salvis

      Феликс никогда не понимал стремление человека быть бессмертным. Бессмертный — значит отшельник, хоть и вечно прекрасный. Но такой, как он, не имеет права почти ни на что — это почти как рукоположение с обязательным принесением в жертву своей личной жизни в угоду любви к Господу, но с одним отличием.       Феликс незрим. Когда-то, возможно, он был таким же, как все — из плоти и крови. Возможно, чувствовал боль, темноту и страх, чувствовал ледяные воды, заливающие дыхательные пути или огонь, быстро плавящий кожу, или выстрел прямо в грудь –удивленно разливается по одежде алое пятно, –или тяжелую болезнь, жестоко остановившую биение сердца в один момент. Но это все стерлось, замызгалось, как старый дагерротип, на котором уже и никогда не разгадаешь, что было: пустые черные глазницы на мертвых лицах, кипенно-белые платья — были ли эти люди живы?       А разве это важно? Сейчас Феликс знал, что он мужчина лет сорока со светло-русыми волосами, усами, по-солдатски стриженными, и бородкой клинышком — как будто в насмешку какому-то мутному прошлому — и пронзительными зелеными глазами. Но этого никогда никто не увидит. Ему обещали, что он будет ощущаться легким теплым ветерком, мягким светом из-за занавески, жаром от прикосновений чужих ладоней, но он никогда не сможет дотронуться до того, кого полюбит всей своей сущностью — иначе, ему сказали, он не искупит грехов своих, но исчезнет, преданный анафеме.       Феликсу казалось, что это будет несложно: главное, беречь людей, а касаться их и контактировать с ними — бессмысленно. Ты слеплен из звездной пыли и света чьими-то заботливыми руками, зачем же тебе посвящать свою жизнь себе?             И Феликс бродил — неприкаянный.             И Феликс искал — незримый.             И Феликс нашел — непризнанный.             И Феликс стал влюблен. Стал несказанно рад.       И вот сейчас мужчина сидит в душном кабинете, окна в котором, казалось бы, закрыты насмерть, и никто никогда не пытался отворить их, с целью наполнить комнату спасительным кислородом. Взгляд Дзержинского медленно проходил по предметам обихода. Ими пользовались мало, возможно, этим и объясняется скромный порядок. Феликс наизусть знает весь состав кабинета, почти постоянно он сидит на этом самом месте снова, снова осматриваясь. Прямо перед ним стоял массивный тёмный стол, на котором в хаотичности были разбросаны разной важности документы. Как апогей всего хаоса, напротив находился мужчина в состоянии полудрёмы, чьи руки лежали поверх бумаг и служили некой подушкой. Счастливые минуты отдыха очень хрупки, особенно для Предреввоенсовета, чья жизнь буквально наполнена спешкой и состоит из стресса, выход из которого, если не смерть, то хотя бы мимолётное, но забвение. Мерное дыхание заснувшего Троцкого, его подрагивающие потемневшие веки заставляли Феликса с интересом и любовью рассматривать его, ставшего таким тихим и по-домашнему уютным, заставляли желать убрать со лба упавшие волнистые пряди. Не однажды тянул он руку, чтобы дотронуться до Льва, так осторожно, чтобы не разбудить его — и каждый раз одергивал себя. Мужчина не взбунтовался против таких условий только потому, что его долг — защитить Льва при любых обстоятельствах. «Защитить» — звучало лейтмотивом в его голове.       Но чуткий сон Троцкого был прерван: в дверь постучали, а наркомвоен поднял лицо от стола и, спешно надев пенсне и поправив волосы, сбившиеся на одну сторону, просил войти. После непродолжительного осмотра кабинета, Дзержинский перевёл взгляд на соседнюю фигуру только вошедшего большевика — виновника пробуждения и причину контрэмоций. Каждый раз, именно здесь, он мысленно изнывал, наблюдая, как Лев Давидович работает, не покладая рук, разговаривает с сопартийцами, ругается и напротив, пытается убедить. Каждый раз Феликсу хотелось, чтобы хоть одна небрежная фраза была адресована именно ему, а не кому-либо другому. Каждый раз любое движение Троцкого жадно поглощалось пронзительными зелеными глазами. Каждый раз.       И каждый раз больше всего на свете хотелось ударить до хруста костей незадачливого партийца — руки у Феликса жилистые, цепкие ーвозможно, в прошлом сильные, ー тонкие, как у музыканта, но не смогут причинить никакого вреда лишнему человеку в кабинете: только всколыхнут воздух рядом, и сбросят несколько пылинок на без того грязные сапоги. Но такие большевики дают истинную радостьーна грани эйфории, экстаза ーДзержинскому, ведь тогда Троцкий перегибается через стол — у него фигура стройная, гибкая; ее подчеркивает тугой френч; глаза его — голубые, как незабудки, ーего самого раз увидишь и вовек не забудешьー блестят. Пенсне сверкает, будто отражая молнии из голубых глаз; тонкие брови изогнуты в презрительном удивлении. Пухлые губыー Дзержинский ведь признает, что они манящие и желанные, хоть пока и только в глубине своей сущности ー не для него созданы, как бы ни был сладок запретный плод, ー искривились от неудовольствия и возмущения. Взметнулись черные кудри.       И Лев начал говорить. И он не знал, что в кабинете есть третье лицо, которое было готово забиться в припадке.       Феликса каждый раз мучала дикая боль там, где у смертных сердце, когда он слышал этот слегка дребезжащий тенорок, тон, полный властности и уверенности, которому даже приятно было бы подчиниться, а вместе с тем просыпалось невероятное желание. Желание дотронуться, обнять, вдохнуть запах смоляных кудрей, шепнуть что-нибудь на ухо теплое-теплое, ласковое-ласковое, чтобы гневливая высокомерность сменилась на легкую улыбку и такие же легкие поцелуи. Называть не товарищем Троцким, не Львом Давидовичем, а просто Лёвушкой.       Но Феликс может лишь возмущенно хлопнуть форточкой, как сквозняк, ведь слова обращены не к нему — а звездной пыли так хочется быть заметной — но нельзя касаться наркомвоена, ведь он, Дзержинский, разом рассыплется. А как прах может защитить и вселить уверенность?       Отчитанный партиец удаляется из кабинета, и Троцкий, оставшись один, позволяет себе присесть на край широкого стола, расстегнуть жесткий натирающий ворот френча и снять пенсне, потирая тонкую переносицу и жмуря уставшие глаза. Минуту посмотреть в окно меланхоличным взглядом, чтоб как-то освежить голову, быть готовым вновь отвечать — едко, но по существу.       Теперь Дзержинский, занявший позицию в углу кабинета, понимал, что-то самое «человеческое» не чуждо и таким бессмертным сущностям, в которых, казалось бы, нет ничего, кроме света и желания помочь.       Феликс в такие моменты алчет чего-то большего, чем поцелуи и прикосновения, милые глупости и прочая романтическая ерунда. Не хочется больше слушать властный тон ーон наверняка сменяется игривым и хитрым, ーне хочется ловить каждый высокомерный и ледяной взглядー Дзержинскому представилось, как Троцкий подобострастно смотрит исподлобья или, того лучше, закатывает глаза, отчего он втянул носом чуть больше воздухаーЛев Давидович наверняка бы позволил: он наверняка видит, как на него смотрят другие, и абсолютно точно понимает, что он красив, как Аполлон, революционный Аполлон только рождавшегося нового мира.       А Дзержинскому хотелось быть единственным, кто мог бы вжать в стенку с деланной грубостью, кто мог бы быть хоть немного увереннее, чем оратор. Сжимать бедра и ягодицы, бока, позволить себе несдержанно и развратно шлепнуть его ー быть немного более властным, чем трибун. Сорвать и сбросить серовато-болотный френч ー быть немного более взрывным, чем Предреввоенсовета. Поставить лицом к старой стене, дать вдохнуть пыли от каменной кладки и штукатуркиー и произвести в исполнение важнейший из приговоров впервые сдавшегося Льва Давидовича Троцкого.       А потом ласкать, до бесконечности приятно и так долго, сколько могут позволить себе любовники в такое тревожное время, с сыплющимися с уст словами извинений за излишнюю грубость и властность, с заботливыми расспросами и тихими смешками. Сгореть в этой всепоглощающей нежности вместе к рассвету ー и разойтись, больше всего надеясь встретиться снова, обещая с трепетом вычитывать имена друг друга в газетах.       Феликс тяжело вынырнул из собственных фантазий, когда Предреввоенсовета уже вновь с кем-то разговаривал.       Настоящие танталовы муки ー стоишь рядом, а до этого мужчины, от которого потерял голову, дотронуться не можешь. Должен защищать, только защищать, никаких чувств, но Феликс уже чувствовал, что его вечная жизнь — наказание хуже пыток, кандалов, повешения или колесования, непосильная задача для него. Он разом показался себе таким порочным и несовершенным, подверженным ーкак настоящий человек! ー искушениям, родившимся в подкорках воспаленного желанием мозга, и в этом была даже какая-то сладость, у которой, в прочем, присутствовало горькое терпкое послевкусие. Феликс похож на обычного смертного, но ему запрещено проявлять это сходство.       От возмущения он снова с силой хлопнул форточкой, которое приоткрыл недавно вошедший, на что Лев, поглощенный разговором, не обратил никакого внимания.       Беседа кончена, а Предреввоенсовета снова получил минуту, чтобы передохнуть, сняв френч, под которым была простая рубашка, как-то по-детски уложив курчавую голову на стол и прикрыв глаза. Все могло бы повториться, вновь измучив Феликса порочными образами, но       Размышления Дзержинского были небрежно прерваны шевелением, которое он заметил боковым зрением. Мужчина резко повернулся, чтобы убедиться в своих догадках — Троцкий на мгновение оторвал голову от стола, но тут же уронил её на руку, шумно вздохнув. Еще одно усилие—и чужие ладони, как и лицо, оказались обращенными к потолку, а сопровождал это действие протяжный стон. Наконец, Лев закончил всю процедуру тем, что водрузил на тонкую переносицу пенсне. Холодный взгляд его медленно прошелся по всему кабинету. Феликс почувствовал странное удовлетворение, будто бы теплое и вязкое, как смола, когда ему удалось поймать взор голубых глаз своими. Буквально на секунду, но он, кажется, смог заглянуть в чужую душу.       После небрежного «обхода» комнаты Троцкий стремительным движением накинул френч на плечи и встрепенулся. Недолго нарком сидел в недвижимом положении, ведь в приёмной перед дверью послышались тяжёлые шаги. Секундное молчание дало ему понять, что пришелец направлялся именно сюда. Миг ー белая дверь оказалась открыта нараспашку. Лев учтиво поднял голову, дабы рассмотреть пришедшего, но разочаровался в своём решении, когда взглядом наткнулся на губы, искривлённые в ехидной улыбке.       Дзержинский напрягся всем телом, будто почуяв неладное и готовясь к прыжку. ー Здравствуйте, Троцкий, ー наконец проговорил с усмешкой «гость», коим оказался Коба.       Это приветствие было встречено едва заметным кивком, которое Сталин воспринял как сигнал, и широким шагом преодолел расстояние, разделявшее его и стол Предреввоенсовета. Дзержинский всё это время стоял недвижимо, наблюдая за разговором. Когда грузин прошел мимо, тот недоверчиво посмотрел на него изучающим взглядом.       Будто знал это неприятное лицо, серое, в оспинах, когда-то давно, будто в прошлой жизни.       Лев Давидович встал в знак какой-то формальной вежливости, но весь его вид говорил о том, что делать он этого не хочет. Да, нарком не боялся выказать собой собственную нелюбовь к любому человеку ー сейчас он с максимальной неприязнью смотрел на колоритного сопартийца и ожидал дальнейших его действий. ー Я только что прочитал текст вашего последнего плана, ー Коба установил зрительный контакт и громко усмехнулся.Феликс отделился от стены, желая рассмотреть поближе действие, и нахмурился. ー Я надеюсь, вы, как умный человек, понимаете, что его исполнение будет не только невозможным, но еще и заберёт жизни многих солдат Красной Армии?       Дзержинский явственно чувствовал неприязнь обоих сторон, знакомые молнии в глазах Троцкого, которого грузин явно раздражал. Феликс и сам почувствовал к нему отвращение, хотя они и не были близко знакомы. На самом деле, все чаще всплывали какие-то размазанные мутные картинки, когда он с трепетом слушал этот дребезжащий тенор, будто этот голос ломал границу между нынешним и неизвестным прошлым этого мужчины. Вспоминал другой язык, более мягкий и, кажется, более привычный для него, вспоминал большую семью, свою большую семью — хотя лица и братьев, и сестер были смазаны, он потихоньку понимал, что любит их, любит их дом с садом, как самый настоящий человек, — вспоминал ссылки, лишения, болезни и, наконец, избавление от всего, красные стяги, пламенные речи, ликование, поющие толпы. Все это осталось так далеко, будто случилось совсем и не с ним, а с кем-то, кто давно мертв.       Сам он тоже задался вопросом: жив ли он, можно ли такое существование назвать жизнью? Но Феликс одернул себя: отчаяние чуждо свету — и вновь стал следить за действием в кабинете.       Гражданская война ー время массовых беспорядков, требующее решительных, но, в то же время, грамотных и согласованных действий, потому что ошибки повлекут за собой гибель сотен тысяч людей. Цель Предреввоенсовета ー предотвратить те самые ужасные потери, переломить ход войны в сторону, более угодную для красных, вывести армию на новый уровень. Именно поэтому Троцкий очень яростно отстаивал свои наработки и планы, как единственно верный вариант, очень болезненно переносил тотальное несогласие. И теперь Лев едва заметно напрягся, отведя взгляд в ту сторону, где за нарастающей баталией следило третье невидимое лицо, а его пальцы начали отбивать частый синкопированный ритм на поверхности стола. ー Я понимаю, что операции на Востоке сейчас крайне опасны, но это есть наша единственная надежда хоть как-то укрепить силы, ー голос еврея слегка охрип ー возможно, причиной тому было недавнее пробуждение. Мужчину в данный момент захлестнула резкая волна различных чувств, которые тот пытался сдержать, подавить, что выразилось на различимой дрожи в обычно уверенном голосе. ー Неужели вам это не понятно, Коба? ー Понять-то может любой, а вот сопоставить реальное с желаемым ー не каждый. Кажется, что и вы не можете… ー последняя фраза была колко брошена в лицо собеседника. Сталин почувствовал себя оскорблённым словами Троцкого, потому и захотел ударить побольнее, выбрав мишенью трепетно оберегаемые планы и идеи. Выполнив желаемое, наркомнац отстранился, сделав небольшой шаг назад от стола. Его прожигал взглядом Дзержинский, стиснувший зубы, чтобы хоть как-то себя удержать от броска на большевика. Такова уж черта Феликса, которая, казалось, тоже относилась к прошлому, казавшемуся какой-то сказкой или легендой ー фанатично, преданно бросаться на защиту идей. А сейчас и этого человека, на котором будто сошелся клином свет. ー Знаете, я вполне себе хорошо представляю имеющееся положение и настроения в Армии. В основу ставятся эти факторы для принятия взвешенных решений, ーголос Льва становился всё громче и резче. ー И если вдруг у вас возникли какие-то нелепые сомнения в моей компетенции ー прошу самостоятельно рассмотреть все данные для более грамотного плана, который бы действительно помог сделать шаг вперед в этой проклятой войне, а не просто тыкать мне в лицо своим невежеством, не имея хоть каких-нибудь доказательств неправоты с моей стороны. ー закончив тираду, Троцкий сделал шумный вдох, так как почувствовал, что кислород в легких стремительно иссяк, и едва заметно дернулся, тряхнув копной чуть растрепанных кудрей.       Ответа на дерзкую речь не последовало. Иосиф лишь слабо кивнул, издевательски вежливо улыбнулся и повернулся в сторону двери. Оказавшись в проёме, он еще раз обратился к кабинету, рассматривая его содержимое, но специально не смотря на Троцкого и, словно отвлечённо, сказал: ー Мы с вами как те два странника из одной грузинской притчи, которые не смогли поделить несуществующее поле и скот на нём, ー Лев Давидович непонимающе нахмурился, внимательно глядя на черную копну сальных волос. ー Только вот, странники-то те, в итоге, подрались. А вы разве этого хотите? ー не дождавшись ответа, Коба покинул кабинет, хлопнув дверью, а Троцкий, привставший и набравший воздуха в легкие для очередного язвительного ответа, рухнул обратно на кресло и накрыл свое лицо ладонями.       Феликс подошел к Льву со спины, закусывая губу. Его бы приласкать, объяснить, что он с таким-то красноречием обязательно одолеет в словесной дуэли этого наркомнаца, который рассказывает какие-то странные притчи, не имеющие к делу никакого отношения. Обнять бы за плечи, сказать бы что-нибудь милое, возможно, неловкое, но ободряющее, с трепетом поймать потеплевший взгляд и заметить улыбку на пухлых губах, улыбнуться самому вслед за ним.       Все это кажется такой ерундой, такими легко исполнимыми желаниями, что даже стыдно их делать самоцелью. Но Феликс вынужден вот так держать себя в руках ーэтот факт добивал своей неоспоримостью, ведь даже если бы он был самым обычным смертным, Троцкий легко мог так же высокомерно вылить на него ушат грязи и гордо уйти, оставив маяться со своей неразделенной любовью. И там уже хоть пусти пулю себе в лоб ー все равно.       Пуля в лоб? Звучит слишком близко и знакомо.       Из кусочков собиралась очередная картинка, необычно яркая по сравнению с предыдущими пейзажами прошлого. Он стоит в какой-то комнате, через пыльное окно светит яркое июльское солнце, виден кусочек голубого неба, по которому разбежались редкие облачка. Небо выглядит торжественно-спокойным, будто здесь, на земле, нет никаких беспорядков и жестокости ーтут и там цветут мелкие ромашки, распространяя по всей новой столице свой аромат, гуляют семьи, проводятся мирные шествия, поются песни революции.       А на самом деле Москва погружалась в липкую бездну предательства и междоусобиц, а потому такое ясное и мирное небо первое нагло врало жителям растущего города.       Дзержинский ворвался в дом на Большом Трехсвятительском озлобленным и возмущенным, расстроенным и взбудораженным из-за такой грязной игры левых эсеров. У Феликса под боком пригрелась гадюка ー он не обращал на нее внимание, а сейчас чувствовал горечь собственной вины. За ним, жилистым человеком, закаленным ссылками, тюрьмами, лишениями, которые отразились на его облике, но ничуть не испортили его, шли трое чекистов. Они вместе обыскивали помещение, выдвигая из столов ящики и сбрасывая из них все содержимое на пол, заглядывали в каждый уголок, стараясь найти такие же неопровержимые доказательства предательства, как и труп посла Мирбаха.       Сердце толчками разносило кипящее негодование по жилам вместо крови, которое давало силы на этот обыск. Билось оно неровно, словно вопрошая азбукой Морзе: как люди, которым Дзержинский доверял, могли оказаться такими подлыми? Это ранило честного Феликса, будто он забыл, сколько таких людей было раньше. Будто революция их искоренила навсегда.       Феликс, хмуря тонкие русые брови, угрожал расстрелять весь этот гадюшник, так называемый ЦК ПЛСР, чьи партийцы гнусно воспользовались именем ПредВЧК для убийства. Но скрутили ему и другим троим чекистам руки, у Дзержинского ー выбили маузер, который звонко ударился об пол. Его объявили заложником с властью и уверенностью в голосе, даже каким-то торжеством. А лица искажены ехидными улыбками, которые эсеры пытались скрыть.       Разве найдется та контрреволюционная гнида, которая сломит дух председателя Чрезвычайной Комиссии? Нет, никогда ー он будет бороться, пока не сгорит без остатка от фанатической ненависти к врагам революции, он ответственный за безопасность, за спокойный сон граждан новой страны.       Те, кто обезоружил Дзержинского, удалились в другую комнату ーвероятно, для обсуждения, что же делать с пленным первочекистом. С ним оставили двоих матросов, сонных на вид, но вооруженных винтовками; на штыках зловеще поблескивало солнце. Феликс понимал, что такая охрана ー очередная досадная ошибка, и Дзержинский легко бы смог ответить на насилие — насилием; это было бы хотя бы справедливо. Он вечный борец за свои идеалы, а такие провокаторы слов не понимают, внушению не поддаются. Потому за кровь — только кровью.       Дзержинский двинулся в сторону охранников, но раздался выстрел. Феликс с удивлением обернулся на стрелявшего из дверного проема, ведущего в комнату, в которой скрылись саботажники. Он вскинул брови и опустил глаза, осматривая себя.       Пуля прошла насквозь где-то над подвздошной костью — из раны хлынула кровь, заливая пробитую гимнастерку.       Дзержинский совершенно не ожидал такого — перед глазами все поплыло, время пошло как-то медленнее. И эта совершенно абсурдная ситуация казалась ему такой сказочной, такой далекой, будто и не в него стреляли, или, на крайний случай, это просто сон в жанре трагикомедии. Он знал, что такое случается — пули ранят, идет кровь, в мире все еще существует физическая боль. Это ничего, потому что это естественно. Но Феликс не думал, что его настигнет так рано маленькая свинцовая дурочка, выпущенная умелой не дрожащей рукой из его собственного маузера.       То, что нас не убивает, делает нас сильнее — Дзержинский, отойдя от первого потрясения, распахнул глаза и, зажимая рану рукой, решительно пошел к стрелявшему. Белки глаз налились кровью.       Он сделал несколько шагов, которые сильнейшей болью отдались во всем теле — но ненависть была сильнее. Феликс остановился и отчего-то вспомнил Брестский мир, а потом и Троцкого. Он сам себе усмехнулся — неужели так скоро начался делирий?       А зря остановился, зря потерял бдительность. Даже раненый чекист не может себе такого позволить — раздался выстрел, а после него на секунду повисла звенящая тишина. Пуля попала точно между глаз, нарисовав зловещий красный круг, из которого по лицу потекли тонкие струйки крови, заливая глаза, ноздри, щекотно затекая за воротник гимнастерки. Но этому человеку было уже все равно — свет в пронзительных зеленых глазах потух, и тело Феликса Эдмундовича глухо ударилось о пыльный пол.       А за окном весело сияло солнце, бликами играя на глади Москвы-реки, ветер гнал облака по небу, шумели деревья, в кронах которых щебетали беззаботные птички.       А теперь Дзержинский в ужасе очнулся от воспоминаний, так же стоя рядом с расстроенным Троцким.       Он один раз погиб с его образом в голове, но не осознавал этого. Почему бы не броситься в этот же омут второй раз, совершить грандиозную глупость, но, может быть она спасет хоть кого-нибудь здесь?       Мелко дребезжит секундная стрелка часов, действуя на нервы. Отсчитав три удара, едва дыша, Феликс кладет руку на плечо Троцкого и держит, не одергивая.       Сказочный, торжественный момент ー сладкое ощущение тепла на его ладони, поднимающееся выше; сладкое ощущение потери своего бессмертия, скорейшего обретения вечного покоя после исполнения единственного желания в такой же солнечный июльский день, в какой он умер в первый раз. — Феликс? — Троцкий позвал его по имени. Неужели надо было обратиться пеплом, чтобы вновь восстать, как птица-феникс? Почему же Дзержинский был таким дураком, что не нарушил запрет сразу — а ведь в прошлом революционер! Наркомвоен потерянно скользил глазами по смирно стоящему мужчине, любовно положившему руку на плечо. Никаких ран, гимнастерка заношенная, но целая, жуткого красного пятна на лбу нет и в помине. Легкий ветерок треплет русые волосы, а взгляд добрый, мягкий, но очень и очень печальный. И улыбка такая же.       Дзержинский ликовал внутри себя, но рассыпался, таял. Спокойно, без боли и мучений. Он закрыл глаза — и исчез, погрузившись в теплый обволакивающий мрак уже навсегда.       Лев хлопнул себя по щеке, заставляя себя очнуться. Он смотрел куда-то на оконную раму, чувствовал какое-то тепло на плече, которое, признаться, помогло ему отойти от неприятного разговора. — Дзержинский, вы же погибли год назад, — шепнул наркомвоен потерянно. — А спасать продолжаете.