chevalier.

Когда Чанёль возвращается в гостиную, руки приятно оттягивает небольшой поднос с ещё горячим какао и стаканчиком такого же теплого для малыша, аккурат чтобы не подумал, что его обделили. Мимо проносится маленький цветастый вихрь, обмотанный шуршащей мишурой, забавно топотит пяточками по полу и тут же утопает в объятиях Бэкхёна, который ловит сына у ёлки, предупреждая фатальное столкновение. Это, по сути, первое Рождество для Джинджина, предыдущее он вряд ли помнит, будучи слишком крохотным, едва ли шестимесячным малышом. Чанёль более чем уверен, что он забудет и это, и ещё несколько последующих, пока воспоминания не начнут накрепко застревать в маленькой головке, зато сейчас он более чем активно принимает в нем участие. Рвется украшать ёлку, раз за разом обхватывая ладошкой хоть и мягкие, но искусственные иголочки, громко ойкает и убегает к папе. Обматывается бесконечно длинными дождиками и бегает по комнате, топоча маленьким слоненком и радостно пища оттого, как все это забавно чувствуется на коже даже сквозь домашнюю пижамку. Чанёль может лишь улыбаться, стараясь не попасть под траекторию движения малыша и донести напитки в целости. Поднос аккуратно ставится на журнальный столик, чудом не заваленный исключительно пластиковыми, а кое-где и пенопластовыми — во имя госпожи безопасности — игрушками. Джинджин щупает каждую, роняет некоторые не по одному разу, но так все знают, что никто не пострадает, оттого не имеют ничего против. Очередной опасный вираж едва ли не вокруг самого альфы — и старший ловит сына, подхватывая на руки. Сына, именно сына, давно и уже окончательно. Норовит поцеловать раскрасневшиеся от забав щёчки, но Джинджин прячет их в груди альфы, в одно мгновение успокаиваясь и больше не выглядя столь гиперактивным, как был минуту ранее. Бэкхён же, кажется, выдыхает с облегчением, подходя ближе к своим альфам, и, тихо сетуя на неусидчивых мальчиков, разматывает последнюю мишуру с маленького тельца. — Мне кажется, ёлка не простоит и получаса — он раздербанит ее на брюлики, — чуть громче добавляет омега, поднимая взгляд на старшего, и сам смущённо улыбается. Для него это всё ещё что-то за гранью реального: Джинджин, который сам жмется к Чанёлю, обнимает его крепко-крепко, словно не собирается отпускать, наверное, никогда. — Пусть дербанит, раз в год стоит ведь, да и если до утра не доживёт — уже хорошо будет: меньше разбирать потом, — ёлку Чанёль не жалеет ни капли. Смысл ведь совершенно не в ней, хоть и Рождество на носу — на расстоянии пары часов. Смысл в счастливом детском смехе, что не звучал в этой квартире ни разу до появления в ней Бэкхёна и малыша, и хочется этот недостаток компенсировать весь и разом. Все потраченное впустую время, с чем сам маленький альфа, кажется, более чем удачно справляется. Украшать ёлку продолжают уже в две пары рук, что помогает слабо, потому что только что накрученная мишура чудесным образом исчезает с веток, а маленький цветастый вихрь снова носится по комнате. Пытаться спорить с ним оказывается бесполезно, хотя это и не было чем-то неожиданным. Один пестрый «змей» так и остался опоясывать крохотное тельце, шурша по всей квартире от угла к углу, а на искусственные ветки лег другой, найденный в закромах. Прерываясь иногда на глоток медленно остывающего какао для себя и слишком активного Джина, хотя такая активность и нередка для них, особенно к восьми часам, когда, казалось бы, пора ложиться спать. «Спать» не приходит даже к половине девятого, хотя приходит усталость — и та по большей части к родителям. Теперь уже Бэкхён подогревает едва ли ополовиненные стаканчики какао, а малыш, наконец набегавшись, прижимается щекой к коленям старшего альфы, без слов говоря, что хочет на ручки, чему Чанёль охотно потакает, усаживая сына себе на колени и прижимая к груди, целуя так удобно подставленную макушку. Джинджин окончательно успокаивается, только когда в комнату возвращается Бэкхён все с тем же какао и половинкой банана для малыша, чтобы ему было чем заняться, а заодно и утолить наверняка появившийся после беготни голод. А уж когда экран телевизора загорается, а отец включает мультфильмы с легким новогодним мотивом, малыш забывает даже о мишуре, которую Бэкхён аккуратно стаскивает и клубочком складывает на стол, — на елке места уже и близко нет, а Джинни наверняка начнет все по новой завтра с утра. — Малыш, может, спать? — проходит едва ли половина часа, когда Бэкхён понимает, что глаза начинают смыкаться. Он уже и сам порядком сполз по спинке дивана чуть в сторону, оказываясь заключенным в крепкие объятия альфы, почти что носом утыкаясь в его шею. Малыш использовал Чанёля больше как удобное кресло — откинувшись спиной на торс мужчины, он все еще выглядел слишком бодрым, дожевывая кусочек банана и мотыляя ножками, когда в мультфильме кто-то начинал задорно плясать. — Не хочу, — немного сбивчиво из-за банана за щечками тянет малыш, жалобно глядя на папу, и Бэкхён за один этот взгляд прощает сыну все грехи, целуя надутую щечку и разрешая посидеть еще чуть-чуть: все же Рождество, и ничего страшного не случится. Наверное. — Если ты устал — ложись спать, я сам уложу его потом и приду к тебе, — отчего-то переходя на шепот, словно их разговоры могут помешать кому-то, Чанёль крепче обнимает плечи омеги, прижимая к себе и утыкаясь кончиком носа в такую же мягкую щечку, как и у самого малыша. — Нет, все в порядке, я хочу побыть с вами еще немного, — Бэкхён улыбается немного сонно, разнеженно, тянется альфе навстречу, заставляя кончик чужого носа скользить по его щеке, просто чтобы найти такие любимые губы легким прикосновением, которое сложно назвать поцелуем. А после еще одним и еще. Мягко прихватывая ставшие безумно любимыми губы, желая получить немного нежности, которая накрывает с головой, потому что по-другому никто из них не умеет. — Он же проснется в пять утра, и ты совсем не выспишься, — альфа шепчет между короткими касаниями губ, в какой-то момент довольно резко отрываясь и опуская взгляд на малыша. Было бы неловко быть пойманным за поцелуем; и хоть они не делают ничего предосудительного, Джинджин все же еще очень маленький, да и вспоминая, как ревностно он защищал папу от чужих прикосновений... может, чужой поцелуй вновь всколыхнет в нем недовольство, даже несмотря на принятие самого альфы. — Не страшно… — Бэкхён тоже наблюдает за сыном. С мягкой улыбкой на губах видит, как Джин ерзает на чужих коленях, пытаясь усесться удобнее, и в конце концов поворачивается боком, утратив последний интерес к мультику. Кажется, кто-то сильно лукавил, говоря, что не хочет спать, и теперь клевал маленьким носиком, пытаясь щекой прижаться к старшему альфе и умоститься поудобнее. Выключать мультики и переносить малыша в спальню никто не спешил, прекрасно зная, что такие потуги сыграют точно наоборот — заставят Джина капризничать, не желая идти в кроватку; и длинные пальцы омеги мягко зарылись в короткие густые волосы на макушке сына. Мягко перебирая шелковистые прядки, он и сам прижался к альфе ближе, стараясь лаской баюкать малыша, и это таки получилось. Выключенный телевизор так и остался незамеченным, как и смена положения. Бэкхён уносит стаканы из-под какао на кухню, в то время как Чанёль аккуратно уносит малыша в его комнатку и, мягко целуя в лоб на ночь, опускает в кровать, накрывая одеялом. Джин уже по привычке развалился очаровательной звездочкой, растопыривая ручки и ножки во все стороны, надувая пухлые губки во сне. Чанёль все еще верил в происходящее с трудом, хотя позади остался не один проведенный вместе месяц и Джинджин принял его в свою семью: признал своим отцом и даже позволил все чаще обнимать папу, чего в первое время не выносил совершенно. Они привыкали друг к другу, хотя, кажется, уже любили до безумия. По крайней мере Чанёль любил. Любил непоседливого малыша, активного и очень говорливого для его небольшого возраста, и особенно любил его папу. Совершенно пропустив мимо ушей звук чужих мягких шагов, альфа невольно вздрогнул, ощутив слабые объятия со спины и щечку, прижавшуюся на уровне лопаток. Так нежно. Бэкхён думал, что найдет альфу в их спальне, но та была все так же пуста, зато в комнате сына все еще было слишком многолюдно. Каждое утро он просыпался с волнением, что вся эта жизнь могла ему присниться. Что весь Чанёль — просто сон истосковавшегося по вниманию омеги, потому что такие идеальные мужчины, как ему казалось, просто не существуют. Мужчины, способные так легко и с таким желанием принять чужого ребенка. Влюбиться в бесконечный громкий топот, в извечно разрисованные листы порой даже важных документов, в появившиеся то тут, то там карлючки на стенах, за которые сам омега ругал сына, потому что так нельзя. Ругал, в то время как Чанёль защищал его и жалел, настаивал, что документы — ерунда и можно распечатать еще раз, и даже стены — глупости: оно отмоется, а если нет — кто им мешает перекрасить их или переклеить обои чуть позже, когда желание рисовать на стенах пройдет? Все это — мелочи, а главное, что эти мелочи вообще есть кому делать. Главное, что он нашел их. — Пойдем в постель, нам вряд ли дадут поспать слишком много, — Бэкхён улыбается сам себе, не понимая, чего ему хочется больше — не то плакать, в который раз осознавая происходящее, не то смеяться, тихо и до безумия счастливо, утопая в родных, горячо любимых объятиях. Объятиях, которых внезапно стало больше. — Пойдем, — Чанёль изворачивается в кольце чужих рук, что слабнет, отпуская альфу, ведь оно еще успеется — в теплоте одеяла они наверстают все недостающие объятия за сегодня, но альфа решает по-другому. Мягко притягивает омегу к себе за талию и, подхватывая под колени, прижимает ближе к своей груди, точно маленького принца из того самого мультфильма, что они смотрели перед сном. — Ну что ты делаешь? — омега и сам не знает, как умудряется не проронить ни единого звука, хотя обычно не скупится на тихие визги, потому что не привык. Не привык терять почву под ногами, оказываясь в надежных и сильных руках альфы. — Краду тебя и уношу в свое логово, — виска омеги касается мягкий поцелуй, но сам он прекрасно слышит, как глубоко и медленно вдыхает мужчина, уже так привычно впитывая в себя его аромат, и как он тут же мягко улыбается, получая от этого удовольствие. Бэкхён знает, он и сам привык так делать, немного глупо и даже наивно, но так приятно. — Я уже в твоем логове, если ты не заметил, — он тихо смеется, стараясь не шуметь слишком сильно, обвивая шею мужчины и крепче прижимаясь к нему. Комнатка сына остается за спиной, как и темный коридор между их комнатами, а взгляд врезается в дверь их собственной, что уже плотно закрылась за спиной вошедшей пары, отрезая все пути к бегству, хотя бежать никто и не думал. — Этого недостаточно, — и Чанёль не врет. Ему в самом деле мало, вот только ближе, наверное, просто некуда, точно… есть. Но еще не время, а времени у них очень и очень много, они все это успеют, но позже, когда омега сам будет готов.

***

Отметка времени едва ли пересекла два часа пополуночи, когда ютящийся на углу прикроватной тумбочки приемник радио-няни подал признаки жизни. Джин пока еще тихо хныкал в своей комнате, грозясь вот-вот начать плакать, но, уже наловчившись чутко спать, Чанёль слышал даже это. Как и Бэкхён, который медленно просыпался, пытаясь понять, в какую сторону нужно повернуться, чтобы выбраться из чужих объятий, не разбудив старшего. — Малыш, давай я схожу… — мужчина лениво обнимает омегу, утыкается носом в макушку, мягко целуя, и совершенно не собирается отпускать. — Нет, спи, — как и Бэкхён не собирается уступать, мурча немного хрипло ото сна, но своих попыток выбраться не оставляет, копошась в постели, пытаясь откинуть одеяло. — Ты ведь устал за день, у меня завтра выходной, с меня не убудет, — одеяло, кажется будучи на стороне альфы, поддаваться не собиралось. Как не собирался и сам мужчина, обнимая крепче, а поцелуем касаясь тыльной стороны шейки, зная, как Бэкхён это любит и как расслабляется от таких поцелуев, между тем шепотом продолжая: — Да и у нас с Джинни уже хорошие отношения: он даже пускает меня в свою кроватку, когда страшно. — Нет, это другое… — Бэкхён едва заметно поддается. Теряет на секунду бдительность, оставляя свою борьбу с одеялом, и чуть наклоняет голову вперед, намекая, что происходящее ему очень даже приятно. Еще толком не проснувшись, не понимая, что ведет себя излишне провокационно, он тихо выдыхает на очередном поцелуе в шею, что со стороны звучит больше как разнеженный ленивый стон. Стон, от которого он и сам приходит в себя, смущаясь, и наконец откидывает несчастное одеяло, намереваясь нагло сбежать. Пытаться удержать его насильно глупо. Глупо и совершенно бессмысленно, поэтому Чанёль отпускает. Размыкает объятия, позволяя младшему вскочить на ноги излишне резво, и садится в постели, глядя немного недовольно, даже слегка обиженно. Словно ему не доверяют, оттого не хотят отпускать к ребенку одного среди ночи, что было совершенно нелепо. Они ведь оставались одни, проводили вместе целый день, и все было хорошо — Чанёль справлялся. Но он просто не мог найти другого объяснения тому, почему ему каждую ночь отказывают, оставляя в постели, и это недовольство Бэкхён видит. Видит даже сквозь не до конца сошедшую пелену сна. — Уже два часа: он проголодался, — лениво натягивая легкий халат на ночную рубашку, он едва заметно улыбается, глядя на мужчину. Ему немного неловко, потому что он понимает, что постоянные отказы выглядят странными, но говорить откровенно об истинной причине своего поведения не хочется. — Я ведь могу развести ему смесь, я уже умею… — Чанёль словно этого не понимает. Не понимает этих тонких намеков, чувствуя легкую тень недосказанности в словах омеги и — как часто это и бывает — думая о худшем. Думая и оттого настаивая, желая узнать причину, желая исправить мнение омеги, которое было для него очень важным. — Бэкхён… Причина была вовсе не в отсутствии доверия. Причина была в смущении. Они знакомы уже достаточно близко, хоть и совсем недавно. Делят на двоих одну постель, хоть все еще и не заходят слишком далеко, делят друг с другом сотни поцелуев: ленивые утренние; слишком сладкие, которыми Бэкхён встречает альфу с работы; томные и тягучие — как пожелание сладких снов. Чанёль уже часть их семьи, часть их жизни, он — отец для Джинджина. И даже так есть вещи, которыми Бэкхён еще стесняется делиться — сугубо омежьи вещи. Но сейчас, видя насколько Чанёль встревожен и даже взволнован происходящим, он понимает, что должен что-то сказать, — то, что не выглядело бы как глупое оправдание, а таковой бывает только правда. В конце концов, смущение не стоит чужого волнения, они не столь давно вместе, чтобы ставить хорошие отношения под удар страха и сомнений. Хорошие отношения ведь строятся на искренности. — Он… он уже взрослый, — неловко поджав губы, тихо выдыхает омега, а Чанёль весь обращается в слух, наблюдая, как неловко Бэкхён скрещивает руки на груди, запахивая края халата, словно прячась от чужого пристального взгляда. — Он многое кушает сам, но по ночам, когда он еще сонный, немного капризный ото сна, встревоженный, я… кормлю его грудью. Так он быстрее успокаивается и засыпает… Омега чувствует себя излишне смущенным: его щеки покраснели, и дыхание чуть участилось от возросшей неловкости и повисшего неловкого молчания, которое буквально вытесняет его из комнаты вслед за раздавшимся из приемника полноценным плачем. И только альфа так и остался неподвижен. Он чувствует себя слегка растерянным, потому что не знал, и, кажется, он понимает, почему Бэкхён не говорил. Это в самом деле смущает. Смущает настолько, что краснеют даже кончики ушей мужчины, заставляя прикрывать рот ладонью, стоит только подумать о том, что Бэкхён делал это. Нечто столь интимное, едва ли не священное в его сугубо альфьем понимании. Он никогда не задумывался об этом, даже не вспоминал о подобном, воспринимая как должное малыша, не любящего овощные пюре и кремовые супы, зато активно жующего фрукты и сладкие угощения, что приносили дедушки да и нередко сам Чанёль, чтобы порадовать малыша. А теперь, сидя в постели и слыша тихий шепот омеги из приемника, он понимал, что упустил нечто столь важное, столь интимное, не имеющее к нему, по сути, никакого отношения, но кажущееся важным. Важным настолько, что, едва ли отдавая себе в этом отчет, Чанёль поднялся с постели. Он не был уверен, что имеет право вмешиваться в происходящее, что имеет право смотреть, нарушать своим присутствием настолько интимный момент, происходящий между папой и сыном, но остановить себя было сложнее. Подходя все ближе к детской, Чанёль все отчетливее слышал тихий шепот омеги, который нежно говорил с малышом, успокаивая. Замирая у чуть приоткрытой двери, он все еще сомневался, стоит ли, может ли он так поступить, не обидит ли это омегу, потому что обижать его — последнее, что альфа хотел бы сделать. Дверь отзывается тихим скрипом, который привлекает внимание к нежданному гостю и вместе с тем заставляет щеки омеги покрыться новым румянцем. Он просто не ожидал. Уже по старой привычке стоя подле детской кроватки, расстегнув пару пуговиц ночной рубашки, он мягко прижимал к груди совсем сонного малыша. Прижимая ладошку к груди папы, малыш шумно дышал маленьким носиком, вдыхая теплый, немного молочный аромат тела родителя. — Могу я?.. — Чанёль не был уверен, что стоит говорить что-либо, и прекрасно бы понял, если бы Бэкхён отказал ему, попросил вернуться в комнату и оставить их наедине. Но Бэкхён этого не сделал. Щеки окрасились еще более насыщенным алым, но сам он согласно кивнул головой, позволяя войти. Видеть чужие глаза, ловящие отблески ночи, было отчего-то стыдно, и омега потупил взгляд, наблюдая, как увлеченно кушает Джин. Он уже почти перестал это делать, слишком взрослый и в самом деле почти перешедший на еду для взрослых детей, которые уже умеют и могут кушать сами, используя свои маленькие зубки по назначению. Но даже так порой он все еще просил папу покормить его именно так. Словно по ночам, спросонья, совсем забывал, что уже большой мальчик, и разрешал себе капризничать. И Бэкхён не отказывал, потому что не видел для этого причины. Один раз в сутки, да и тот не каждую ночь — это мелочи: он ведь все еще отвыкает, да и делает это очень аккуратно, ни разу не причинив папе боль, хотя многие его не раз предупреждали, что маленькие дети могут кусаться. Их щечки были одинаково розовыми: у малыша — от напряжения, у омеги — от смущения. Чанёль медленно подходил все ближе, прикрывая дверь, словно кто-то чужой мог помешать им, хотя единственным чужим во всей этой ситуации был именно он. Но отступать было бы глупо, да и бессмысленно. Он уже пришел, нарушил чужое уединение — бежать было бы глупо. И он подходил все ближе, пока разделяющее их расстояние не сократилось до жалких сантиметров. Обоняние щекотал и в самом деле ставший более ярким и насыщенным аромат молока, которым и без того был разбавлен сладкий кокосовый флер омеги. Джинджин тихо причмокивал, мягко ерзая ладошками по груди папы, точно совсем еще крошечный малыш. Чанёль пораженно наблюдал за происходящим: как рубашка чуть соскользнула с плеча, открывая чуть больше обнаженной кожи, как Джин теснее жался к папе, чувствуя в нем защиту и любовь, и как сам омега прижимал малыша все ближе, как самое ценное, что было в его жизни. И это в самом деле было так. К ним хотелось прикоснуться, стать частью того таинства, что происходило сейчас в детской, и вместе с тем было страшно нарушить эту атмосферу уединения и спокойствия. Помешать своим присутствием, которое уже сейчас чувствовалось слишком остро. Бэкхён, кажется, чувствовал чужое желание всем своим нутром, видел его в скованных движениях альфы, который старался не выдать своего присутствия ни единым звуком. Он все еще боялся поднять взгляд, встретиться с чужим, но чувствовал на себе едва ли не безмолвное восхищение, удивление отчасти, которое просачивалось сквозь кожу и норовило пробраться к самому сердцу. Возможно, именно эти ощущения и позволили ему самому сделать шаг навстречу, сократить еще немного расстояния между ними, подойти к мужчине ближе, этим самым давая понять, что он не должен так бояться. Но Чанёль боялся. Тратил на борьбу с собой целые минуты, собирал силы в кулак, чтобы заставить сделать хоть что-то: протянуть руку навстречу и мягко коснуться чужой талии, сделать еще один робкий шаг навстречу, едва ли не собственной грудью чувствуя спинку малыша, который все еще не мог оторваться от папы. Так странно, с легким оттенком безумия и так волшебно. Еще немного осмелев лишь через какое-то время, Чанёль подался чуть вперед. Склонился еще немного ближе к омеге, прижимаясь собственным лбом к чужому. Их взгляд был все так же опущен вниз, на малыша, который, постепенно окунаясь в сон, в конце концов задремал, все так же прижимаясь к папе и словно совсем не собираясь отпускать. Возвращать малыша в постель и покидать детскую отчего-то не хотелось, словно здесь останется весь тот волшебный уют, который альфа познал впервые. Не хотелось и Бэкхёну; возможно, именно поэтому он продолжал стоять, чувствуя горячее дыхание двух своих альф: уснувшего малыша и взволнованного от увиденного Чанёля. Альфа первым пришел в себя, не зная, долго ли они простояли в таком положении, но Бэкхён заметно подрагивал, словно замерз, по крайней мере именно к такому выводу пришел мужчина. Аккуратным движением поправляя рубашку, сползшую с тонкого плеча, и медленно застегивая пуговицу за пуговицей, где только мог дотянуться, не потревожив Джинджина. Эти прикосновения, наполненные заботой и нежностью, сводили с ума. Распаляли желание обнять, прижаться ближе, отблагодарить за все то, что для него делает Чанёль, и дело не в одной только застегнутой рубашке. Джин возвращается в свою постель, сытый и разнеженный теплом папиного тела. Чанёль тоже разнежен все тем же теплом и той нежностью, которые источал омега. Было слегка тоскливо, что он узнал об этом только сейчас, но с другой стороны, как еще он мог бы узнать об этом, если не со слов самого омеги? Беря младшего за руку и медленно выводя его из детской, прикрывая дверь, уже по привычке пара возвращается в свою спальню, что теперь кажется немного неуютной из-за повисших в воздухе смущения и немного неловкости. По крайней мере так кажется Бэкхёну, который, замерев у самой постели, отчего-то вновь не находил в себе силы повернуться к остановившемуся за его спиной альфе, посмотреть в его глаза, сказать, что он благодарен за все, что он любит. Это все говорит Чанёль, но своими словами: — Ты такой волшебный… — выдыхает в пустоту, делая несколько робких шагов чуть ближе, едва ли не прижимаясь грудью к хрупкой спине, и, чуть посомневавшись, заключил в крепкие объятия, утыкаясь носом во взъерошенную после сна макушку. — Я хочу быть еще ближе к тебе: раздвинуть собственные ребра и спрятать тебя глубоко внутри, у самого сердца, — Чанёль глубоко вдыхает, наполняя чужим ароматом легкие, чувствует, как дрожат чужие плечи, и прижимает его ближе к себе, улыбаясь отчасти виновато, что не видно, но ощутимо в голосе. — Это, должно быть, так странно звучит, прости, но я не знаю, как по-другому это выразить. Голос альфы кажется немного виноватым, а объятия — до отчаянного крепкими, нуждающимися, и Бэкхён не может не поддаться этому. Чужая нежность, искренность пробираются глубоко внутрь, щекочут за грудиной, отчего хочется смеяться и вместе с тем плакать. Ронять слезы безумного счастья, что накрывает его с головой. И вместе с этим в груди зарождается решимость. Решимость сказать то, что уже давно бы стоило. — Ты ведь знаешь, как это сделать… — Бэкхёна смущают собственные слова, намек, который кажется ему слишком очевидным, но забирать сказанное назад он не станет, как и не станет идти на попятную. Он уже решил. — Знаешь, как стать еще ближе ко мне. Страх сделать неверные выводы на мгновение окутывает альфу, заставляет биение сердца сбиться с привычного ритма, и омега чувствует это собственной спиной, с трудом сдерживая улыбку. Они так похожи и в то же время так дополняют друг друга. Он находит в себе смелость извернуться в чужих объятиях, упираясь носом в грудь мужчины, и, чуть повременив, поднять взгляд. Встретиться нос к носу со своим наибольшим желанием и своей осуществившейся мечтой. Возможно, именно эта смелость в чужом взгляде помогает Чанёлю сделать правильные выводы, отчего сердце бьется все сильнее, болезненно ударяясь о грудь. Он видит уверенность в чужом взгляде, смешанную с толикой решимости и смелости, и в то же время видит алые от смущения щеки, даже не представляя, каких усилий омеге стоили эти слова, это решение. — Ты уверен? — он не может не задать этот вопрос, хотя уверен, что звучит он до омерзения глупо. Они взрослые люди, у них есть ребенок, пусть даже Чанёль не имеет отношения к его рождению, все это — глупости. И даже так он более чем уверен, что для омеги это очень серьезный шаг, требующий уверенности не только в себе, но и в самом альфе. — Да, — а у Бэкхёна эта уверенность есть, есть уже давно, просто слов не находилось, но теперь он знает, что нужно сказать: — Я люблю тебя. Такое глупое, совершенно простое. Элементарное. И такое тяжелое, когда нужно сказать это во второй раз, когда в первый эти слова оказались никому не нужны и просто пропущены мимо ушей. Бэкхён уверен, что в этот раз все будет иначе, потому что Чанёль другой, словно созданный именно для него. Для них с Джинджином. Поэтому он находит в себе силы сделать первый шаг, немного растормошить погрязшего в своих мыслях мужчину, что все еще не мог понять, точно ли он может это сделать, не будет ли это слишком рано для них? Привставая на носочки и подаваясь вперед, чтобы коснуться чужих губ мягким поцелуем, омега выбивает последние сомнения из чужой головы. Они делали это так часто — разбавляли поцелуями абсолютно каждый свой день, начиная с пробуждения и заканчивая пожеланиями хорошего сна, когда поцелуи становились глубже, куда более тягучими, чем при свете дня. Сейчас они тоже были особенными. Несли в себе особенные эмоции. Без слов говорили, насколько Чанёль дорожил младшим и насколько сам омега благодарен мужчине за терпение, за понимание и ожидание, пока сам он созреет. И Бэкхён созрел. Объятия становились все более тесными, крепкими, когда между телами совсем не оставалось пространства и кислорода, когда хотелось ближе. Широкие ладони мужчины скользили вдоль тонкой талии омеги словно впервые. Впервые сжимали мягкие бока, норовя прижать младшего ближе к себе. Поцелуй становится все глубже, срывает все новые и новые заслонки, которые они сами себе поставили, боясь увлечься и перейти границу. Теперь бояться было нечего. Короткий шаг вперед, в сторону постели, — и омега слегка неловко заваливается назад — ему отступать было некуда: голени и так упирались в край постели. Он отползает ближе к центру, чтобы было больше места и удобнее, и Чанёль следует за ним, наваливается сверху, прижимая своим телом к постели, но продолжать не спешит. Лишь смотрит пристально в широко раскрытые, чуть потемневшие от возбуждения глаза, вдыхает сводящий с ума аромат возбуждения и пытается не потерять рассудок оттого, что сейчас этот омега станет еще чуть больше его. Бэкхён снова прерывает чужой поток волнений, сомнений, страха, таящегося внутри, который, казалось бы, должен был уже отойти на задний план, но каждый раз возвращался, стоило только перестать ощущать жар чужого тела. Тянет руки к мужчине, обвивая шею, и тянет ближе к себе, накрывая губы чувственным поцелуем, раскрываясь без капли сомнений, впуская горячий язык во влажный рот. Пуговицы, которые Чанёль самолично застегивал минутами ранее, теперь сам же расстегивал вновь, открывал для себя неизученные просторы чужого, но горячо любимого тела. Едва заметно набухшую грудь, заалевшие, набухшие после кормления соски. К ним хотелось прикоснуться, попробовать на вкус, приласкать языком, и вместе с тем было неловко, немного страшно. Не будет ли это слишком? Бэкхён видел все желания в чужом затуманенном взгляде, потакал им, подталкивал мужчину, притягивая ближе к себе и чуть откидывая голову назад, сдавленно выдыхая, когда горячие губы сомкнулись на нежной коже шеи. Вереницей нежных поцелуев альфа опускался все ниже, время от времени приникая слишком сильно, ощутимо, оставляя после себя алые следы, что без слов будут кричать о том, насколько хорошо им было. А было в самом деле хорошо. Опускаясь все ниже и ниже, пока обоняния не коснулся особенно острый, яркий аромат молока, а сам альфа не понял, насколько далеко успел зайти. Бэкхён чувствовал чужой интерес, чувствовал чужое сомнение, которое считал совершенно неуместным, и выгибался всем телом навстречу, самостоятельно прижимаясь горячей кожей к чужим губам. Чанёлю такие намеки были более чем понятны, и, в который раз глубоко вдохнув, он приник жарким прикосновением к набухшему соску, заключая в обжигающий плен. Ощущения, не похожие ни на что ни для одного из них. Уникальные. Оттого отдающие задушенным стоном у одного и тихим рычанием на выходе у другого. Мужчина не заходил дальше, не пытался получить больше, чем ему предложено, мягко сминая губами упругую бусинку и лаская набухшую плоть кончиком языка, отчего омега заметно покрывался мурашками, не находя себе места. На губах оставался слабый привкус молока, а в груди все сжималось от желания получить еще больше, и вереница поцелуев опускалась все ниже. Очерчивала белую линию живота, кончиком языка утопая в аккуратной впадинке пупка и опускаясь все ниже, отчего омега скулил все более растерянно, разнеженно, смущенно. А смущаться в самом деле было чему — подобного с ним еще никто не делал, а Чанёль — тут и гадать нечего — собирался сделать именно это, что сам он и подтвердил, опустившись к кромке пижамных штанов, где и оставил последний поцелуй. Бэкхён своих догадок не боялся. Смущался? Да. Безумно. Но желания идти на попятную не испытывал, потому что верил, потому что доверял. Оттого послушно приподнимал бедра, позволяя лишить себя последней одежды, впервые представая перед альфой совершенно обнаженным. — Волшебный, — Чанёль шептал, окидывая взглядом раскинувшегося перед ним омегу, словно не знал больше других слов, хотя никакое другое не подходило Бэкхёну. Возможно, его фигура не была идеальной, не была модельной, потому что роды, хоть и немного, но оставили свое. Оставили небольшой мягкий животик, оставили мягкие, немного полноватые бедра, но все это делало его прекрасным. Лучше, чем все, кто до этого встречался альфе. Идеальным именно для него. И такие откровения смущали только больше, вызывали желание свести бедра, прикрыть обнаженное тело, что было тут же пресечено на корню. Крепкие ладони мужчины накрыли собой тонкие, чуть дрожащие ладони омеги, сплетая вместе их пальцы, а горячие губы коснулись самого сокровенного, вызывая первый и единственный громкий стон, потому что стены картонные, а комната сына всего в паре метров. Чанёль творил с его телом что-то противозаконное: глубоко вбирал в рот небольшую напряженную плоть, раз за разом опускаясь чуть ниже, отчего пальчики на ногах омеги поджимались. Это совершенно не походило на то, что он испытывал раньше. Возможно, причина была в самом Чанёле, в тех чувствах, что они испытывали друг к другу, в его желании доставить омеге удовольствие, но происходящее чувствовалось совершенно иначе. Тело куда охотнее поддавалось ласке, куда охотнее раскрывалось, стоило пальцам, смоченным слюной, коснуться и без того влажного от смазки прохода. Омега истекал от бушевавшего в теле возбуждения, кажется, впервые настолько сильно, и это чертовски льстило альфе. Первое движение внутри осталось почти незамеченным из-за обилия влаги и удовольствия, вскружившего голову, но два пальца чувствовались куда ярче в узком, напряженном теле. Почти девственном. Слишком большой перерыв усложнял задачу, заставлял растягивать тугой проход особенно осторожно, нежно, чередуя возрастающий дискомфорт от наполненности со слишком откровенной лаской языком. Сердце заходилось бешеным стуком, и легкие сводило от желания стонать в голос, но внутренние барьеры и беспокойство о ребенке не позволяли. Вот только скулеж становится все громче, все более жалобным. Из тела уходили последние силы, которых изначально было не так уж и много, и омега окончательно сдался, громко всхлипывая. Не от слез, не от желания плакать — от переизбытка эмоций, что не умещались внутри. Мужчина это видел, понимал по дрожащему телу, тяжелому дыханию и смазке, которой стало куда больше. Он и сам уже давно был на грани, но не мог позволить себе поторопиться, не мог причинить боль неосторожным движением, потому что это Бэкхён. Его Бэкхён. Накрывая дрожащее тело собственным, прижимаясь слишком интимно, кожей к коже, Чанёля тянуло на нежности, словно запоздавшие, а может, виной этому был слишком дезориентированный вид омеги, его раскрасневшиеся щеки и совершенно взъерошенные волосы от трения с подушкой. Опираясь на предплечья по обе стороны от лица омеги, Чанёль не скупился на короткие, нежные прикосновения к чужим губам. Омега явственно чувствовал собственный вкус, что так тесно сплелся со сладким, шоколадным вкусом мужчины, и не мог насытиться им, желая углубить поцелуй, получить еще больше. Первое глубокое движение смешало все эмоции внутри младшего, и только очередной настойчивый поцелуй не позволил низкому, урчащему стону покинуть легкие. Острые ногти омеги впивались в плечи мужчины — не потому, что ему было больно, нет, — от переизбытка ощущений, которые он уже и не помнил, а может, и не испытывал никогда прежде. Все же после родов его тело изменилось, изменилось и восприятие. Он стал куда более чувственным и восприимчивым, тело — податливым, и к этому, кажется, стоило привыкнуть, воспитав в себе выдержку. Чанёль двигался медленно, размеренно, следуя внутреннему метроному и чутью, что подсказывало не торопиться, потому что омега еще не был готов к чему-то безумному. Выскальзывая почти полностью, он так же медленно, размеренно входил до самого основания, прижимаясь слишком тесно к мягкой попке, замирая так на пару секунд и повторяя собственный путь снова. Чередуя движения с поцелуями, что сменялись от целомудренных касаний к коже до откровенных сплетений влажных языков. Кислорода становилось все меньше, комната наполнялась горячим возбужденным ароматом, так походящим на всем известную конфету — комбинацию шоколада и сливочного кокоса, с едва заметной возбуждающей горчинкой — запахом возбуждения и секса, отчего весь аромат казался откровенным, даже немного пошлым. Его хотелось вдыхать, пробовать на вкус еще и еще, в чем Чанёль себе не отказывал, увлекая во все новые и новые поцелуи со вкусом их самих. Это могло бы длиться вечно, вот только выдержки надолго не хватило. Ни у одного. Тело Бэкхёна сжалось в подступающем оргазме, стало совсем тесным и узким, обжигающим как внутри, так и снаружи от выступившей в удовольствии испарины. Дыхание сперло в груди, а губы раскрыты в немом крике. На секунду теряя зрение, а вместе с ним и ощущение себя в пространстве, мужчина чувствовал, как напрягается тело омеги, как пульсирует изнутри, пачкая собственный живот. Желание остаться внутри до самого конца едва ли не взяло верх над здравым смыслом, но альфа просто не мог позволить себе сделать это, понимая, чем это может закончиться, и вместе с тем зная, что они к такому еще не готовы. Оттого в последний момент выскальзывая из тела омеги под обессиленное, недовольное мычание, пачкая покрасневшие от трения бедра и мягкую попку. Оба они были опустошены и обессилены, и слабость эта была приятной. Чертовски. Постель была немного влажной, а тела — беспощадно испачканными, отчего безумно хотелось в душ, но сил совершенно не было, как не было и желания вставать, смывать с себя аромат своей пары, что вряд ли смог бы за один раз въесться глубже в чужое тело. Говорить не хотелось, да и, казалось, было совершенно не о чем. Все было более чем понятно без слов. Совершенно все. И, мягко опустившись на постель рядом, Чанёль мог лишь притянуть всецело любимого омегу к себе ближе, зарываясь носом во влажные волосы на виске и мягко целуя. Своего омегу, папу своего ребенка, что бы там ни думали другие, что бы ни думал сам Бэкхён. Он ведь забрал их себе, значит, теперь они целиком и полностью его. Его семья. Его сын и его омега.