь гадать, откуда у его давнего знакомого познания в подобной области, и ждать. Ожидание уже стало его привычным состоянием, но на сей раз оно было совсем недолгим, очень скоро он почувствовал близость Антуана и запах розового масла, пропитавшего собой весь его суровый образ, сопутствующий любой самой незначительной мысли о нём. Граф уже видеть не мог ни орнамента из этих цветов на платьях знатных дам, ни изящную лепнину с элементами цветочных лепестков и бутонов, ни сочные и манящие цветки у себя под окном — один взгляд на них мгновенно выводил его из себя, принуждая метаться по комнате, словно по камере, не смея закричать, только из последний слов повторяя имя аббата Фарии. Они — розы — были словно стражники под окнами его спальни, прежде бывшей самой надежной комнатой из всех в особняке, кроме, пожалуй, комнат Гайде, внимательные надсмотрщики, не дающие ему вырваться отсюда, перебраться в другой город, в другое место, да хоть обратно на Восток — туда, куда они никогда не смогут за ним последовать.
Странно-мягкое прикосновения вывело графа из этого состояния полутранса — на мгновение ему даже показалось, что Али всё-таки пришёл, или всё произошедшее за последние пару-тройку недель было не более, чем сном или горячечным бредом, но нет, перед ним на корточках сидел Антуан, сосредоточено поглаживая подбородок графа пальцами, касаясь тонких розоватых губ. Попытка приподняться на постели была пресечена пусть и не грубым, но сильным движением, Антуан глянул на него строго и непреклонно и поднес к губам ложечку с коричневой субстанцией. «Гашиш?» — мелькнула в мозгу короткая мысль и тут же погасла, подавленная самим Монте-Кристо, не желавшим сейчас раздумывать над тем, зачем понадобилось это Антуану. Поведение надсмотрщика было откровенно странно. К чему отсылать Жана и давать наркотик ему, если можно было забрать его с собой, принять или перепродать?
Пока ещё наркотический дурман не овладел его разумом и телом, расслабляя и мешая думать о чём-то земном, Эдмон мог следить за этим странным человек, за тем, как он возвращается к разворошенной шкатулке, меняет местами серебряные ящички и вновь возвращается к постели с лежащим на ней графом. На мгновение Эмон ощутил ужас — смешивание подобных веществ слишком часто оказывалось фатально, но — новое прикосновение — и он снова оказывается на животе, а меж ягодиц скользят мокрые пальцы, только… не так, как до этого. Не так, как он привык. Антуан неторопливо растирал масло, смешанное с очередным наркотиком, на сей раз, кажется, кокаином, поглаживая кожу напрягшихся ягодиц, чуть проникая внутрь — растянутые мышцы неприятно ныли, но и только, и эти ощущения, смешиваясь с наслаждением, порождаемым аккуратными, и оттого кажущимися ирреальными прикосновениями, доставляли ни с чем не сравнимое удовольствие. Кажется, в последний раз он чувствовал негу, ложась в постель с Гайде, не обремененный терзаниями, которые сделались всей его жизнью сейчас. Как же давно это было.
На сей раз граф не смог сдержаться, дернувшись и устремив на своего мучителя прямой взгляд полный удивления, смешанного с совершенным непониманием происходящего, но получил в ответ лишь довольную гаденькую улыбочку. Собрав в кулак остатки некогда стальной, ныне растоптанной и обваленной в грязи воли, Эдмон приподнялся на локте, и попытался возразить. Сразу не вышло: пересохшее горло позволило лишь хрипло закашляться, давясь воздухом. Но это слегка помогло, руки мучителя замерли. Осмелев, граф обернулся к тюремщику:
— Антуан, вы забываетесь. Такого уговора не было. Я не имею привычки употреблять столь опасные вещества. Тем более, смешивать дурманящие друг с другом.
За спиной усмехнулись еще развязнее, а руки невозмутимо продолжили своё мерзкое занятие.
— Мой милый граф Тридцать Четвёртый, — кто бы он подумать, что этот гнусный голос может стать еще гнуснее, когда станет пытаться напевать? — Мой милый, милый граф Вонючих Карцеров. Вы принимаете это вещество через другой вход. Так ведь не считается?
Пальцев добавилось, стало сразу три. Монте-Кристо охнул, вжимаясь пылающим от негодования и стыда лицом в подушку.
— Я обещал… Обещал Гайде ничего не пить, ведь… Мы хотели детей, — граф дрожал, как и его голос, но Антуану все было нипочем. Его умелые руки более ни на секунду не замедлялись.
— Будем же мыслить логически, граф. Сейчас вы зачинаете со своей супругой детишек? Отвечай, Дантес.
— Нет, — едва слышное, сломленное, как выдох.
— Вот. И в ближайшие несколько месяцев не будешь, дружок. Да и к чему тебе заниматься любовью с женой? Она женщина, ей нечем тебя порадовать. Да и, по правде-то говоря, ты ничего не пьешь. Немного поглотаешь, быть может, но пить не будешь, нет, — тюремщик расхохотался, закрыв рот рукой.
Эдмону хотелось умереть, встать и ударить этого извращенца, разрыдаться, броситься в окно, позвать на помощь, но вместо этого всего он неожиданно для самого себя застонал, подаваясь навстречу втирающим в стенки прохода кокаин пальцы.
Антуан и сам видел, какой эффект оказывают его осторожные ласки на привыкшее к боли и унижению тело, как Дантес, сначала медленно, видя подвох в каждом прикосновении, каким бы мягким и невесомым оно ни было, прикрывает глаза, склоняя чернокудрую голову к подушке, и позволяет себе тихий вздох. Наркотики еще не начали действовать, по крайней мере, не в полную силу, но ему уже было хорошо, это проскальзывало в том, как подрагивали темные ресницы, как Монте-Кристо сжимал в себе его пальцы, пряча алеющие от стыда лицо в изгибе локтя. Но сейчас Антуан желал видеть всё, все противоречивые эмоции на породистом лице.
Он помнил Эдмона совсем другим — прежняя хрупкость юношеского тела скорее раздражала, чем вызывала в нём желание забрать себе, присвоить, не важно, насильно или с согласия самого узника. Мальчишка никогда не был особенно чувствителен, не мог изобразить страсть или желание даже ради собственного блага, а его острыми локтями и не слишком привлекательным телом мог соблазниться лишь человек наподобие самого Антуана, которому не было большой разницы, кого изводить. Зато как он забавно вспыхивал, стоило завести разговор о его внутренней нечистоте и этом сумасшедшем старике-аббате.
С годами всё это изменилось, кроме, пожалуй этой очаровательной беззащитности в ответ на его насмешки, ставшие ещё более жестокими и извращёнными. Антуан перевернул разомлевшего и тяжело дышащего Монте-Кристо обратно на спину, желая толкнуться в горячую тесноту, ощутить, как болезненно ноющий член обхватывают тугие стенки, но увиденное заставило его задохнуться, жадно пожирая взглядом бледное тело графа, влажное от пота, не зная, на чём остановиться. Граф жмурился, закусывал порочно алеющие губы, с которых беспорядочно слетали тихие вздохи и стоны, и ласкал себя, мучительно-медленно проводя изящной ладонью по собственному напряженному естеству.
Сдерживаться и дальше, разглядывая совершенное тело, отчаянно жаждущее удовлетворения своих самых грязных желаний, не было ни сил, ни желания — Антуан рывком толкнулся в него, едва успев заглушить вскрик графа собственными губами, целуя глубоко и не давая ни шанса отстраниться. Впрочем, Монте-Кристо и не хотел, в его тёмных, нездорово блестящих глазах не было и проблеска того холодного рассудка, извечного расчёта, столь присущего ему, только бесконечная жажда, такая глубокая и властная, что впору было пожалеть о содеянном. Впрочем, подобное было совсем не в духе Антуана, вместо этого он прижался к горячему телу Дантеса, чувствуя, казалось, каждый его вздох, каждое движение, скользнул губами по точеной шее, лаская мимолетными прикосновениями — так хотелось прикусить, оставляя алый кровящий след, заставить кричать под собой от удовольствия, смешанного с легкой болью, но подобное могло стоить ему жизни. Граф в ответ сладко застонал, обнимая стройными ногами его бёдра, открываясь еще больше. Еще несколько глубоких толчков, и Антуан не выдержал, бурно излившись, сдерживая крик вожделения, в покорно замершего графа, всё ещё неудовлетворенного, но позволяющего ему получить свою долю удовольствия.
Несколько минут они лежали в полной тишине, тесно прижавшись друг к другу — Антуан медленно приходил в себя, чувствуя этот неповторимый запах Монте-Кристо, лишённый отголосков восточных благовоний, разве что смешанный с розовым маслом — этот аромат уже столь прочно ассоциировался с их ночными встречами, что стал столь же близок, сколь запах ладана для любого глубоко верующего человека.
Но по мере того, как возбуждение и удовольствие покидали уставшее тело тюремщика, душу наполняло беспокойство, а вслед за ним — настоящий страх, который Антуан, казалось, разучился чувствовать еще в бытность свою надсмотрщиком. Ему казалось, они вели себя слишком громко, настолько, что ненароком разбудили прислугу, может, управляющего или даже того огромного нубийца, вечно следующего за графом, как привязанный — от этих мыслей не могло отвлечь даже роскошное тело Монте-Кристо, все еще неудовлетворенного и исходящего желанием. Свобода была дороже возможности взять его снова. Антуан вскочил, оттолкнув от себя руки Дантеса, ласкающие его, словно возлюбленного, и принялся метаться по комнате, спешно натягивая на себя сброшенную одежду, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться к тишине особняка, опасаясь услышать тяжелые шаги или скрежетание ключа в замке. Ему было плевать, что подумают слуги, обнаружив своего господина утром в подобном состоянии, он будет достаточно далеко, чтобы скрыться в случае опасности.
Граф не до конца осознавал происходящее, только понял, когда любые звуки, тревожащие его до этого, прекратились, что остался совершенно один. Но это уже ничуть не волновало Монте-Кристо, он был слишком увлечен игрой с собственным телом, ставшим невероятно чувствительным, погружая в себя подрагивающие пальцы, ничуть не стесненный стыдом и приличиями. Этого было мало, невероятно мало, и граф, в тщетных попытках получить больше удовольствия, принялся скользить дрожащей рукой по собственному телу, неумело лаская. Возможно, его любовника бы позабавили эти ласки, даже принесли наслаждение, но для самого Монте-Кристо они были бесполезны.
Эдмон уже совсем извелся, ерзая на мокрых от пота и масла простынях, когда болезненное возбуждение немного спало, позволив ему забыться тяжелым сном, впрочем, ненадолго — небо на востоке уже начинало медленно светлеть — лишь чтобы проснуться через несколько часов от легкого прикосновения к собственным влажным прядям — Али сидел прямо перед лицом своего господина, точно так же, как Антуан этой ночью, и задумчиво перебирал тяжёлые тёмные локоны, не замечая ни чуть изменившегося дыхания графа, ни того, как дрогнули его ресницы.