Violet

Он все же мажет горлышком мимо рта, пуская красную каплю по подбородку и шее. Она плавно опускается все ниже, оставляя тонкую влажную дорожку и оседая в ямочке ключиц. Енкюн шипит. Он тянется туда пальцем, ковыряет собственную кожу и развозит красноватую жидкость кривой кляксой. Современное искусство творится прямо у вас на глазах. Кто-нибудь, принесите ему холст, - и подобные разводы скупят за миллионы. Хотя... на молочно-белой коже это смотрится куда более эстетично. Эдакое интимное творчество, не позволяющее оторвать от него глаз. Интересно, сколько банок третьесортного вина можно будет купить на выручку с этой прекрасной картины? А может, сделать пару фотографий? В приглушенном свете, с каким-нибудь эффектом в духе нуара, а потом подкрасить винные разводы кроваво-красным цветом. Эстетика, не иначе. И кто-то, все ещё стоящий в дверях, жарко цепляется за каждый клочок открывающейся картины. - Это Ким Ёнбин, прошу любить и жаловать, - говорит хозяин квартиры, запуская вместе с чужим именем клочки прошлого в голову Енкюна. Какие-то оборванные картинки, которые даже невозможно описать словами. А ещё Джухо впускает грусть, сладкую и тягучую, как запах шоколадного ликёра. Убаюкивающую и успокаивающую. - Ну иди сюда, Ким Ёнбин, - сипит Кюн и переводит взгляд на вскинувшего брови парня. Брюнет, на вид лет двадцати трёх или около того, одетый в какие-то несуразные светлые джинсы и тёмную классическую рубашку. Какой-то ни разу не крутой, самый обычный кореец, не обладающий вкусом к хорошему шмоту. Таких по улицам тысячи бегают. Но все же этого что-то выделяет среди остальных. Енкюн ещё точно не может понять что именно, а потом щурит и без того полуприкрытые глаза и улыбается двум верхним расстегнутым пуговицам, разной длины подворотам и паре пятен на чёрных лакированных туфлях. Слишком несуразный Ким Ёнбин. Слишком глупый. А ещё он наверняка не умеет распоряжаться деньгами своей семьи и вряд ли ценит то, что имеет. Енкюн таких людей и близко к себе не подпускает. Но Енбину он даёт сесть в десятке сантиметров от себя и смотрит ему в глаза больше минуты, тянется руками и ловит чужую голову своими сухими ладонями. Этот парень тёплый. И щеки у него мягкие, кожа ухоженная слишком. Енкюн близко к себе не подпускает богатеньких детишек, но Енбина тянет, все ещё не убирая руки с его щёк, все ближе и ближе к собственному лицу. Когда Джухо решает просвещаться культурно и включает сборник ноктюрнов Шопена, чьи-то зубы цепляют розовую плоть чьей-то нижней губы, оттягивают ее и начинают медленно вырисовывать на ней непонятный зигзаг. И это не пошлость, нет. Просто очередное произведение современного искусства. И вообще, Ким Енкюн и все, что он делает, и есть искусство. Он отстраняется за пару секунд до того, как чужое дыхание начало бы сбиваться. Словно чувствует чужие ощущения, словно знает, что хочет человек напротив него даже лучше, чем он сам. Кюн ведёт кончиком языка по верхней губе, тут же закусывает нижнюю и расплывается в полуулыбке. - Давно не виделись, - хмыкает даже не опешивший брюнет и откидывается на спинку дивана. Енкюн в ответ мычит и переводит взгляд на алкоголь в руках Бэка. Тот тыкает ему в щеку холодной бутылкой уже открытого полу-сухого и улыбается во все тридцать два. - Видишь, какой я заботливый, - говорит, расплёскивая на одежду друга несколько алеющих капель. - Авангард, - перебивает его, уже открывшего рот, Енкюн и ведёт плечами от неприятных ощущений мокрой одежды, - Ты портишь всю атмосферу, Хо, свали. Старший хлопает глазами от такого заявления, на секунду бросает взгляд на Енбина, который буквально слился с диваном и вступаться за него даже не думает, и решает пару раз кашлянуть в кулак, выражая тем самым все своё недовольство. - Уже в собственной гостиной нельзя находиться, дожили. Он берет со стола бутылку соджу, шумно вдыхает воздух пару раз, будто шмыгает носом от обиды и уходит в спальню, по пути заявляя, что через пол часа он все равно придёт смотреть фильм. Кюн провожает его с улыбкой и качает головой. - Он ещё такой ребёнок. Где-то справа слышен глухой смешок. - А сам то. - А что я? Ёнбин опять смеётся себе под нос и отрицательно мотает макушкой. А Кюн, как-то и впрямь по-детски фыркая, достаёт из пачки сигарету. Какой дурак решит назвать его ребёнком? Он ведь давно не тот мальчик, с которым старший возился во дворе. - Я изменился с того времени, - нашарив в кармане спичечный коробок, парень поджигает трубочку с табаком и делает первую затяжку. - Не спорю, - и с несколько секунд понаблюдав за точёным профилем, растворяющемся в дыму, Ёнбин зачем-то добавляет, - Мы оба. - Даа-а... - как бы берзазлично между затяжками замечает Кюн. - Мы перестали нуждаться в друг друге. Стали чужими. Он опускает дымящийся кончик на светлую кожу дивана, начиная вычерчивать на ней пеплом неровный круг. Темно-серый, мистический какой-то, будто символ секты, о которой по всему миру ходят пугающие слухи. В его центре - слишком светлые отблески от лампы: противные, слепящие глаза. Этот круг и впрямь куда-то его утягивает. Возможно, в новую порцию воспоминаний. Но Кюн совсем туда не хочет. Оттого цепляется за брошенную брюнетом фразу, непроизвольно расширяя зрачки. - Или просто ты его забыл? - говорит Ёнбин. Таким тихим, спокойным, словно неживым, голосом. Кюн все же тонет где-то в светлой середине. В голосе, который был таким же тёплым, как и руки того человека. В его несуразном смехе, который всплывает где-то на задворках памяти. В тихом сопении и картинках из книги, которую они отыскали в комнате его отца. Енкюн не забыл. Енкюн помнит так много, что никогда не смог бы назвать парня из своего детства "чужим". Он мотает головой. - Но я в нем не нуждаюсь, - выдаёт это на выдохе, словно долго копил силы и решимость для этой фразы, словно сам верит в неё не до конца. - Поэтому ты пьёшь красное вино и носишь на шее этот камень? - Ёнбин кривится в улыбке. Такой наглой и самодовольной. Такой, какую Енкюн не помнит. Не знает. Не видел. Но, кажется, что он, совершенно точно, прекрасно знаком с её обладателем. На этот раз первым приближается Ёнбин. Уверенно и резко, сжимая пальцы на затылке младшего и путаясь в выжженных краской волосах. Рваный и голодный поцелуй в каком-то слишком неуклюжем его исполнении. Будто хочется всего и сразу, но ты никак не можешь решить с какой бы стороны начать. Кюн давит смешок. - Совсем не круто, - он шипит и поднимает взгляд, с вызовом глядя в глаза напротив, - учись, пока я с тобой. Ёнбин сильнее сжимает в кулаке тёмные волосы и стонет, когда нижнюю губу прокусывает ровный ряд белых резцов. Кюна же подобная реакция старшего заводит настолько, что отдаётся жаром где-то внизу живота. Он слизывает струйку крови, со слишком неуместной заботой гладит старшего по щеке и проникает в его рот языком, принося с собой концентрированный вкус железа. Это - вкус страсти Ким Енкюна. Это - личное безумие для брюнета, который почему-то участвует во всем этом и, не скрывая ни на секунду, трется стояком о чужое бедро. - Ты возбудился от вкуса собственной крови? - прыскает несколько истеричным смехом отстранившийся Енкюн, - больной ублюдок. - Я сейчас кончу. Где-то за дверью слышно тихое: "блять".