***
Утро 3 августа 1923 года выдалось пасмурным и довольно прохладным. Небо было затянуто огромными лилово—синими грозовыми тучами, поднялся свежий ветерок — вестник приближающегося дождя, а в воздухе чувствовалась сырость. Город уже потихоньку начал оживляться и пробуждаться ото сна: на бульварах и площадях стали появляться куда-то вечно спешащие рабочие (фабричные) в неброских брюках и пальто; бабы, еле несущие заполненные до краев утварью корзины; мужчины-франты, одетые все как под копирку по моде того времени — в пиджак на двух пуговицах, брюки со стрелками и котелок, красовавшийся на голове. Дам в такую рань можно было встретить крайне редко: их туалет отнимал слишком много времени. В Москве еще стояла та негласная, но всеми чувствующаяся атмосфера и отголоски прошлого столетия, ведь город, да и половина нашей страны, не хотели принимать и даже слышать о нововведениях. Именно такую погоду застали по приезду Сергей Александрович Есенин и Айседора Дункан, проделавшие долгий путь из США в Россию. Сергей вышел из вагона на перрон с двумя большими сумками в руках и тут же остановился, загородив проход остальным выходящим пассажирам, вдыхая во всю грудь родной воздух Отечества. «Гой ты, Русь, моя родная!» — крикнул Есенин во все горло со сладкой улыбкой на лице и счастливыми глазами, смотря в этот момент на медленно проплывающие на небе облака. Он резко раскинул руки в разные стороны, забыв о сумках. Мимо проходящие люди испуганно оглянулись на Сергея, а сзади стоящие пассажиры расплылись в улыбке: они тоже были русскими и прекрасно понимали то теплое чувство, охватившее Сергея после долгого отсутствия на Родине. — Серхей, ти сумашедшэй! Как ти так любить свой Родина? Я не понимать, — с трудом, будто вспоминая слова, с сильно выраженным акцентом проговорила сзади стоящая женщина лет 40, делавшая усилия над каждой оговоренной буквой. Она начала толкать Есенина в спину, пытаясь выйти из вагона. — Вот здесь уже твоя Европа и Америка сидят, больше никогда туда не поеду, — ответил Сергей с недовольным лицом, поворачиваясь к ней и указывая на горло. — Вот мой дом, Отчизна моя, Русь-матушка… — сказав это, он сделал круговое движение рукой, будто показывая ей свою Отчизну. — Ти можэшь отойти и взять сумка? Мы поговорить о твоей любви к Родина дома, Серхей! Those Russians! Pulled me the hell to marry him!* — строго выговорила женщина и вышла из вагона, перешагивая через сумки, которые уронил Сергей во время своего порыва. — Твое счастье, что я не знаю английского, Айседора, — ответил Сергей, презрительно окинув свою попутчицу взглядом. Этой женщиной лет 40 была всеми известная и любимая в те времена Айседора Дункан — американская танцовщица, жена Сергея Есенина. Внешность ее была необычна и тем привлекательна: томные и задумчивые карие глаза, острые черты лица, черные как смоль волосы, болезненно-белоснежная кожа, тонкие длинные аристократические губы, редко улыбающиеся и выступающие на лбу и под глазами морщинки, а также еле заметные пигментные пятна — признак сильных переживаний и возраста. Но по ее лицу можно было сразу, безошибочно сделать вывод о том, что она нерусская. Все-таки что-то всегда выдает русских людей: то ли выражение лица, то ли его черты, то ли нечто ими излучаемое, не имеющее названия. Никогда такого не замечали? Но она была противоположна всему этому. Она всегда была экстравагантно и изящно одета, соблюдала моду того времени. И даже сейчас, выходя из поезда, на ней был самый актуальный и изысканный наряд 20-х годов: меховое пальто красного цвета и нежно-розовый перьевой шарф, шляпка-клош на голове и ботиночки на шнуровке с каблуком «рюмочкой». Только вот с погодой Айседора не угадала, но какое это имеет значение по сравнению с модой? Сергей взял сумки и отошел дальше от вагона, не в состоянии более возражать Айседоре, что он в обычное время и при другой обстановке так любил делать. Он лениво, со счастливым выражением лица, начал ловить на себе недовольные взгляды выходящих из вагона пассажиров, измученных весьма долгим ожиданием окончания семейной сцены четы Есениных-Дункан. Но Сергею было все равно, ведь он дома. Дом для Сергея Есенина, его души и творчества имеет огромное значение. Он вырос в селе Константиново, в крестьянской семье, и кому, как не ему знать, как живет обычный русский народ с его бытом и устоями. Уже с детства в нем была заложена та неописуемая любовь к Родине, свободе и ярко-выраженный патриотизм, живущий в каждом исконно-русском человеке. Те пейзажи, которые он созерцал все свое детство, прочно засели в его душе и воспоминаниях, отразились и на его творчестве: бескрайние золотистые поля, уходящие в горизонт, кристально-чистые ручьи с прохладной водой, тонкие обворожительные березки… Все это сложно описать: надо почувствовать.Гой ты, Русь, моя родная, Хаты — в ризах образа… Не видать конца и края — Только синь сосет глаза. Как захожий богомолец, Я смотрю твои поля. А у низеньких околиц Звонно чахнут тополя. Пахнет яблоком и медом По церквам твой кроткий Спас. И гудит за корогодом На лугах веселый пляс. Побегу по мятой стежке На приволь зеленых лех, Мне навстречу, как сережки, Прозвенит девичий смех. Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая, Дайте родину мою».
Нетрудно догадаться, как тяжело дался Есенину целый год жизни на чуждой для него земле. Он, словно воробушек, удрученно летал по клетке, ожидая часа освобождения. И вот этот час настал! Айседора подошла к нему, и они вместе направились к выходу из перрона на вокзал. На вокзале было шумно и тесно, так как в это время большинство поездов прибывало и отправлялось: повсюду толпились и суетились мужчины с огромными сумками и взволнованными лицами, работники вокзала и дамы с детьми. Есенин и Дункан с трудом пропихивались через нескончаемый поток людей, наплывших еще и оттого, что фигуры наших персонажей были к тому времени в России весьма популярны. «Батюшки, это же сам Сергей Александрович!» — вдруг кто-то крикнул из толпы и указал пальцем на Сергея. «Изадора (так он ее называл), не отставай!» — ободрительно крикнул Сергей Айседоре, схватив ее за руку и ускорив шаг. Наконец, путь до двери был пройден, и пара очутилась на улице. Там, тем временем, уже моросил дождь. — Вот как встречать нас твая Moscow! — сказала с обидой в голосе Дункан Есенину. – Я веть савсем не по пагода! — Не горячись, Изадора. Какое это имеет значение, когда мы скоро прибудем домой? — настойчиво, сдерживая свой пыл, ответил Есенин. Надо было добраться до дома, поэтому Сергей, оставив сумки на земле, подошел к одному из извозчиков, сидевшему на козлах: — Эй, извозчик! «Лихач» али «Ванек»*? — спросил Есенин с появившейся на его лице ухмылкой, оглядывая извозчика. — Обижаете, государь, взгляните сами, — ответил извозчик, снимая шляпу перед Есениным и указывая на свой экипаж. И он оказался прав: лошади исправны, пролетка чиста и аккуратна, кафтан его и пальто вычищены. — Хорош, братец, довезешь до 20-го дома Пречистинки меня с дамой? — спросил Сергей, подмигивая и указывая на стоящую неподалеку и озиравшуюся по сторонам Айседору с сумочкой в руках. Он был рад тому, что говорит с истинно русским человеком. — Конечно, милостивый государь, изволите садиться, — проговорил как будто заученным текстом извозчик, взявшись за вожжи. — Изадора! Садись в пролетку, мы едем к тебе! — крикнул Сергей Айседоре, подбегая к ней и хватая сумки, стоявшие на земле. Айседора, как будто очнувшись ото сна, вздрогнула от голоса Сергея и медленно побрела за ним, не до конца понимая значения слова «пролетка». Сергей поставил сумки в пролетку, сел сам и подал руку своей Изадоре, помогая взобраться. «Но, родные!» — крикнул кучер, и экипаж медленно тронулся, ускоряясь с каждой секундой. И вот уже стоящие по разным сторонам дома и идущие люди остаются позади. Всю поездку в пролетке стояла тишина: каждый был погружен в свои мысли. Лишь извозчик, нарушая тишину, тихо насвистывал мотив какой-то народной песни. «И дым Отечества нам сладок и приятен!» — промелькнуло в голове у Есенина, а сердце забилось быстрее. Он был счастлив и не мог нарадоваться тому, что наконец приехал домой. Он смотрел на все мимо него проплывающее: дома, людей, деревья и облака — и с каждым моментом становился все счастливее. — Ой, братец, песня-то какааая! — сладко и протяжно проговорил Есенин, узнав мотив песни, что насвистывал извозчик. — Выйду на улицу, солнца нема! — начал запевать он. — Деевки молодые свели меня с умаа! — пропел басистым хриплым голосом извозчик, продолжая песню, вытягивая каждую ноту и букву. — Выйдуу на улицу, гляну на селооо! — пропел Сергей с улыбкой на лице, и голос его с каждым словом становился все громче. — Девки гуляют, и мне веселооо! — пропели они вместе с извозчиком, засвистев в конце. Все это время Айседора задумчиво и непонимающе переводила взгляд с обожаемой ею «залатой галавы» на извозчика, толком не понимая, что они делают и о чем ведут разговор. «Тhose Russians!» — тихо проговорила она недовольно и отвернулась. — Ох, извозчик, весело мне как, представить не можешь! Душа не нарадуется, что домой, домой (с особенной интонацией и протяжностью в голосе проговорил Сергей), на Русскую Землю вернулся! Тебя как звать-то? Откуда приехал? — Я Иван, батюшка, на подработку из Терехова приехал. Это близ Москвы, 50 верст, — ответил кучер. Тут экипаж подъехал к большому красивому особняку с белыми колоннами и огромными окнами. Фасад дома украшала изысканная кованая решётка и обильный лепной декор с большим количеством львиных голов, грифонов, орлов, дубовых и лавровых ветвей, жезлов, лент и другой затейливой лепниной. Фигурный балкон в центре фасада увенчан изображением орла, широко распахнувшего крылья. Сам дом выполнен в стиле московского ампира и находился в аристократическом месте города. Именно в этом месте и жила «божественная босоножка» Айседора Дункан, находясь в Москве, здесь же была и ее школа танцев. — Что ж, Иван, ты человек хороший, вот тебе четыре рубля, — сказал Есенин, подавая деньги извозчику. — Милостивый государь, Вы очень щедры! Век не забуду! — ответил Иван, снимая шапку и дрожащей рукой принимая деньги. Айседора и Сергей слезли с пролетки, забрали сумки и подошли к дому. Изадора достала ключ из своей маленькой сумочки и открыла входную дверь, из-под которой потянуло сыростью и пылью. Они вошли с Сергеем в дом, открыли везде шторы и занавески, оставили сумки в передней и сели пить чай. После чая Сергею принесли извещение о том, что его вызывают к пяти часам в Кремль к господину Л.Д. Троцкому*. Это извещение испугало Сергея, потому что его отношения с Троцким оставляли желать лучшего, а еще он был человеком государственным и легко мог лишить Есенина всего из-за тех антисоветских, как часто они ему говорили, стишков. Но делать было нечего: надо было идти самому, иначе повезут насильно. Но сначала Сергей принял решение сходить в парикмахерскую, чтобы принять долженствующий вид. Он поспешно допил чай и, не проронив ни слова и не объяснившись с Дункан, ушел в парикмахерскую. В последнее время нахождение рядом с ней стало для него пыткой. Та страсть, которая еще была год назад, угасла так же скоропостижно, как и появилась. Все это подобно разгорающемуся огню, в который подбрасывают дров: стоит только пойти дождю, как огонь погаснет. «Вот пристала, липнет, как патока!» — нередко жаловался Сергей своим друзьям на свою возлюбленную. Поэтому вылазка из дома была для него только в радость. Вот уже нога Есенина ступила на Тверской бульвар напротив Московского Камерного театра. Он шел не спеша, засунув руки в карманы брюк и радостно оглядываясь по сторонам, оживляя в памяти родные дома и дороги Москвы. Кругом те же причудливые деревья, несуразные огромные дома с облупившейся краской и скамейки, так милые сердцу. Спереди показалась группа людей, оживленно о чем-то разговорившая, с детской коляской впереди, но Сергей не придал этому значения. Группа приближалась — столкновение было неизбежно, но Есенин даже не смотрел на них. Он будто налетел на людей и вдруг, осмотрев их лица, опомнился: — Ба! Толя! Сколько лет, сколько зим? — восторженно прокричал он, подбегая к спереди стоящему мужчине и обнимая его. — Сережа! Ты как тут, какими судьбами? — спросил его Анатолий Мариенгоф* — друг Есенина, хлопая по спине. — Да вот, — сказал Сергей, пожимая руку Мариенгофу и не отходя от него, — приехал только что из заграницы. Ну, как вы? Как жизнь? — спросил он и оглянул присутствующих. — Как видишь: сын у меня родился, Кириллом назвали, — ответил Анатолий, указывая на коляску. — Здравствуйте, Сергей Александрович! — скромно подала голос женщина, стоявшая возле коляски. — Рада Вас видеть! — договорив это, она обняла Сергея. — А я как рад, Анна Борисовна*! — ответил Есенин, угодив в ее объятия. — Сыночек-то просто прелесть, богатырь какой! — сказал он, заглядывая в коляску. С ними была еще женщина, стоявшая подле Толи, но Есенин не обратил на нее никакого внимания: так был увлечен встречей со старыми друзьями и предстоящим свиданием с Троцким. — Заходи как-нибудь на чай, Сережа. Ты ж где остановился-то? — спросил Анатолий. — У Изадоры живу пока. Но чую я, скоро перееду: право, надоела совсем. Все эти ее поклонники заграницей, танцы и истерики! Вот здесь уже сидит, — пылко проговорил Сергей, указывая на шею и меняясь в лице, вспоминая свою Изадору. — Эх, а ведь такая страсть была еще год назад! Ясно все с вами, — задумчиво и протяжно сказал Анатолий, — теперь куда путь держишь? — Иду мыть голову (в парикмахерскую). В Кремль вызывают. — Не Троцкий ли случаем? Меня на днях вызывали и пригрозили пальцем. Будь осторожен и не скажи лишнего, я тебя знаю! Сейчас с этим все строго, — сказал Толя и принял серьезный вид, стараясь придать своим словам еще больше строгости. — Да ладно, мы люди русские. Мою свободу никакой Троцкий не сломит, а? — сказал Сергей, ища поддержки в глазах присутствующих и всем подмигивая. — Конечно, Сергей Александрович, мы-то Вас знаем, — сказала Анна Борисовна и улыбнулась. — Ой, Сережа, смотри беду не накличь! — проговорил Анатолий и пригрозил пальцем. — Ладно, пойдем мы, скоро Кириллу Анатольевичу кушать пора, до свидания! После этих слов Толя пожал Сергею руку, и их компания удалилась. Сергей в последний раз оглянулся, провожая друзей взглядом, и поймал взгляд той самой девушки, доселе которую он не удостоил даже своим взором. Она тоже смотрела на него, прямо в глаза, ее лицо было Сергею знакомо. Она была прекрасна и обворожительна, ее внешности могла позавидовать любая девушка Москвы. Изысканные черты лица ее были нежны и утонченны, все в ней излучало ангельскую красоту и дышало только распустившейся розой с ее тонкими бархатными лепестками и умопомрачительным ароматом. Нос был средних размеров, без горбинки: прямой и острый. Губы ее так и хотелось поцеловать и забыться: они были слегка пухлыми, цветом спелого алого яблока, словно запретный плод. Глаза будто злато-карий омут, очень задумчивые, но с каким-то игривым блеском. Волосы же были цветом в осень, какого-то интересного цвета только что опавших золотых листьев. Стан ее был тонок, а поступь нежная и осторожная, но очень благородная. Вся она была какой-то небесной красоты, какой Есенин ни разу не видал за свои 27 лет жизни. «И почему я не посмотрел на нее тогда и не познакомился?» — подумал он, жалея об упущенном моменте. «Она так прекрасна… Как будто я прожил с ней целую жизнь, как будто видел ее каждый божий день… Отчего она мне так знакома и родна? Вот бы еще раз ее увидеть, » — подумал он, не отрывая взгляда от этих магических карих глаз, но тут они скрылись за поворотом. Всю дорогу он думал только о ней. Ничто не отвлекало его внимания от увиденного: ни парикмахерская, ни строгий взгляд Троцкого и предупреждения, ни когда-то любимая Изадора. Та незнакомка так прочно засела у него в голове и сердце, что рассудок его помутнел, а в груди что-то бешено билось о ребра при воспоминании о ней, глаза же приобрели тот блеск и огонь, которого так давно не было у Сергея. Он пришел домой на Пречистинку и сел подле окна, задумавшись. Айседора медленно подошла к нему и начала допрос: — Где ты быть, май ангель, я испугаться, Серхей! — крикнула она, идя к нему грациозной, балетной походкой, словно лебедь. — Ты заболеть? — спросила она и дотронулась своей нездорово-белоснежной рукой с морщинами до его лба. — Отойди, я думаю! — вспыхнул он и убрал ее руку от своего лба. — Что ты заладила? Прилипла, как патока! — крикнул он и раскраснелся. — Но… — сквозь слезы, дрожащим голосом проговорила Айседора, еле понимая слова Сергея. Он взглянул на нее глазами, полными ярости и налитые кровью. Она тут же узнала этот взгляд и поняла, что лучше ей уйти сейчас, иначе он все сделает за нее. Слезы потекли из ее глаз ручьем, она закрыла лицо руками и, шлепая босыми ногами, убежала в другую комнату, словно маленькая девочка, у которой отобрали куклу. Она смогла бы быть сильной, устроить ему очередной скандал, но она попросту не могла: она устала, ее душевные силы были истощены, и больше она его так не любила. Они оба это знали и уже наскучили друг другу, стали противны, но продолжали быть вместе. Он махнул рукой, резко схватил статуэтку ангелочка с подоконника и швырнул ей вслед, отвернулся и вновь начал смотреть в окно. На улице начался дождь. «Нет, не люблю я ее больше, это все была игра страстей, и куда я смотрел? — начал думать Сергей. – Она просто не была похожа на других. Я искал в этой женщине счастья, а нечаянно гибель нашел». Вдохновение вдруг ударило в голову Сергею, он быстро схватил первый попавшийся листок со стола, быстрым движением открыл перьевую ручку, и слова без остановки сами начали литься на бумагу. У Есенина было такое гневно-потерянное состояние, которое трудно описать: он злился на себя и свою судьбу, на свои слабости и пристрастия. Он знал, что все это играет с ним злую шутку. Чувства и эмоции смешались, находя место на бумаге. Он писал несколько часов подряд без перерывов, подбирая рифму. И наконец стихотворение его было готово.«Пой же, пой. На проклятой гитаре Пальцы пляшут твои в полукруг. Захлебнуться бы в этом угаре, Мой последний, единственный друг. Не гляди на ее запястья И с плечей ее льющийся шелк. Я искал в этой женщине счастья, А нечаянно гибель нашел. Я не знал, что любовь — зараза, Я не знал, что любовь — чума. Подошла и прищуренным глазом Хулигана свела с ума. Пой, мой друг. Навевай мне снова Нашу прежнюю буйную рань. Пусть целует она другова, Молодая, красивая дрянь. Ах, постой. Я ее не ругаю. Ах, постой. Я ее не кляну. Дай тебе про себя я сыграю Под басовую эту струну. Льется дней моих розовый купол. В сердце снов золотых сума. Много девушек я перещупал, Много женщин в углах прижимал. Да! есть горькая правда земли, Подсмотрел я ребяческим оком: Лижут в очередь кобели Истекающую суку соком. Так чего ж мне ее ревновать. Так чего ж мне болеть такому. Наша жизнь — простыня да кровать. Наша жизнь — поцелуй да в омут. Пой же, пой! В роковом размахе Этих рук роковая беда. Только знаешь, пошли их на хер… Не умру я, мой друг, никогда».
Было уже темно, когда Сергей закончил свое стихотворение — крик души. Он, задумавшись, откинулся на спинку стула, обхватил голову руками и засмотрелся в окно. «То ли дело эта незнакомка… Ах, может быть, это тоже самообман? Вдруг я опять обожгусь? Как я могу любить ее только за внешность, ведь это просто симпатия, случайная встреча?.. Нет, это что-то другое, я сердцем чувствую», — подумал Есенин. Сердце его не обмануло: это было что-то другое.