Повод

Долохов возвращается в Петербург зимой 1814, с головой окунаясь в неизменную атмосферу роскошных гостиных и нарядных бальных залов, в которых элегантные дамы танцуют с кем угодно, кроме собственных мужей, пока эти самые мужья сходятся за обсуждением серьезных вещей, а в сущности говорят о пустяках. Несколько визитов, обедов, приемов, и спустя пару дней он обнаруживает себя не просто скучающим, но раздосадованным пустыми речами и манерами. Душа требует свободы и праздности, и он спешит исполнить это требование, проводя время в питейных заведениях и посвящая его вину, рискованным пари, картам, а также «недостойным истинного джентльмена» выходкам – в общем, всем знакомым с ранней юности удовольствиям. Однако и они не могут до конца удовлетворить его. Чего-то мучительно не хватает, но, находясь большую часть времени не в самом трезвом состоянии (да и война порядком растёрла воспоминания прошлых, мирных дней), он долго не может понять чего именно. Наконец в один из темных февральских вечеров, полулежа рядом с грудой пустых бокалов в очередном трактире, Долохов, чуть посмеиваясь, бормочет: – Послушай, Курагин, я мертвецки пьян, но та девица такие взгляды бросает на меня… Никто не отвечает. Как гром среди ясного неба осознание падает на голову, почти мгновенно протрезвляет; он вскакивает, оглядываясь и не находя рядом тонко очерченного лица и знакомого мундира, и выбегает на улицу. На следующий день Долохов отменяет все встречи (приличное название для выглядящего, на взгляд многих, далеко не приличным) и после полудня направляется к Курагиным, ожидая там же и отобедать, а дальше как пойдет. Он с удивлением выясняет, что, прежде оживленный, собирающий самые модные вещи и самых модных людей столицы, теперь дом князя выглядит усталым старцем, предчувствующим скорую кончину. Пыльные портьеры не дают проникнуть внутрь бледному зимнему свету, потолки, несмотря на всю их высоту, давят не на плечи, но на душу, заставляя всякого входящего сюда перебегать из комнаты в комнату в поисках жизни и, не найдя таковой, скомкано прощаться с хозяином, обещаясь зайти еще и заранее зная, что обещание это будет нарушено. Князь Василий принимает его без особой радости, но Долохов успевает заметить промелькнувшее в нем чувство того кроткого удовольствия, что испытывает человек при виде давно знакомого лица. Звучат ничего не значащие фразы о погоде, политике, о Наполеоне, Александре, Кутузове, о близившемся к завершению заграничном походе. Разговор заходит в тупик, и Долохов, не столько стремясь сгладить неловкую паузу, сколько намекая на цель своего прихода, интересуется семьей князя. Эта тема, видно, важная для Курагина, заставляет того оживиться. Он говорит и говорит много: о смерти Элен («Угасла моя красавица, совсем угасла, а ведь столько планов у нее было, столько ждала от будущего года…»), об успешной карьере Ипполита («Горжусь, горжусь, конечно. Сын все-таки…»), об уехавшей на лечение княгине («Пусть поправит здоровье, не молода уже…»). Лишь о младшем сыне, единственно интересном Долохову, в этом рассказе отчего-то не упоминается. – Что же Анатоль? – в какой-то момент, теряя терпение, восклицает тот. – Анатоль? – князь морщит лоб, будто с трудом понимая, о ком его спрашивают. – Ах, Анатоль! Он здесь сейчас. Он был ранен, знаете, наверное? О ранении он, разумеется, знает, однако подробностей никогда не слышал и потому все время полагал его не слишком серьезным, о чем и сообщает князю Василию. Тот смотрит на него почти что с ужасом. – Ноги лишиться – это, по-вашему, не серьезно? В его-то возрасте! Поворот. Как досадно однако. Хотя и ожидаемо. Что ж… Он произносит положенные слова соболезнования и просит позволения посетить Курагина-младшего. Князь не отказывает, но и провожать не собирается, лишь бормочет: – Он в последнее время совсем плох, так что вы уж не серчайте, если грубо или… Долохов не слушает. Знакомыми, хоть и давно нехожеными коридорами он направляется в покои Анатоля.

***

Они и сами не знают, отчего ноги сегодня несут их мимо трактиров, гостиниц, гостиных. В Петербурге душно, безумно душно, а всё в их молодых телах стремится на природу, вдохнуть полной грудью свежий, не отравленный пылью и жаром воздух. Опьяненные свободой, словно мальчишки, они с хохотом падают на траву. Небо светлое – оно никогда не темнеет здесь в июне. Анатоль по привычке начинает щебетать обо всем, что хоть немного взволновало его душу: от нового платья сестры, что так идет ей, подчеркивая формы, до странно одетого извозчика, которого он заметил вчера, возвращаясь с очередной пьянки. Долохов говорит мало (уж болтуном он не слыл никогда), лишь изредка язвительно комментирует слова Курагина, но ему приятно, что тот с ним делится всем. Его пальцы играются с русыми колечками волос Анатоля, но, кажется, делает он это неосознанно. Анатоль замолкает, и все погружается в тишину, нарушаемую только тихим, успокаивающим шелестом листьев. Они оба лежат, раскинув руки и глядя в небо, пытаясь уловить на нем хоть отблески звезд. Заскучав, Курагин приподнимается на локтях и интересуется вдруг: – Скажи, ведь мы друзья с тобой? – Друзья? Ну выдумал тоже, – фыркает Долохов, но в глазах у него мелькает что-то похожее на горечь. – Простишь долг? – вот он к чему. – С чего бы? У отца возьми. – Не дает. Сердится, кричит, что я его так до нищеты доведу – ну не глупость ли? Так простишь? – Прощу. Можно подумать, ты мне выбор оставляешь. – Ах, как все-таки я тебя люблю, Федя! – восклицает Анатоль, откидываясь на траву. – А ты? Ты меня любишь? – спрашивает озорно. – Как тебя не любить, – усмехается Долохов. – Сестрица родная, и та без ума. – Значит – любишь? – Люблю. – Почему? – А тебе разве повод нужен? – Не знаю. Они опять замолкают. Ночи сейчас слишком светлы, чтобы зайти так далеко. Они и не заходят.

***

Июль 1812. Они стоят на холме. Внизу раскинулся лагерь, кипящий жизнью, всё в нем гудит, всё жаждет битвы, предчувствуя, что до нее, до решающей, остается совсем немного. – Что Болконский? – Далеко. Анатоль сегодня рассеян, отвечает невпопад, слушает, но не слышит. И это состояние Курагина выводит Долохова из себя. Ему ужасно хочется сказать что-нибудь обидное, или хоть просто что-нибудь, что заставило бы Анатоля оживиться и вести себя так, как тот ведет себя обычно: расслабленно, развязно. И он желчно цедит сквозь зубы: – Неужто боишься его? – Его? – Курагин, кажется, удивлен подобному обвинению. – Я не трус, ты же знаешь. Просто осторожность. Долохов готовится ответить презрительно, но Анатоль не дает ему сказать. – На войне тоже осторожность не помешает, как думаешь? – произносит спокойно, но голос дрожит, и чувствуется, чувствуется, что этот вопрос его сильно волнует. Это смягчает Долохова, и он замечает уже без всякой насмешки: – Возможно. Но не будешь же дергаться от каждого шороха – так и с ума сойти недолго. Для осторожности повод нужен, без него это просто малодушие, трусость. – Разве? – Анатоль, кажется, сомневается в его словах, но спорить не хочет. – А что, если кого-то из нас убьют здесь? – вдруг вырывается у него. – Значит, судьба такая, – Долохов не в первый раз на войне и смерти давно не боится: ни своей, ни чужой. Но мысль о гибели Курагина ему сейчас отчего-то неприятна, и он старается выбросить ее из головы. – Да, ты прав, наверное, – Анатоль будто успокаивается и снова углубляется в свои мысли. Солнце медленно скатывается за горизонт. Пора разъезжаться, но их тянет друг к другу, они страшатся слов прощания и оттого продолжают молча стоять на месте. Наконец Анатоль словно просыпается, протягивает Долохову обе руки, произносит с улыбкой: – Это же не последняя наша встреча, так ведь? Он в ответ кивает, не в силах оторвать взгляда от огромных серых глаз Курагина, потому что чувствует, что еще мгновение, и он утонет в них навсегда, чувствует, что второй такой возможности может и не быть, чувствует, что сейчас или никогда. И когда Анатоль наклоняется, чтобы обнять его, Долохов мягко, но вместе с тем решительно касается его губ своими. Анатоль не отстраняется, даже отвечает. Спустя полминуты они отрываются друг от друга. Долохов смотрит вопросительно, с сомнением, а Курагин лишь улыбается нежно и чуть печально, кивает на прощание, разворачивается и направляется прочь.

***

В комнате у Анатоля полумрак, и, несмотря на февральский холод за окном, болезненно душно. Он один. Лежит на кровати, немигающим взглядом уставясь в потолок. Ни звук открывающейся двери, ни шаги Долохова не заставляют его изменить положения; лишь губы кривятся, и он роняет недовольно: – Я же велел никому не входить. Неужели неясно? – Не припоминаю, когда это ты возомнил, что можешь мной повелевать? Анатоль отрывается от созерцания пыльной хрустальной люстры, поворачивает голову, смотрит растерянно. Но эта растерянность быстро сменяется досадой. – Зачем ты пришел? – резко. Слишком резко для встречи с близким человеком, с которым так долго не виделся. – Думаешь, мне повод нужен, чтобы тебя навестить? – Должно быть. Ко мне теперь без повода не заходят. Да и с ним не спешат. Ну и пусть! Сдались они мне! – вдруг истерично вскрикивает он. В конце фразы голос срывается, он закашливается, сильно, содрогаясь всем телом, потом в изнеможении падает на подушки, закрывает глаза. Долохов просто стоит и смотрит. В первый раз в жизни он не знает, что делать. На душе скребут кошки, царапают ее своими острыми коготками, разрывают на части, а он стоит с этим небрежно-равнодушным выражением на лице и чувствует, что еще чуть-чуть, и у него самого начнется истерика, и он выскажет все, что думает и о Курагине, и о его жизни в пределах одной комнаты (а он уверен, что тот никуда не выходил с момента прибытия в Петербург), которую и жизнью-то язык не повернется назвать, и о том, как ему не хватает Анатоля, и потому он смело его в лицо может назвать эгоистом, и что сам еще больший эгоист, и что… – Хватит. Будешь стоять и молчать? Так еще хуже. Лучше уходи. – Нет, я… Позволь остаться, - враз севшим голосом просит Долохов. – Тогда говори. Что угодно, о чем угодно, мне все равно. Только не так. Долохов не любит говорить, хоть и умеет, но сейчас он говорит. Говорит о своих проделках на войне, об общих знакомых в Петербурге, о хорошем и плохом вине, о хорошей и плохой погоде. Анатолю действительно все равно, он лежит, не шевелясь и совершенно не реагируя на звучащие слова. Проходит несколько часов, и Долохов чувствует, что совсем устал. Он поднимается с софы, но не знает, как попрощаться, и потому почти решает просто молча выйти. Однако тут в голове что-то щелкает. Он поворачивается к Курагину, чтобы увидеть реакцию, ухмыляется и бросает: – До завтра. Анатоль резко приподнимает голову, глядит пораженно. Долохов взмахивает рукой, выходит и уже не видит, как на тонкие искусанные губы набегает слабая улыбка. Потому что он придет завтра. Потому что во второй раз никто еще не приходил.