Сердце речное

Старому Рейну тесно в русле. Воды его темны и глубоки, а острые скалы зияют сквозь них частоколом тонких рыбьих зубов. Говорят, на дне реки спрятано древнее золото кельтов, которое стережет зловещий водный дух. Старый Рейн не спорит. Право дело, в его летах уже несолидно что-то кому-то доказывать. Старому Рейну тесно в русле. Люди зовут это одиночеством. Юные ручейки просыпаются по весне, они шумят, бегут наперегонки, сливаясь и вновь расходясь, и не видят разницы между прошлым и будущим, потому что ни того, ни другого для них не существует. Только настоящеекамушекобогнутьдождиквнизбрызгизввенятдзынь-дзын. Только одно бесконечное здесьисейчас… Иное дело такие старые длинные реки, как Рейн. Они текут по миру слишком долго и слишком далеко, достаточно, чтобы увидеть, как растут и зеленятся древа на пологих берегах, как они скрючиваются и опадают, достаточно, чтобы отличать ночь ото дня, а зиму от лета и знать, что за одним непременно последует другое, достаточно, чтобы помнить былое и предсказывать грядущее. Говорят, если долго всматриваться в воды Рейна, можно вспомнить забытое и увидеть еще не случившееся. Говорят, что Рейн — вещая река, и что шепот его течения может свести с ума. Рейн снова благоразумно молчит. В последнее время — месяцы, годы, века?.. — он вообще почти не разговаривает. Не с кем. Других старых рек рядом с ним нет, а с ручейками стало… скучно. Скука. Она, увы, пришла вместе со способностью осознавать время. В первые годы это было весело и ново — видеть, узнавать, сравнивать, — но скоро Рейн осознал, что время, как и день с ночью, циклично. Будь он шумным ручейком, живущим одним — не днём даже, мгновением! — и это не было бы проблемой, им же сколько не повторяй, а все внове. Но с осознанием времени пришла Память. Старый Рейн помнит, что все повторяется раз за разом, снова и снова, и всегда наперед знает, что случится в итоге, перескакивая через изученную вдоль и поперек цепочку причин и следствий. Нет ничего, что могло бы его удивить, и нет никого, с кем он мог бы разделить свои мудрость и тоску. Старому Рейну тесно… в мире. Когда на берегу с завидной частотой начинает появляться смешная человечья девица, не боящаяся ни острых скал, ни шепота времени, старый Рейн едва ли обращает на это внимание. Пусть люди и забавны в своем своеволии и стремлении обмануть цикличность, век их слишком краток, чтобы в итоге не оказаться предсказуемым тоже. Когда та начинает петь, старый Рейн невольно прислушивается, даже слегка замедляет течение. От ее песни не выглядывает из-за туч солнце и птицы не замолкают пристыженно, но речной бог слышит в нежном голосе отголоски собственной тоски. Грубый людской язык в ее устах становится спокойным течением, и глаза сияют солнечными лучами сквозь толщу воды… Так не тоскуют люди. Их тела не могут, просто не способны вместить столько грусти разом, слишком уж малы и ограничены. Так тоскуют старые полноводные реки, неся эту тоску в глубине нескончаемого потока своей жизни. Такое существо не может, не должно рождаться среди людей. Селяне, видно, тоже её чувствуют, эту подсознательную чуждость, и, быть может, именно поэтому девушка так часто приходит на скалистый берег старого Рейна. Потому что чувствует свою с ним… общность? Старый Рейн не задумывается об этом. Точнее, задумывается, конечно, но думает слишком степенно и размеренно, как могут себе позволить только бессмертные существа. И пока он думает, девушка — ее зовут Лора, это имя приносят ему болтливые ручейки — вдруг исчезает. Исчезает достаточно надолго, чтобы даже старый Рейн заметил. Именно это, наверное, позволяет ему осознать, насколько холодно становится в мире без ее песен. Холодно и скучно. Но и к холоду, и к скуке он давно привык. Привык, конечно, за столько лет-то сложно не привыкнуть. И старый Рейн не прекращает своего течения, не выходит из берегов, разве что шепот его течения становится чуть громче, да пара кораблей пропарывает себе днище на — да не было их тут! — рифах. Ничего сверхъестественного. А потом она приходит снова. Старый Рейн, кажется, почти счастлив, если, конечно, река вообще может быть счастлива. Волны его начинают радостно лизать утес, приветствуя желанную гостью, а течение игриво мерцает солнечными бликами. Старый Рейн красуется перед ней, одевается в яшму и золото, и в плеске его отчетливо звучит их общая речная песня. И Лора отвечает. Она поет так отчаянно, так болезненно и горько, выплескивая, выдавливая свою боль, что Рейну кажется, ее тело не вынесет и разорвется солеными морскими брызгами. А потом Лора смотрит вниз. Смотрит серьезно и решительно, так речной поток в последний миг смотрит с вершины водопада. И Рейн, конечно, все понимает. И Рейн распахивает объятья. Водоросли обвивают ее тело, скользя по мраморной коже, и дарят той живительную прохладу. Жемчуга и перламутровые раковины поднимаются с речного дна, вплетаясь в золото волос. Рейн укачивает ее, как мать укачивает младенца, вдыхает в легкие умиротворяющий холод своих вод, забирая горячечный жар человеческого отчаянья. Он вынимает из груди ее маленькое человечье сердце, а взамен вставляет текучее, вязкое сердце реки. Свое сердце. И когда девушка открывает глаза, она улыбается, нежась в его объятьях, наслаждаясь тем особым ощущением давно утраченного спокойствия. Старый Рейн целует ее в висок.