Нужна защита

      Деревенский цирк. Балаган. Трактир, в котором одни лишь дебоширы. Безвкусные пьяные танцульки. У этого сборища могло быть сколько угодно названий, от просто не самых дипломатичных до откровенно нецензурных, но все они отражали происходящее куда лучше и были куда честнее, чем просто Конгресс. Венское сборище конченных кретинов, а не конгресс — именно такого мнения был Савойя о происходящем. Они заседали уже полгода, обсуждая, что у кого оторвать, поделить, присоединить, сколько стрясти денег, забрать под своё влияние.       У Дюрана было весьма ценное предложение — казнить Францию, тем самым избавить Европу от одного из самых опасных игроков, что действительно готов нарушить все правила игры и сломать хрупкий баланс сил во имя своего мнимого величия. Сосчитать всех, кто погиб либо от его рук, либо просто по его милости, можно, но с таким же успехом надо требовать казни и остальных, включая самого Савойю. Так говорила некстати проснувшаяся совесть, но её заглушало сердце, требовавшее справедливости.       — Ну уж нет, я этого не допущу!       Это как раз Бонфуа пытался противиться очередному акту по отделению части захваченных ими земель, но на него не просто не обратили внимания — Пруссия и вовсе заехал ему по лицу рукой, в очередной раз активно жестикулируя, показывая своё отношение к тем или иным решениям и на каком месте он их вертел. Насколько намеренно он его ударил, догадаться было несложно — целиком и полностью. И его можно было понять. Но лучше сразу на плаху, где он должен быть уже давно.       Раймунд не сомневался, что его мнение об убийстве Франции разделяют и другие. Но была одна проблема — куда девать освободившиеся территории? Мёртвых, к сожалению, не вернуть, а если отдать эти земли тем же Англии или Испании, то это приведёт к уже скорой новой войне. Что так война разразится, что эдак, других путей у них всё равно нет. Её не избежать. Умом он прекрасно понимал всё это, недаром же он один из старейших из присутствующих стран. Но сердце всё равно требовало расплаты, и за себя, и за семью.       Страны сидели за двумя составленными друг с другом длинными столами — так их было очень много, у каждого были свои требования. И все их они как обсуждали друг с другом, так и передавали своим правителям и другим представителям среди людей, которые заседали на другом этаже. Во главе стола расположились Англия, Пруссия, Австрия и Россия, а также поверженный Франция. И к самому концу каждый был усажен по степени своей значимости. В самом конце, сразу после стран бывшего Рейнского Союза, усадили тех, у кого давно уже не было независимости, но чьи земли периодически переходили из рук в руки.       Савойя переглянулся с сидевшей рядом с ним Бельгией и недовольно развёл руками, на что она ответила коротким кивком и вновь принялась вслушиваться в то, что говорил Эдельштайн. Независимость приёмной дочери Бургундии не дадут: либо она останется под властью Австрии, либо её заберёт к себе Нидерланды, старший приёмный бургундский сын. Скорее всего там же окажется другой приёмный бургундский сын, Люксембург, только, в отличие от сестры, он воспринимал этот вариант даже чересчур спокойно, что совсем не свойственно ему в подобных ситуациях.       — ЧТО?!       На секунду показалось, что заложило уши. Это в один голос в одну секунду невероятно синхронно прокричали итальянцы, а точнее Ломбардия и Венеция. Отпускать их Австрия так просто не собирался, и ему в этом требовании, видимо, не отказали. Глазами Савойя быстро отыскал Сардинию, который что-то невнятно пытался пробормотать, но на него всем было плевать. Зато Пьемонт выглядел потрясающе, прям хоть зови какого-нибудь талантливого художника, чтоб написал столь грандиозную картину. Широко раскрытые синие глаза, брови, сведённые едва ли не к самому носу, Роберто прикусил нижнюю губу, чтобы сдержать крик, лицо было красным, а костяшки пальцев резко побелели от крепко сжатых кулаков. Сразу видно, что сдерживается из последних сил, иначе сидящие рядом Сардиния, Швеция, Испания и кто-нибудь ещё оглохнут, а лицо Австрии он забрызгает своей слюной, несмотря на то, что сидят они далековато друг от друга. Юнец хотел объединить Италию, уже довольно давно и страстно об этом мечтал, но ему вновь вставили палки в колёса. Даже жалко не было, с каких это пор Савойя будет жалеть Пьемонта, но зато было забавно.       — Значит, к братцу, — с этими словами Бельгия облокотилась на спинку стула и шумно выдохнула, но нельзя было с уверенностью сказать, от облегчения ли или от обречённости.       Не все аппетиты Эдельштайна будут удовлетворены, это было понятно. Хочешь Италию? Заплати Бельгией. Хотя этот цирк всё равно бы не поднял настроения, ведь ему также никто не собирался давать независимости. "Лишь бы с этой французской мразью не оставили", — про себя отметил Раймунд.       Взгляд невольно соскользнул с Пьемонта ближе к нему самому, таким же неугодным, как и он сам. После итальянцев, между Люксембургом и Германскими государствами, сидел Швейцарский Союз, вернее то, что от него осталось. Среди людей каждый кантон отправил своих представителей, но среди самих этих кантонов мало кто выжил после этой войны. Тичино и Вале сидели совсем поникшие, практически не принимая участия даже в своих швейцарских обсуждениях, причём на криках итальянцев Тичино сама невольно дёрнула головой и едва не вскочила с места. Нёвшатель в данный момент читала какое-то письмо и настолько погрузилась в свои мысли, что не обращала внимания вообще ни на что. Женева, Фрибур и Люцерн, представлявшая себя и остальные католические кантоны без воплощений, о чём-то тихо переговаривались между собой, обводя какие-то земли на нарисованной на скорую руку карте.       Взгляд Савойи остановился на Швейцарии, который своим поведением сочетал в себе Нёвшатель, Тичино и Вале — он был абсолютно подавлен и погружён в свои мысли, сидел с опущенной головой, закрыв руками уши, не обращал внимания ни на что. В груди шевельнулось редкое, но от этого даже сильнее щемящее чувство жалости.       Раймунда в этой войне аннексировали уже в шестой раз за эту жизнь, приятного, как обычно, мало, но уже привычно. Франция нашёл его в Шамбери и насильно заставил пополнить ряды его армии. И как же вовремя — когда Савойя начал слабеть как воплощение. Но многовековой опыт выживания в очередной раз выручил его в войне Бонапарта. А сейчас велик шанс, что он снова выскользнет, как рыба из рук незадачливого рыбака, оставив Францию не у дел.       А вот Башу, ещё более опытному бойцу, несмотря на разницу в возрасте, пришлось в разы тяжелее.       Женеву едва не убили и аннексировали. Вале тоже забрали. Войска насадили марионеточную Гельветическую республику, отдав власть более сговорчивой Люцерн, а за пять лет её существования погибла вся оставшаяся близкая родня Баша, что не стала подчиняться и решила оказать сопротивление, причём Цюрих и Баден, чья тёзка сейчас сидела через одно место от Цвингли, погибли на его глазах, последний и вовсе принёс себя в жертву, чтобы Баш успел сбежать. Но его поймали и также загнали в армию, в которой они практически не общались друг с другом. Там же оказался и Эльзас, который также принёс себя в жертву, но уже девять лет спустя, на Березине, чтобы снова дать Башу время уйти, а его снова схватили, только теперь русская армия. И в последние месяцы свергнутый император Франции вновь пытался одержать верх, вновь хозяйничал на его землях...       Лихтенштейн, которая всем сердцем ненавидела Швейцарию за все те страдания, что он и его армия ей причинили, заставила его приехать сюда. Выполняла приказ Австрии — об этом можно было догадаться без слов, просто по их лицам, когда конгресс только начинался. "Теперь ты понял, каково это — терять своих близких", — прошипел ему тогда Савойя.       Сейчас же он даже пожалел об этих словах. Они уже долгое время были врагами, по-настоящему готовыми убить друг друга самыми зверскими способами. Но когда-то они хорошо ладили, когда-то давно...       — Опять шумят, — заметила Бельгия.       — А из-за чего? — поинтересовался Савойя, поняв, что вообще потерял нить обсуждения.       — Кажется, из-за колоний. Англия "случайно" ударил Францию по голове, — Лаура намеренно выделила слово интонацией, намекая на степень случайности. — Теперь орут бессвязно и хотят затеять драку.       Действительно, до их части стола долетали вполне отчётливые ругательства. Время опять потрачено впустую, а решение Австрии забрать Италию всё равно ещё будет оспариваться и на уровне людей. "Бесят", — прошептал Раймунд и закрыл глаза. Лишь бы не видеть никого из всех, кто собрался на этом балагане. Не видеть и не слышать. До смерти всё надоело, практически буквально. Как давно его посещали мысли о самоубийстве, он не думал, но они были вполне привычными, не зря же он бургундец по крови. А ведь порой нож выглядел вполне заманчиво, всего пара движений - и эти треклятые страдания закончатся.       Громкий удар по столу — это Австрия попытался воззвать к порядку — вывел Дюрана из транса. Громкость разговоров и ругани действительно понизилась, но не стихла. Даже одна из влиятельнейших держав не авторитет для остальных, как же смешно. Неожиданно с места поднялся Женева и, обведя всех присутствующих взглядом, хлопнул два раза в ладоши, привлекая к себе внимание.       — Уважаемые, — заговорил он громким и чётким голосом, что было редко свойственно его расслабленному характеру, — я предлагаю устроить перерыв, ибо сейчас мы не можем добиться в наших переговорах ничего путного. Согласны?       Единогласно. Все и в самом деле устали. Некоторые настолько сильно, что едва Рудольф закончил говорить, как бросились к выходу. Среди них была и Нёвшатель с давешним письмом, судя по всему, только делавшая вид, что не обращает внимание на происходящее. Бельгия встала из-за стола и потянулась, но к выходу не торопилась — ждала возможности переговорить с Австрией или Нидерландами наедине, не иначе. Баш не сразу понял, что в заседании наступил перерыв, но так и остался сидеть на месте, лишь задрал голову и уставился в потолок, не реагируя на слова Женевы выйти развеяться. Сейчас бы не помешало чего-нибудь попить, а лучше просто выпить, но Раймунд сидел на месте, ожидая, что Пьемонт сам к нему подойдёт и объяснит, что же с его судьбой. Но тот, как назло, чуть ли не сбежал из зала вместе с Сардинией.       Надо было тоже выйти подышать свежим воздухом. Швейцария опустил голову и встретился взглядом с Савойей. Несколько секунд они неотрывно смотрели друг на друга, пока Баш резко не встал из-за стола и, небрежно мотнув головой, не вышел за дверь. Позвал поговорить. Разговор будет тяжёлым, но он нужен, им обоим был нужен.       Разговаривали в конце коридора у самой двери, что вела на лестницу, а там и на этаж, где сидели делегаты. В ту сторону уже ушли все, кому надо, остальные направились в другую сторону, где лестница вела либо в личные покои, либо во двор. Их разговор в любом случае не станут подслушивать, кому они были нужны, разорённые войнами, потерями и разлукой?       Но Баш молчал, а он сам словно бы язык проглотил, а в голове было ничего, кроме пустой и жестокой банальности.       — Ты как? — спросил Дюран, мысленно готовый к буре.       — Ты только за этим меня выдернул?! — крикнул было Баш, но, оглядевшись по сторонам, заговорил тише. — А сам-то как думаешь?       Глупый, нет, это был действительно тупой вопрос. Как он может себя чувствовать, когда потерял всю свою семью, когда Люцерн в очередной раз спелась с чужаками, когда кто-то жертвует собой, чтобы защитить тебя? Раймунд догадывался, из-за чего было тяжелее всего — у Швейцарии на руках умер Баден, которого он практически сам и воспитал, а тот был ему предан, несмотря на то, как жестоко Баш расправился с его отцом, Аргау. Раймунд не понаслышке знал это состояние, когда всем телом чувствуешь, как утекает жизнь из кого-то, кто очень тебе дорог. Точно так же он держал на руках мёртвого Ниццу после осады сто десять лет назад, когда Франция и его войска, по приказу Луи XIV, стёрли город с лица земли, стёрли Ниццу. Как до последнего он сопротивлялся и ждал помощи, но Савойя прибыл слишком поздно. И строки в его последнем письме преследовали его в кошмарах, иногда вместе с самим их автором. Ницца появился в Савойском доме в сознательном возрасте, но Раймунд действительно считал его своим сыном. И как слёзы капали на его неподвижное лицо — впервые за много-много десяти-, нет, столетий Савойя плакал, прижимая к себе тело хрупкого паренька с длинными светлыми волосами. Ницца, самый преданный город. Преданный Савойе, но никак не Франции.       Молчание затянулось, оба не знали, что дальше сказать. Давным-давно бывшие друзья и лишь недавно бывшие враги, но чужими друг другу стать не могли, их связывало нечто большее, чем союз или военная вражда. Например, нечто, что втроём стояли поодаль и сверлили своими взглядами савойскую спину — Женева, Вале и Фрибур, братья и сестра Савойи, уже давным-давно связавшие свою жизнь с Швейцарским Союзом, но, судя по их романдскому говору, не забывшие свои корни.       — Так что тебе от меня всё-таки надо? — раздражённо заговорил Цвингли.       — Мне от тебя ничего не надо, — пожал плечами Савойя, — ты сам меня позвал.       — Да потому что ты пялился на меня всё это время! Очень мешало, знаешь ли!       — Мешало что, созерцать своим благородным взором царапины на столе?       От былой нервозности и даже какой-то неловкости не осталось и следа, ругаться с Башем всегда проще, хотя тот и нервничал больше обычного.       — Huere Savoyen, — пробурчал Швейцария.       — Ты там охренел, что ли?!       Это было за гранью. Он не сказал ничего такого, за что ему можно было так хамить — ругательства, которые иногда выдавал Цвингли, он немного знал. Дюран уже занёс было кулак для удара, но Баш, словно играючи, отступил в сторону и, наклонив голову, практически проскользнул под его рукой.       — Помощь тебе нужна.       — Никакая помощь мне не нужна, тем более от тебя!       Но Цвингли его уже не слушал, а быстро направился к противоположному концу коридора, попутно о чём-то переругиваясь с кантонами. Короткий разговор оказался очень неприятным, оставившим после себя осадок, странную помесь раздражения, разочарования и, на удивление, самой малости облегчения. Баш не до конца замкнулся в себе и ещё отвечает на вопросы и реплики окружающих, причём не только членов Союза. Он действительно изменился, Дюран чётко ощущал это, хотя и сложно было сказать, в чём.       Накатывало совершенно незнакомое и очень странное чувство, словно хорошие воспоминания о прошлом и надежда на светлое будущее слились воедино и вот-вот, аки морская волна в шторм, готовы накрыть его с головой. Раймунд никогда не питал иллюзий насчёт своего будущего, особенно сейчас, когда герцогство Савойя существует скорее номинально, по факту являясь просто спорной территорией на границе трёх стран. А уж предаваться воспоминаниям о давно минувших днях и вовсе было ему чуждо, он предпочитал жить настоящим и решать насущные проблемы. Не всегда получалось, после чего нередко его можно было найти в кабаке или прямо в доме вусмерть пьяного. Но даже в такой момент не было мыслей о хорошем прошлом или будущем, только о том, какое же тяжёлое и несправедливое настоящее.       — Ты же волнуешься за него?       Голос подошедшего Женевы вывел Дюрана из задумчивости. На лице Рудольфа всё та же доброжелательная улыбка, что и всегда, но на его лице без труда можно разглядеть следы усталости, как он ни пытался это скрыть. Видимо, в Союзе он больше всех и работал: был посыльным к людям и другим странам, даже с Пьемонтом что-то несколько раз успел обсудить — тот предпочитал не отвечать на его вопросы. И даже в такой момент Женева пытался проявить участие и сочувствие к окружающим, хотя и был лишним.       — Не имеет смысла, — покачал головой Савойя. — Вот уж кто-то, а он выкрутится, всеми пожертвует, если придётся.       — Больше нет.       Раймунд от удивления резко повернул голову и уставился прямо в большие ярко-голубые женевские глаза. Это шутка такая? С каких это пор Швейцария жаждет не обогащения или личной славы любой ценой? Его настолько сломала эта война?       — Более того, он понимает, в каком ты сейчас нестабильном положении, — как ни в чём не бывало продолжал Женева, — и хочет сделать всё возможное, чтобы помочь тебе.       — Не нужна мне никакая помощь, я сам прекрасно справлюсь!       — Ты сам уже ни на что не влияешь, — резонно заметил Цвингли-Дюран, — за тебя решает Пьемонт. Или Франция. А прямо сейчас те четверо.       — Я в курсе, не тупой, — огрызнулся Раймунд. — Как будто вы что-то решаете.       — Европе нужна буферная зона, и если мы ею станем, то всем будет только лучше.       Очень самоуверенные рассуждения для того, кто семнадцать лет назад был на грани жизни и смерти. Но поспорить всё равно было сложно — влиятельным людям нужно порой пользоваться банками, причём желательно банками на стороне, и швейцарцы, прекрасно развившие это дело, будут полезны. Они будут нужны. А он нет. И это по-настоящему бесило, хотя без него Турин, а там и вся Италия, останутся беззащитны.       — Ну и какого чёрта ты тогда не с ними, а со мной?!       — Потому что ты мой брат, — всё также спокойно отвечал Рудольф. — Ты мне дорог также, как и Баш.       Баш... Он уже давным-давно перестал быть воплощением какого-то одного кантона, он был один за всех, ради всех, для всех, и Женеве не оставалось ничего другого, как звать его человеческим именем, да ещё и в такой форме. Но всё равно резало слух. Страны есть страны, а не люди.       — И потому я хочу, чтобы вы, наконец-то, помирились. Прости его.       — На кой чёрт мне твои наставления, Женева?! Людям своим иди наставляй!       — Вы друг другу не чужие, — тот заговорил тише, но оттого казался ещё серьёзнее. — Ты и нам не чужой...       — А почему вы тогда все дружненько в Союз побежали, раз не чужой?       Настроение, которое и без того было не особо хорошим, окончательно испорчено. Слова Рудольфа казались ему лицемерными, словно его уход из Савойского дома случился не три столетия, а буквально тридцать лет назад. Дюран не отличался ласковым обращением с подчинёнными, нередко оскорблял или даже поднимал руку, просто кому-то доставалось больше, как Пьемонту, а кому-то меньше, как Ницце и Аосте. Будучи в семейном кругу резким, он не любил, когда дерзят ему, требовал подчинения, а за отсутствие оного мог жестоко наказать. Ничего удивительного в том, что некоторые начали с завистью поглядывать на север, видя в Союзе Землю Обетованную, свободу и избавление от всех проблем. Расставание было шумным, Швейцария не мог упустить возможности попытаться срубить с плеч савойскую голову, но так и не смог, хотя Савойя и проигрывал эту борьбу раз за разом. Он был против их выбора, но собственные проблемы и усилившийся Пьемонт, ставший его наследником, заставили смириться с их решением, тем более, что жизнь у них была не радужной.       Но это был их выбор, они осознанно отвергли родного брата. И теперь говорить, что он им не чужой, после стольких лет борьбы — это вывело Савойю из себя.       — Помирись с Башем, хорошо? Я же знаю, вы оба скучаете друг без друга.       Снова на лице Женевы, который проигнорировал его претензию, эта глупая улыбочка. Он провёл рукой по своим светлым вьющимся и уже порядком взъерошенным волосам и быстрым шагом направился к ближайшей лестнице. "Не иначе как к своему дипломату", — отметил про себя Савойя. Фрибур и Вале также покинули коридор, сейчас в нём никого, кроме него, не было.       "Скучаете"? Смешно. Савойя мало по кому соскучился за это время, разве что по Ницце, Бургундии и Провансу. Но их уже не вернёшь, они в лучшем мире, в котором нет Франции, разорительных войн и предательства, зато льются винные реки и задушевные разговоры. Здесь уже и не с кем поговорить о делах насущных, его дома больше нет, есть лишь дом Пьемонта и, формально, Сардинии, у власти они, а не он. Когда он упустил из-под контроля свою династию, которая взяла его имя и публично, перед всем подчинёнными, унижала, вначале перенеся столицу в Турин, а потом и вовсе назвав королевство не его именем, но именем Пьемонта и Сардинии. Теперь он был никому не нужен, просто территория формально герцогства Савойского, которая закрывала собой ненавистный ему Турин.       "Более того, он понимает, в каком ты сейчас нестабильном положении, и хочет сделать всё возможное, чтобы помочь тебе".       Слова Женевы не выходили у него из головы. "С каких это пор он хочет мне помочь?" — задумчиво бормотал себе под нос Раймунд, медленным шагом прогуливаясь по коридору. — "Откуда столько жалости к врагу, чьи территории просто желают захватить?" С Швейцарией они больше были соперниками, врагами, действительно готовыми убить друг друга. Хотя когда-то давно они неплохо ладили, хотя и сложно было чётко определить их отношения, нечто среднее между добрыми приятелями и друзьями. Баш, как и его Союз, только начинал, как бы сказали, выходить в люди, но они постоянно пререкались друг с другом, вплоть до военных действий, и именно Савойя выступал между ними посредником. Было забавно смотреть, как неуклюже тот, ещё тогда земля Швиц, пытался самостоятельно вести дела, но его желание защитить семью подкупало. Он был, как и Дюран, резок на язык, хотя редко когда стеснялся в выражениях, и, в отличие от него, слишком честный, и вместе с этим, как и он, пытался скрыть, что он чувствует на самом деле, хотя и не всегда получалось. Баш тогда напоминал Раймунду его самого в далёком детстве, хотя условия, в которых они росли, были разными.       А потом была война с Бургундией на деньги Франции, нападение на Во, выяснилось, что Союз поддерживал бунтовщиков в Вале... И стали они заклятыми врагами. Раймунд хотел сохранить свою власть и влияние в регионе, удержать свою семью подле себя. У Баша же в ту пору проснулись амбиции — ему хотелось новых территорий, подчинённых, расширения своей сферы влияния, чтобы его видели как равного сильного игрока, а не нищую суровую землю, которая может предложить лишь проводников, перепродажу товаров из итальянских или германских государств или наёмников. Обычная история для стран — предать дружбу и стать врагами ради собственного возвышения. А потом он связался с Францией и, как считал Савойя, покатился по наклонной, настолько, что даже в сражении у Березины готов был пожертвовать собой, чтобы тот смог отступить. Зачем? Почему он защищал того, кто лишил его семьи, а его самого превратил в монстра, способного лишь убивать, который не знает сострадания к врагам и вообще всему живому?       Если так подумать — а какой был смысл собирать этот конгресс? Разве не проще и дешевле было собраться только "самым сильным", если мнение остальных стран практически не учитывалось, и свои интересы они могли отстаивать только через одну из сторон? По крайней мере для всех этих многочисленных балов и приёмов пришлось бы готовить гораздо меньше, зато выпивки пришлось бы доставить столько же, ибо попробуйте найти среди стран хоть сколько-нибудь абсолютного трезвенника. Было любопытно, что другие предлагали в обмен на защиту своих требований, но подслушать никак не удавалось, да и станут ли тратить время на общение со страной, которая уже почти и не страна вовсе, лишь разменная монета?       Тогда есть ли какой смысл в подобном существовании? Из родственников практически никого не осталось, да и те прекрасно сами обходятся. Его выжившие бывшие подчинённые тоже стали вполне себе самостоятельными, один из них уже почти сто лет как полноценное королевство. Сам своей политикой хотя бы на своей родной земле он тоже управлять не мог. Зачем тогда это всё? Не проще ли уже наконец-то пересилить себя, своё желание жить, свою дьявольскую способность выживать и обрезать всё, что связывает его с этим миром? Давным-давно покойный отец, Королевство бургундов, учил его никогда не расставаться с оружием, чтобы всегда мог защитить себя. Об этом же говорил и Швейцария, никогда не расстававшийся с охотничьим ножом, что подарила его мать Тургау. Убить себя, чтобы вновь не оказаться в лапах врага — ну чем не защита и вынужденная необходимость? Осталось лишь найти укромный угол, чтобы не забрызгать кровью номер в гостинице, снятой на деньги Родериха, чтоб по пути в Ад не выслушивать его презренное ворчание.       Глубоко погружённый в свои мысли, Раймунд не заметил, как оказался в одном из залов, который временно превратился в кладовую для ненужной мебели из переговорных залов. Украшенный лепниной, узорами на стенах, зеркалами, картинами, на полу лежал дорогой паркет — и всё это было покрыто пылью, а кое-где даже грязью, на одной из рам он заметил повреждения. Вещи стояли вдоль стен, оставив небольшой проход, по-видимому, для слуг. Из зеркала, которое не было ничем заставлено, на него смотрел мужчина двадцати пяти лет с длинными русыми волосами, заплетёнными в хвост на боку. Под карими глазами пролегли серые круги и первые небольшие морщинки. Недавно разбитая в глупой потасовке нижняя губа заживала не так быстро, как обычно. Да и в принципе его лицо, как и у практически всех участников конгресса, не выражало ничего, кроме усталости и желания вернуться домой.       Домой... У Пьемонта он хотя бы был, свой собственный. Его же дом неподалёку от Шамбери, его не первой, но самой любимой столицы, сжёг Франция, и теперь было совсем некуда податься, разве что снимать какой-нибудь дешёвый угол на чердаке, потому что денег, естественно, у него практически не было. Расстегнув пуговицы тёмно-фиолетового фрака, Савойя нащупал скрытые под ним совсем простые ножны с кинжалом без украшений. Воткнуть в грудь. Перерезать горло. Красная кровь на красивой белой рубашке с белым же галстуком, завязанным небрежным бантом, будет смотреться превосходно, любящие искусство итальянцы оценят. Кроме, разве что, Пьемонта и Сардинии, хотя кто знает, может, и их покорит столь впечатляющая сцена.       "Помощь тебе нужна".       "Chiouse! Почему ты не выходишь у меня из головы?!" — прорычал Дюран, ударив кулаком по пыльному столу. Неизвестно, сколько времени прошло, но нужно было возвращаться обратно, новое заседание должно было вот-вот начаться. Его быстрые резкие шаги эхом разносились по пустым коридорам, но на лестнице они слились в общий шум. Последнее на сегодня собрание, а потом очередные приёмы. Острых вопросов для обсуждения практически не осталось, разве что север Италии, Бельгия да он сам, остальное либо согласовали, либо будет решаться в частном порядке, без столь долгого и дорогого присутствия. Мимо Раймунда пронеслась Нёвшатель, чудом не наступив на подол своего платья. На несколько секунд затормозив у дверей, она широко ему улыбнулась и нырнула внутрь. "Ах да, твоя судьба ведь тоже почти определена", — вслух заметил Савойя. Нёвшатель большую часть своей жизни была посредником между Берном и Золотурном, а потом и самим Швейцарией, и Франш-Конте, Бургундией, а там и Францией, такая крохотная территория, но игравшая не последнюю роль в международной политике их региона. Добровольно отдала себя под власть Пруссии, а теперь предстояло определить, к кому её направят, хотя, судя по тому, куда её усадили с самого начала, догадаться было несложно.       В переговорном зале собрались практически все, не хватало лишь Пьемонта с Сардинией, Нидерландов и, к удивлению Раймунда, Швейцарии с Женевой. Но вскоре пришли и они, причём последние двое едва не вбежали внутрь, явно чем-то воодушевлённые и постоянно переглядывающиеся друг с другом. Это не понравилось Фрибур и Люцерн, но девушки промолчали, решив спросить, точнее допросить их после окончания сбора. Как только все наконец-то уселись, Австрия воспользовался тем, что разговоры стали тише, и встал во главе стола с исписанным листом бумаги, аки глашатай, возвещающий о королевских решениях.       Всё, или практически всё, было уже определено, оставалось лишь огласить каждый пункт, который войдёт в финальный документ. Уже несколько дней решались последние вопросы, финальные штрихи, и в конце дня они оглашались Австрией на правах хозяина Вены, столь любезно, скрипя сквозь зубы, принявшей весь этот балаган. Но последние дни, особенно сегодняшний, больше напоминали какой-то бесполезный формализм, и скорей бы он закончился. Родерих говорил громко и отчётливо, чтобы каждый из сидевших мог его слышать и не пропустить ничего важного. Однако Савойя вполуха слушал итоги по северу и германским государствам, они были слишком далеко от его когда-то сферы влияния, но судьбу Бельгии уловил. Она и в самом деле перешла под власть своего старшего брата, но уживутся ли вместе эти двое как в старые добрые времена? Скорее всего нет.       — Что же касается Савойи...       Теперь же Дюран навострил уши, чтобы услышать, какая ему уготована судьба. Да, как он и думал, не идеальный, но и не самый плохой из всех вариантов. Он возвращается под контроль Пьемонта и Сардинии, вместе с землями покойного Ниццы. Разве что Франция начал высказывать возмущения, что его лишают его якобы исконных территорий. Опять назревает потасовка. Скорей бы всё это закончилось. Герцогство Савойя продолжит влачить своё жалкое существование в составе Сардинского королевства — самое главное, что он узнал, ради чего он прожил в Вене целых полгода, ожидая, словно заключённый, решения суда. Казнь заменили тюремным сроком в компании... а не важно, главное, что не Бонфуа.       Наконец-то ропот прекратился, и Австрия мог завершить свою речь.       — Если у Вас остались какие-то вопросы, то просим Вас обратиться с ними в частном порядке к нам или к уважаемым посланникам на конгрессе, — всё тем же безэмоциональным, но чётким голосом проговорил Эдельштайн. — На этом сегодняшнее засе—       — У нас есть предложение. Оно касается статуса Савойи.       Цвингли встал со стула и окинул быстрым взглядом сидевших за столом. Савойя резко выпрямился и внимательно посмотрел на Женеву, но тот его не заметил, или же делал вид, что не заметил, и загадочно улыбался. Ситуация выходила из-под контроля Люцерн, и она попыталась взять ситуацию в свои руки.       — Что это ещё за предложение от "нас" без нашего участия? А ну сядь на место, а не т— Ай! — вскрикнула она от боли. — Нойенбург! Отпусти!       Но Нёвшатель лишь отрицательно помотала головой и ещё крепче схватила её за руку.       — Дай ему сказать, — настойчиво попросила она. — А не то укушу.       — С ума сошла, что ли?!       В маленькое швейцарское противостояние хотела было вмешаться Фрибур, но сидевший рядом Женева положил свои руки на её плечи и крепко сжал. Та на мгновение зажмурилась, но вырываться и голосить не стала. Глядя на неё, Люцерн тоже пришлось смириться со своей участью, хотя мысленно она себе пообещала устроить Нёвшатель серьёзную взбучку. Вале и Тичино не пытались остановить кого-либо, лишь терпеливо ждали, когда Баш озвучит самовольное предложение.       — Вчера был утверждён принцип нашего вечного нейтралитета, который был поддержан подавляющим большинством, — с этими словами Цвингли недовольно покосился на Францию и Австрию. — Однако мы считаем несправедливым, что данный принцип не распространяется на территорию Савойи. Если коротко — мы требуем признания вечного нейтралитета Савойи под нашей ответственностью.       — Исключено! Я против! — крикнул Франция. — Я давно претендую на эти земли!       — Претендует он, как же! — встрял в спор Пьемонт. — Единственное, на что ты претендуешь — это на свою жопу, и то только потому что она никому не нужна! И кстати говоря, я тоже против нейтральной зоны. Савойя останется под нашим контролем.       — Никто не говорил о том, что Савойю заберут из-под вашего управления, — ответил Баш. — Мы предлагаем дать Савойе статус нейтральной территории для расширения буферной зоны.       — Признай, Швейцария, ты сам положил глаз на его территории, — не сдавался Франциск. — Иначе зачем говорить о своей ответственности?       — Потому что только нейтральная страна может помочь защитить нейтральную страну.       Женева кивнул несколько раз головой, подтверждая его слова. Это не укрылось от взора Австрии.       — Меттерних мне говорил, что вы над этим работаете ещё с февраля, — заговорил он. — В обмен на ряд территорий, чтобы соединить Женеву и Ваадт, вы предлагаете свои силы для защиты Савойи в случае нарушения потенциального нейтрального статуса?       Естественно, всё было не просто так, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, причём сделанной в Швейцарии. Мнением самого Дюрана по-прежнему никто не интересовался, но он даже не мог дать однозначный ответ. Почему-то эти переговоры прошли мимо него, Робель по-любому знал о них, но ничего ему не сказал. Боялся спугнуть? Был против и пытался не допустить?       — Да. Потому что мы, в отличие от некоторых, стремимся к стабилизации ситуации в Европе, а не к очередной войне.       За возвращение Наполеона Франция и поплатился Савойей — это было очевидно, но он с поразительным упорством продолжал цепляться за земли, которые он давно жаждал заполучить, даже придумал сказку про "воссоединение" двадцать три года назад. Но Раймунд отдавал Швейцарии должное — он не славился искусными дипломатическими навыками, да и решать такие щекотливые дела в присутствии множества стран, особенно выдвигая требования самым влиятельным, не умел, но держался хорошо, не позволял гневу одержать верх над собой. "Хорошая буферная зона должна уметь вести переговоры", — отметил про себя Савойя. — "Тебе ещё учиться и учиться. Но твои старания похвальны".       — И ты понимаешь, что послы согласны на нейтралитет лишь для севера?       — Понимаю. Мы рассчитывали найти поддержку среди вас, но, к сожалению, придётся остановиться на этом. Ты согласен с этим, Савойя?       Все присутствующие повернулись к Дюрану, ожидая услышать его решение. Но тот чувствовал на себе лишь взгляд сине-зелёных глаз Баша, пристальнее прочих смотрящих на него. Столько времени он пытался добиться хоть какой-то защиты и гарантии для его земель, в то время как его династии и его собственному наследнику было плевать. Как так вышло, что на его жизнь было не плевать только старому врагу, который предал их хорошие отношения ради денег Бонфуа и собственной жажды славы и наживы не только в виде ценных трофеев, но и территорий? Даже ему, Савойе, уже практически было наплевать. Его охватило странное ощущение, он был зол на Францию, Пьемонта и самого Швейцарию, испытывал презрение к самому себе, и в то же время непонятное и одновременно приятное волнение. Неужто и в самом деле так ждал помощи со стороны?       — Что ж, — наконец-то подал голос Раймунд, — видит Бог, я бы предпочёл вновь стать свободным государством, способным самому решать, что делать и как. Но если кто-то добровольно предлагает свою защиту хотя бы для части моих территорий, то грешно будет отказываться. Тебе же меньше мороки, мелкий!       Последняя реплика была адресована Пьемонту, который ничего не ответил, но, как показалось Раймунду, кивнул ему. Если у дипломатов действительно получится договориться, то когда Франция в следующий раз вздумает покуситься на него и его земли, то сильно об этом пожалеет. И тогда его преступление не останется безнаказанным, как было всё это время.       — Включение этого условия в Финальный акт будет рассмотрено завтра, — подытожил Эдельштайн. — На этом сегодняшнее заседание объявляю закрытым.       Теперь бы только успеть перехватить его, пока этого не сделал кто-то ещё. После слов Родериха стали собираться к выходу, но Швейцария, так и не севший на своё место за время переговоров, первым покинул зал. Савойя бросился за ним, грубо толкнув некоторых из германских государств, и, настигнув того в коридоре, подхватил его под локоть и потащил за собой на лестницу. Шокированный его действиями Цвингли не думал сопротивляться, пока они практически не поднялись на один пролёт. Только тогда он свободной рукой ухватился за перила и, резко дёрнувшись, освободился из хватки Раймунда.       — Да что ты сегодня от меня не отцепишься никак?! — прорычал Баш.       — Потому что я хочу наконец-то получить от тебя хоть какие-то объяснения, — Савойя старался говорить спокойно. — Почему тебя так волнует моя судьба?       Как и ожидалось, Швейцария не просто не ответил, но даже попытался уйти. Раймунд успел остановить его, поймав за торчащий ворот рубашки, и, развернув к себе, схватил за грудки.       — Хватит уходить от ответа!       — Это личное! — продолжал отпираться Цвингли.       — Нет, нихрена не личное! — Савойя уже не пытался сдержать крик, выведенный из себя его поступком. — Это меня касается!       — Вот же прилип... Отпусти меня вначале.       Сбежит же, обязательно сбежит. Дюран с недоверием покосился на Швейцарию, но отпустил его — при желании тот всё равно легко вырвется, силы были неравны. Хотя оба с трудом оправились от этой войны, у Баша оставалось больше сил, как воплощения, да и всю жизнь он был физически крепче, сильнее и выносливее, чем Раймунд, больше полагавшийся на свои навыки владения мечом и уклонения. К его удивлению, Цвингли не думал сбегать. Какое-то время он стоял, глядя куда-то в сторону и собираясь с мыслями, но уже вскоре уставился прямо на него.       — Я не хочу, чтобы ты умирал.       Савойе только и оставалось, что ошалело хлопать глазами. Швейцария не желает его смерти? Это точно сон, очень странный и нелепый сон. Но если это так, то почему в груди разливается непонятное ощущение теплоты?       — Я только недавно это понял... Когда разом ты теряешь всю свою семью, и сам чуть не погибаешь, — Баш говорил быстрее обычного, было видно, что такие откровения давались ему с трудом, — то начинаешь по-настоящему ценить жизнь. Свою и чужую. Ты же потерял стольких, кто тебе дорог, ты начинаешь терять свои силы, — последние слова он произнёс тише и выдержал паузу. — Ты пытаешься покончить с собой, кретин?       — Н-нет, — пробормотал Савойя.       — Я знаю этот взгляд. Ты считаешь, что всё вокруг бессмысленно, твоя жизнь не имеет ценности, ты ничего не решаешь. Когда ты думаешь, что остался один, то то и дело тянешь руку к своему кинжалу, пытаясь решиться. Я... — снова пауза. — ... я и сам был в подобном состоянии. Невозможно просто заставить взять себя в руки, приходится постоянно переступать через себя и ненависть к самому себе. Но тогда я был один. А у тебя есть хотя бы я. Ты можешь на меня рассчитывать. Что бы ни случилось.       Дюран стоял, как громом поражённый. В этом мире ещё оставался кто-то, кто не воспринимал его как данность или досадную помеху на пути к собственному усилению. Кто-то, кто столько раз пытался разрубить его пополам, отсечь голову, застрелить — и хочет, чтобы он продолжал жить. Насквозь его видел, и потому хотел помочь. Хотел стать поддержкой. "Насколько же сильно тебя сломали, что ты хочешь меня спасти, чтобы я жил?" — всё, о чём он мог думать в этот момент. Баш всегда казался ему воплощением силы, несгибаемой воли, не так важно, насколько его цели были неправильны и опасны, сам факт того, что он стоял на своём, упрямо пытался добиться своего. Он представлялся ему часовым механизмом, у которого была чёткая задача, и который следовал ею, не задумываясь о смысле своего существования. А как оказалось, у него есть всё это, он был живым. Как и сам Раймунд.       — А я-то думал, что ты хочешь моего нейтралитета, чтобы обезопасить Женеву, — ответил Савойя, нервно усмехнувшись. — И так старательно его добивались столько времени.       — Само собой, я не могу допустить ещё одной его аннексии, тогда он точно не выживет, — буркнул Цвингли, в его голосе чувствовалась обида.       — И я тоже не переживу. Любое военное вмешательство — и меня прикончит либо Франция, либо ты. Позовите хоть Аосту мои страдания окончить, чтоб я не видел, как мои земли забирает кто-то из вас.       — Да иди ты к Дьяволу! — закричал Баш. — Я пожертвовал своими требованиями, чтобы хоть сколько-то защитить тебя, потому что ты мне дорог! Я хотел заслужить хотя бы немного твоего доверия после стольких веков! А ты опять думаешь только о том, как бы себя напоказ выставить!       Он уже собирался было развернуться и уйти, как Дюран протянул ему руку. Он не говорил ничего, больше не усмехался, но в его глазах читалась готовность принять его помощь, отсрочить свой уход из жизни. Вновь начать доверять тому, кто его предал, но кто сам сделал шаг к примирению. Заручиться поддержкой того, чья судьба ему самому никогда не была безразлична, несмотря на всё, что произошло за их жизнь. Цвингли всегда ценил действия больше слов, и протянутая рука Савойи, которую он крепко сжал в своей, была самым лучшим доказательством того, что он готов принять его помощь.