Я не показывал никому свою худшую сторону, Потому что, а если бы они увидели? Что, если бы все узнали? Им бы это понравилось, или они бы начали это ненавидеть? Мне стоит дальше просто убегать от правды? Потому что всё, что я когда-либо делал — это бежал. [1]
В сущности, наши дни проходили так же, как раньше. Мало общения, много работы. Делиться с друзьями характером наших отношений мы не спешили, поэтому вели себя так, будто ничего не изменилось. Сначала я думал, что это будет тяжело, но по большей части происходило обратное. Напряжение приобрело другую форму, став из противоречий волнением, и с ним настраиваться на работу было проще, так что понедельника я ждал с непривычным воодушевлением и готовностью к продуктивности. Наверное, мы молчали, потому что сами не очень понимали, что происходит, но ни я, ни Твик не ощущали пока потребности об этом разговаривать даже друг с другом. Сказать по правде, мы теперь вообще мало разговаривали. С того свидания прошло два дня, ноябрь подходил к концу, а мы на время отложили наши тяжёлые разговоры о жизни и о чувствах, дорвавшись до возможности отреагировать. Теперь мы делали это всё время. На следующий день и в воскресенье мы не говорили ни о чём тяжёлом, иногда, если честно, ведя разговоры только ради приличия. Мы целовали друг друга долго, много и иногда на грани грязного, иногда так, что мне или ему приходилось прерываться только для того, чтобы остыть. Голова кружилась, ноги дрожали, а я не замечал проходящих мимо дней до тех пор, пока не кончились выходные и не наступил понедельник. Клайд разбудил меня невероятно рано, завалившись домой нечёсаным и с бешено бегающим по комнате взглядом: — Мне нужна твоя рубашка, — сдёрнув с меня одеяло, заявил мне мой друг. — Я пролил на свою кофе. Я разлепил глаза и увидел мокрое кофейное пятно во всю клайдову грудь. Предмет гардероба теперь только выбрасывай. Я вдруг сообразил, что понятия не имею, как у него дела. С пятницы и до вот этого пробуждения мы с ним пообщались раза два, перебросившись несколькими фразами о какой-то ерунде, и позже я отказался идти с ним в кино, сославшись на лень. — Куда ты вырядился, бро? — спросил я, садясь и, ещё дезориентированный, пытаясь разыскать часы. Было около половины седьмого утра. — Сегодня мы идём к канцлеру. Нам разослали письма со списками приглашённых. Ты тоже, бро! Я знал, что ты не прочитаешь, поэтому решил зайти к тебе пораньше, но хренов кофе. Бебе сказала, чтобы я оделся подобающе, но я, блять, слишком сильно сжал стакан, крышка слетела, и я пролил на рубашку всё, что в нём было. — Ну поищи в шкафу, — я потёр руками глаза и побрёл в ванную, чтобы привести себя в порядок. Дошло содержание сказанного до меня в душе, и я застыл, смотря в плитку. Мы идём к канцлеру. Это значит, что подписей в этом гневном письмеце, которое мы ему послали и о котором я, разумеется, забыл, оказалось достаточно. Теперь нас ожидает тяжёлый разговорчик.***
Клайд знал о канцлере больше, чем я, но был так взволнован, что не успел рассказать мне ничего ценного. Наш главный судья предстал передо мной, как ставшая явью неинтересная тайна. Что не означает, будто я не предпочитал быть к этому готовым. Так что мы сидели на стульчиках, расставленных как в амфитеатре, центром которого был большой дубовый стол. За столом этим и восседал канцлер, своим мощным силуэтом отбрасывая тень, тянущуюся через половину кабинета и делящую пополам противоборствующие клубы. Все молчали, ожидая, пока градус напряжения станет достаточным, и было слышно только как кто-то изредка ёрзает, шаркает ногой, и как Твик тяжело, насилу сглатывает. Скоро канцлер заговорил: — Итак, мы собрались. В бумаге, которую мне принесла председатель студенческого совета, собрано двести подписей. Расписался весь клуб музыкального театра, вся университетская команда. Было собрано множество подписей членов ПК-братства и три подписи от студентов, не принадлежащих этим организациям. Джеймс Волмер, Крэйг Такер и Трент Бойетт, ныне и вовсе не учащийся в этом учебном заведении. Содержание письма возвращает нас в день, когда произошла стычка между тренером университетской сборной и руководителем кружка. И случилось это четыре года назад. Хотелось бы узнать, какое отношение к этому инциденту имеют подписи пятидесяти четырёх человек, не учившихся в университете в тот период. Никто не желает рассказать? — Я желаю, — тут же вызвалась Венди. Она звучала так, будто только и ждала, когда речь кончится, и она сможет сказать своё слово. Театрально кашлянув, она поднялась и встряхнула пачкой бумаг. — Так как многие из присутствующих попросили сохранить свои показания анонимными, я заменила имена. Бумагу с расшифровкой передаю Вам, чтобы подтвердить: всё, что сейчас здесь прозвучит, не шутка и не выдумка… Я зевнул, прикрыв рот рукой, и получил от Рэд тычок локтем. — … С того самого момента, как я стала председателем студенческого совета, я вижу, как происходят многочисленные ссоры между командой и кружком. Как человек, со всей серьёзностью подходящий к идее сохранения мирной и дружелюбной атмосферы среди учащихся, я не могла игнорировать это, но приступить к делу мне мешало нежелание квотербека футбольной команды, Дэвида… Я потёр глаза рукой, никак иначе не умея выразить, насколько это было нелепо. — Венди, так конспирация не работает, — зашипел Кайл, и девушка остановила свою речь, посмотрев в свои бумаги так, будто ей их внезапно подменили. Стэн сидел рядом с ней такой же бледно-зелёный, как и Твик, которого трясло по левую сторону от меня так, что пол вибрировал. Канцлер ждал, сложив руки на груди и смотря в неизвестном направлении сквозь непрозрачные стёкла очков. — Эээ… со-руководитель музыкального театра Хлоя, которую я… Кто-то присоединился к нам с Кайлом, не выдержав комичности звучащей речи и послышался очередной удар руки по лбу. — Венди, давай уже начистоту тогда! — прошипел Кайл. — Да! Давай начистоту! Я не понимаю в этих Хлоях, Дэвидах… Кто кому чо сказал и что случилось-то? Мы пришли, потому что тренер не хочет слушать, что мы предлагаем, грубит нам типа и всё это, мы проигрываем и ничего не меняется, при чём тут театр?! — возмутился Томас, вскочив с места. — Я устал ждать! Канцлер даже не пошевелился. Венди молчала, Томас дышал, раздувая ноздри. Тренер выглядел так, будто всех, кто находится в этой комнате, уже давно проклял и теперь со спокойной душой презирает, ни о чём не переживая. — Как тебя зовут? — спросил канцлер заметно похолодевшим голосом. — Томас! — гордо представился футболист. — Томас. Так вот, Венди. Почему Томас говорит, будто не знает истинного содержания письма, под которым подписался? — Очевидно, потому что он его не прочитал, как следует, — брезгливо хмыкнула Бебе и сама испугалась того, что сделала. — Ты на что намекаешь, девка?! — Никаких «девок» в этом кабинете! — рявкнул канцлер так громко, что Томас от неожиданности присел обратно на стульчик и притих. Моя рука дёрнулась в сторону Твика в инстинктивном жесте, но я одёрнул себя. — И никаких, на, оскорблений в сторону занимающихся спортом! Я не буду слушать никого, если наше общение будет проходить в таком тоне! Теперь, когда все запутались в своих махинациях окончательно, найдётся тот, кто всё прояснит или мы можем расходиться, признавая сбор подписей подстроенным? — Нет! Не было никакого подстроенного сбора подписей! — включился Кайл, вскакивая с места. — Тренер футбольной команды своим оскорбительным комментарием в сторону театрального искусства разжёг конфликт между командой и театром, который длится с тех пор и поныне! Кроме того, он не стесняется в выражениях в сторону команды. — Откуда ты-то знаешь, хамло еврейское? — Вон из кабинета, — бросил канцлер в сторону Картмана, даже не потрудившись на него посмотреть. Лайнмен быстро бросил ехидство и поспешил покинуть помещение. Выглядел он так, будто этого и добивался. Хитрый говнюк решил смыться подальше, пока раздача пинков не добралась до него, а я уже понял, чем всё кончится, поэтому не был удивлён его покорностью, вместо этого позавидовав хитроумию и предусмотрительности. — Я знаю, потому что мы со Стэном давно дружим, но из-за этого «никакого уважения к тем, кто тусуется с театральным», я не могу даже в коридоре с ним поздороваться — тренер заставит двадцать кругов бегать, чтобы выбить дурь! — А вас троих сюда каким ветром? — неожиданно спросил канцлер, кивнув на Джимми. Тот пожал плечами и указал на Кайла, таким нехитрым способом соглашаясь с его словами. — Меня это бесит, я не могу нормально в футбол из-за этого играть, — добавил я. — Меня не приняли в команду четыре года назад из-за этого, хотя им нужен был игрок в защиту, — озвучил неожиданный аргумент Трент, и рот канцлера дёрнулся, будто он, наконец, услышал что-то стоящее. — Все поднимаются с места и показывают мне групповое объятие. Те, кто по личным причинам, не связанным с неприязнью к присутствующим в этой комнате, обниматься не могут, говорят по одной дружелюбной фразе в сторону своего «врага». Мгновение я сидел, осознавая сказанное, но вот вокруг меня начал звучать скрип стульев о паркет, и собравшиеся на наш народный суд пострадавшие, виновные и свидетели в молчании поднялись, неловко уставившись друг на друга. Я поднялся вместе с ними, обвёл взглядом помещение и наткнулся на Кенни, приглашающе махнувшего мне рукой. К нему я и пошёл, и с нас двоих началось самое неискреннее в моей жизни объятие. Если среди нас и были те, кто обниматься не мог по личным причинам, а я подозревал в этом как минимум Твика, то все они предпочли проглотить эти личные причины и не выделяться. — Превосходно. С этого дня каждый из вас, кто случайно встретится с другим в коридоре, должен будет его по-дружески поприветствовать объятием. Томас, Барбара — жду вас двоих в Страз Холле в третьей аудитории в шесть вечера, будем учиться общаться друг с другом, как полагается уважающему себя гражданину Америки. И найдите этого выскочку. Он прослушает цикл лекций. Прошу всех, кроме преподавателей, покинуть кабинет. Никто из приглашённых на разборки далеко от кабинета не ушёл. В молчании мы заняли немногочисленные стулья, пол и принялись ждать, когда слушания кончатся, и нам объявят результат нашего маленького бунта. Если раньше парни из команды выглядели воодушевлёнными переменами, то теперь морды у всех были кислыми, а у Стэна выражение лица было и вовсе мученическим. Я не сочувствовал ему, прекрасно зная, что тот сам виноват, раз не посчитал нужным сказать парням правду прямо, как мы с Клайдом ему и советовали. Он не договорил, поставив под удар, в общем-то, всю эту затею, и потерял уважение товарищей. Поделом. Твик сидел рядом со мной, прижавшись к стене до скрипа штукатурки и дышал, как собирающийся родить конь, которому рожать не положено, вот он и боится. Я осторожно придвинулся ближе, чтобы вдавиться своей рукой в его плечо. Клайд утешал вляпавшуюся Бебе, а Венди — Стэна. Остальные просто изображали угрюмые лица, и только я один отчего-то оказался вне этой накрывшей нас волны, оставаясь спокойным почти до равнодушия. — В жизни ведь дохуя вещей поважнее ссор театра и футбола, да? — я услышал собственный голос раньше, чем понял, что заговорил. Никто мне не ответил, на меня и не посмотрел-то почти никто. — Да прекратите, ребята. Это не ваша ссора, а их. — Да, Такер, дохуя. Команда, например. Вот я думал, мы команда, — обиженно прошипел Диксон севшим голосом. — Я не потому, что ненавижу кого-то конкретно, театр не люблю, мне посрать на театр. Но они, да хоть Кайл тот же, моих братанов дерьмом до ушей поливали, и я их защищал. И квотербек их защищал. Говорил, не слушайте их, парни, много они понимают, такие ограниченные. Не видят дальше своего носа, да? А сам пока с Кайлом тусовался. Лицемер. Я замолчал, потому что был с Брэдом полностью согласен. Том приобнял товарища за плечи, и они яростно переглянулись, после снова повесив нос и замерев в ожидании. Через несколько минут из кабинета вышел Эл. — Он уволен, — сказал он тихо, будто врач, сообщающий переживающим родственникам о смерти пациента. — Мне жаль, что наши разногласия привели к этому. Ребята с футбола синхронно поднялись кто с пола, кто с сидений, покинув коридор. Элу им было говорить нечего, и до меня запоздало дошёл кислый привкус этой победы, нагнавший на всех тоски — кому она сдалась, ценой того, что поссорились теперь уже все со всеми? — Я такой придурок, — пробормотал Стэн, роняя голову в руки. Я поднялся с места, встретился взглядом с Твиком, отходящим от получаса своей жизни, проведённого в ужасе. Он растерянно моргнул мне в ответ и поднялся следом: за его спиной на светлой стене остался мокрый след. — Извинишься и всё станет, каким и должно быть. В жизни есть вещи важнее и этого, — сказал Кайл своему другу, и я отвёл взгляд от со-руководителя кружка, попрощался с театральным факультетом и отправился в молчании на пары. Вот так мы и побороли нашего общего врага.***
В общем, эта драка за правое дело, погрузившая нас в меланхолию, и вырвала меня из морока выходных. Студенческая жизнь, раньше бывшая для меня лёгкой и приятной, в этом году не была похожа ничем на то, что представляла из себя раньше, и, видимо, для меня пришло время притормозить и осознать перемены. Просиживая штаны на физиологии человека, я с каким-то неясным ощущением не то тоски, не то удивления вспомнил о том, как мы с Клайдом, словно два диковатых ишака, налакавшихся лишнего, носились по Тампе весь первый год, с трепетом и восторгом заглядывая в каждый уголок кампуса, везде суя свой нос, бешено заводя знакомства. Я вспомнил, как он, влюбившись в Бебе, занимал целые вечера, выстраивая планы по её завоеванию, как мы вдвоём пытались пройти какую-то нелепую детскую игру про девочку и единорога, чтобы впечатлить роковую красотку. Жизнь была лёгкой и быстрой, и я не помнил ни одного дня, проведённого в тоске. Все эти эмоциональные взлёты и падения пришли ко мне вместе с музыкальным театром. Я никогда не мог бы представить, что ввяжусь в заварушку, результатом которой станет чьё-то увольнение. Что буду практически инициатором великого примирения враждующих компаний. Что моя подпись будет одной из первых подписей в новых петициях студсовета. Мне раньше было плевать на такие вещи. Я считал, что достаточно просто быть со всеми прямым и беспритязательным, и это работало. Почему-то только в этом году я понял, что кроме меня и Клайда в мире были другие люди, которым я желал безвозмездного благополучия. Да, я тоже был в это втянут, но косвенно. Я ни за что не влез бы в подобное дерьмо раньше, а сейчас сделал это добровольно: не только для себя, даже ради тех, с кем ни разу за период нашего знакомства не пообщался за пределами университета. Мой сосед, Скотт Малкинсон, с которого я скатывал задачи по популяционной генетике в обмен на разрешение скатывать с меня органическую химию, осторожно толкнул меня в плечо, и я моргнул, выплывая из пучины самокопания и обнаруживая себя неподвижно сидящим и рассматривающим свои ладони, будто они у меня появились только сегодня, и в их существование я пока не успел поверить. — С тобой всё нормально, чувак? Выглядишь так себе. Сок хочешь? — Давай сюда, — кивнул я, не задумываясь о том, что сделал бы со мной политкорректный канцлер-революционер, узнай он, что я отобрал у диабетика сок. Малкинсон порылся в рюкзаке и протянул мне коробочку ананасового сока, которую я вскрыл и в два больших глотка выпил, ненамеренно шумно захлюпав. Студенты обернулись на меня, а мисс Заглотник швырнула маркер, промазав и влепив трёхочковый парню, трудолюбиво пишущему конспект. — Здесь не столовая, Такер, — напомнила она мне, и я поднял вверх два пальца, принимая информацию к сведению. Страшенная тётка взяла новый маркер. — Нахал. Продолжаем. Для стресса характерен стандартный набор патологических симптомов: гипертрофия надпочечников… Любопытные морды отвернулись, не впечатлённые увиденной сценой, а староста что-то очень активно мне прожестикулировал. Малкинсон дождался, пока и он успокоится, прежде чем снова заговорить: — Плохой день? — Я сегодня утром был у канцлера, — невесть зачем поделился я со своим собеседником. — И мы добились увольнения тренера-ублюдка, который команду ни во что не ставил. Скотт покачал головой, демонстрируя высокую степень признания наших достижений. Он на секунду посмотрел в свой конспект, запись которого обрывалась на перечислении функций гиппокампа, прозвучавших ещё в начале лекции (сейчас она подходила к концу). — Всё так изменилось с тех пор, как ты в начале года сказал, что играешь теперь в театре, да? Тебя это меняет. Староста ставил тебя в пример утром, говорил, видел тебя за сорок минут до пар, а раньше ты только через сорок минут после начала и приходил… — Малкинсон! — полетел второй маркер, на этот раз воткнувшийся острием в стену и оставивший там чёрное пятно. — Сейчас устрою тебе все прелести симпатического режима работы нервной системы. Прекрати развлекаться!***
Твик выглядел усталым с того самого момента, как закончилась наша очная ставка с футбольной командой. Ещё на репетиции я понял, что он, видимо, пребывает в том же странном состоянии, что и я (что и почти все мы, осознав, что эта вроде сиюминутная затея вдруг выгорела и принесла с собой кучу никому не нужных проблем). Эл не мучил нас прогонами, и мы почти всё время проводили, сбившись в группы и отрабатывая какие-то моменты между собой. Я провёл эти несколько часов, болтая с Кенни и Баттерсом об их интереснейшем опыте примерки корсета, а потом помогая Хайди с настройкой гитары, прежде чем Эл не понял, что дела совсем не клеятся, и не отправил нас в актовый зал — начинать готовить сцену. Твик не разговаривал вообще ни с кем и выглядел жутко измученным, как и всегда после особенно ломающих его вспышек тревожности. Думаю, посещение крикливого канцлера было для него причиной вполне достаточной, чтобы пытаться побыть наедине с собой хотя бы посредством молчания, и я, как и остальные, не стремился с ним побеседовать, сосредоточившись на том, что блеснул талантами работяги и сколотил ребятам ступеньки. Мы виделись каждый день до понедельника, и, как бы мне не хотелось, я собирался провести этот вечер порознь, дав ему выспаться, но, уходя, он сказал, что ждёт меня после работы, так что я послушно притащился за десять минут до окончания его рабочего дня. Девушка, всё время остававшаяся с ним до закрытия, видела моё лицо у дверей Старбакса два последних вечера и в этот раз странно на меня посмотрела сквозь стеклянную преграду. Я никак не отреагировал на её взгляд, и она, дёрнув бровью, вернулась к протиранию столов. Выйдя через пятнадцать минут и попрощавшись с закрывшей дверь коллегой, Твик дождался, пока она скроется за поворотом, а потом удивил меня, медленно переведя на меня замученный взгляд, прикрыв глаза и молча ко мне прижавшись в осторожном жесте. Так он и замер. Вторя ему, я тоже обнял его с осторожностью и застыл, уложив щёку ему на макушку. Моё сердце приятно заныло, ускорившись, и я, наконец, почувствовал себя в стороне от всего этого университетского сраного дерьма. Ещё лучше мне стало, когда я подумал, что Твик, пожертвовавший сном ради нашей встречи, сделал это потому, что доверяет мне достаточно, чтобы искать в моей компании, безусловно, бывшей для него стрессом, возможности отдохнуть от стресса, который находит куда большим, чем эти встречи. Я не знаю, что именно имел в виду Кайл, говоря Стэну про «ещё более важные вещи», но это казалось достаточным, чтобы наглухо забыть обо всей Тампе разом хотя бы до завтрашнего утра. Сегодняшний день, в остальном, не стал таким уж большим исключением из двух предыдущих: мы пришли к тому тихому месту на побережье и долго молчали, на этот раз, правда, не из-за того, что были заняты друг другом, а потому, что просто хотели этого. Думаю, нас достаточно встряхнуло, чтобы остыть. — И всё-таки, как ты понял, что ты гей? Не знаю, насколько Малкинсон был прав, поведав мне о переменах в моей жизни, или, может, это меланхоличное настроение действительно сделало меня королевой драмы, но мне казалось, что я начал понимать причину, по которой мы до этого не тратили время на разговоры, чуть лучше. Возможно, белых тем больше не оставалось. Остались только личные, затронуть которые — неизбежный шаг на пути к установлению отношений чуть более глубоких, чем товарищеские, и этот день казался отличным, чтобы закончить его, пробуя открывать новые двери. — Я правда просто всегда знал. Как и все, я прошёл через период, когда начинаешь интересоваться содержимым своих штанов в детстве, а потом настолько долго не интересовался содержимым штанов представителей противоположного пола, что в один день мне просто стало очевидно, что причина в полном отсутствии желания туда лезть, а не в том, что я отстаю от других ребят в их интересе к девчонкам. — О, — Твик дёрнул бровью, зарывая в песок пальцы и, уже привычно, избегая зрительного контакта в моменты этих разговоров. — Я думаю, что бисексуален. — Только сейчас думаешь? — улыбнулся я этому странному признанию. Хотя это было безобидной шуткой, Твик вполне серьёзно в ответ на это кивнул. — Не то что, — его голос дрогнул, и он на секунду замолчал. — Не то что бы я так уж, знаешь, так сильно пытался отговориться, когда сказал тебе тогда, что никогда не думал об этом. Ты… ты сказал, что такое просто знаешь, и я просто всегда знал, что мне всё равно. Я… Он ничего больше не сказал, очень странно, тяжело напрягшись. Я видел множество способов, которыми он демонстрировал дискомфорт, но это мрачное, страшное напряжение выглядело прямой отсылкой к «я даже с самим собой об этом не разговаривал». — И в детстве? Когда, ну, знаешь, в начальной школе изучаешь себя. — У меня не было этого периода, — сказал Твик, и я закончил этот разговор, потому что перестал понимать, как он на нём сказывается. Проблема была в том, что, лишившись «белых» тем, я натыкался, в попытке придумать, куда срулить, на вопросы, которые выглядели, будто могут сделать хуже. Про друзей, например. Про другие хобби, кроме театра. Про тот семейный бизнес, от прав на наследование которого Твик отказывался. Так что я молчал и ждал, пока он спросит сам, просто наблюдая за тем, как он сосредоточенно трогает песок. Всё больше мне казалось, что парню очень нужен терапевт, но я уже был достаточно опытным, чтобы понимать, что Твик просто не сможет высказать незнакомому человеку то, что через силу пытается порционно в странном страдальческом отчаянии донести до меня. Если подумать, мы мало знали друг друга, и, чем глубже в это погружались, тем, кажется, больше становилась эта пропасть незнания. Я всё ещё понятия не имел и не до конца верил описываемому Твиком восторгу от моей персоны, достаточно сильному, чтобы он мне доверился. И всё больше верил в то, что чувство взаимной симпатии просто слишком сильно надавило на сдерживаемые им одиноко хранимые ото всех в тайне очевидные секреты, и он решился на их открытие тому, кто проявил к нему чуть большее неравнодушие, чем остальные, и… и вроде, наверное, таким образом сам пытался в себе что-то понять. Если так, меня это не обижало. В конце концов, пусть я и понятия не имел, с чем имею дело, и пусть иногда это всё меня неприятно напрягало, я всё ещё хотел, чтобы всё получилось и помочь ему — тоже очень хотел. — Как-то ребята спросили у Клайда что-то подобное. После репетиции они с Кенни и Токеном говорили насчёт этого и, знаешь, он сказал, что все долгое время думали, что он гей, пока Клайд не завёл девушку. И из-за этой истории с ним у тебя был аутинг. Они, конечно, спросили его, что такого случилось, но Клайд сказал, что им лучше спросить тебя для достоверности, так как сам он не помнит этого периода, и верит в… эту историю, потому что из-за этого были какие-то серьёзные последствия. Он обычно всё говорит прямо, и этот ответ показался мне странным. Я поэтому спросил, эм… сейчас насчёт тебя. Нам ты тоже не сказал, что ты гей, и хотя говоришь, что открыт, никто об этом не знает. Я… Я, Рокки, я подумал, что, может, что-то было не так и из-за этого ты молчишь. И, я подумал… ты можешь рассказать, если что. Обычно я на его вопросы и предложения реагировал сразу, но то, что он только что мне сказал, погрузило меня в откровенный ступор. Я не наблюдал за собой наличия щекотливых тем, наверное, потому что никто никогда не копал так глубоко в моё прошлое. Тот период, о котором говорил Клайд, был безумной, напряжённой и странной частью моего детства. Я был ещё слишком маленьким, чтобы разобраться в том, насколько серьёзные вещи тогда происходили, и осознал это только в подростковом возрасте, когда впервые завёл с парнем отношения и задумался над тем, как я пришёл не просто к открытию своей гомосексуальности, а к её принятию. Это пугало меня тем, как иногда забывалось, уходя, как и в этот раз, на самые подмостки подсознания, а потом неожиданно, опять же, как и сейчас, выплывало во всей своей величественной дикости. Иногда я как будто и сам не верил и не помнил этого. — Эй, Рокки? Извини, если я сказал лишнего, — Твик осторожно коснулся моей руки, и я раскрыл ладонь, всё ещё атакованный воспоминаниями, и пока предлагающий только это. — Нет лишних вопросов, — сказал я для начала. — И проблема не во мне. На мне никак не сказалась эта история с аутингом, которого не было, потому что я тогда ещё был слишком маленьким, чтобы меня волновало то, что другие дети узнали, что я трогаю пенис другого парня. Конечно, я рассказал бы Твику рано или поздно. Решаться, в общем-то, было не на что, но собрать себя в кучу для того, чтобы выдать эту странную часть моей жизни, всегда было тем ещё процессом. — В общем, Клайд всегда просит меня об этом рассказывать, но я никогда не рассказываю, потому что это пиздец. Я рассказал только Бебе, по понятным причинам, и скажу тебе, потому что тебе я доверяю и… ну, ты просто должен знать, я так полагаю. Я не особо в этом понимаю, но, думаю, что Клайд так легко посылает людей ко мне за забавной историей, типа он не понимает, как это серьёзно, потому что его сознание так защищается от пережитого, и ему реально кажется, что в этом нет ничего такого. И я рассказал Твику следующее: мы с Клайдом всегда дружили. Мы ходили в один детский сад, жили через несколько домов друг от друга и, ну, просто так получалось, что его жизнерадостное поведение отлично сочеталось с моим пассивным разгильдяйством, и мы, как и все другие непоседливые дети, хулиганили, но по мелочи: я из исследовательского интереса и любви подразнить взрослых, а Клайд из любопытства и непосредственности. Мы жгли мусор, рисовали на заборах и стенах домов, пытались заставить драться пойманных птиц, сами дрались. Родители наши общались тоже, поэтому мы пошли в одну школу, учились в одном классе, имея примерно одного уровня успеваемость, и только в старшей школе впервые попали в разные классы, выбрав разные модули. Но песня не об этом. Когда нам было по восемь лет, так получилось, что Клайд в силу нашей закадычной дружбы, оказался тем, с кем я впервые решился обсудить щекотливую тему своих штанов. У него я с интересом спросил, как там у него дела обстоят, и ему в тот же день поведал о том, как там обстоят дела у меня. Это нагнало на нас флёра какой-то общей тайны. Мы оба казались увлечёнными изучением друг друга с необычной стороны, и это ощущалось странно, явно как что-то запретное, но как будто не очень-то и плохое. Что для мальчиков нашего возраста было самым обычным делом, если, конечно, исключать тот факт, что в тот же вечер умерла мама Клайда. Его отец сообщил об этом моему отцу по телефону, и он был настолько пьян, что мой папа позвал нас в гостиную и сказал, что Клайд может остаться у нас, потому что случилось кое-что серьёзное с его мамой. Я сразу понял, что это пахнет большими проблемами, я напрягся. Мама Клайда мне нравилась: она была очень доброй женщиной, откровенно нас с Клайдом перекармливала, устраивая пир каждый раз, как я бывал в гостях, любила вроде как будто всех вокруг и не говорила моим родителям, когда я попадался ей на глаза за тем, что, не знаю… мусор жёг. Разумеется, у ребёнка она не могла не вызывать признания и симпатии. Клайд в голос расплакался. Хотя мой отец ещё и не сказал толком, что такого случилось. Думаю, мои родители не рассчитывали на настолько серьёзный разговор, но Клайд, сквозь рёв, требовал ответов, а Триша проснулась и начала кричать, поэтому мой отец просто сказал ему это. Следующая ночь была самой странной ночью в моей жизни, потому что с Клайдом в моей комнате осталась спать мама, у меня был серьёзный разговор с отцом, и мы спали с ним в одной кровати этой ночью. Я вообще не представлял, как должен на это реагировать, поэтому решил не трогать Клайда, пока он сам не заговорит со мной. Через пару дней моя мама спросила, почему бы мне не навестить его у него дома, и я так и поступил, обнаружив его в своей комнате в довольно… обычном своём состоянии. Клайд был весёлым, он много улыбался, шутил и сказал, что придумал новое классное занятие, на которое я согласился, игнорируя плохое предчувствие. Классным занятием «заниматься» полагалось в шкафу, где Клайд на некоторые время скрылся, после чего позвал меня зайти. В общем, он переодевался в одежду своей мамы. И вот так мы… продолжали трогать друг друга или вроде того. Не знаю, что такого было тогда с Клайдом, наверное, он пытался как-то принять случившееся, при этом страшно не желая отпускать маму, поэтому он носил женские вещи с собой в школу, и мы прятались по каморкам, кладовкам и туалетам, чтобы он переоделся, и мы продолжили делать эти странные вещи. И так нас однажды заметил в туалете наш одноклассник. Разумеется, он поднял нас на смех, в основном, конечно, Клайда, а я так распереживался, что набил ему морду, впав в какое-то истерически-яростное состояние и сломав бедняге нос. Клайдом занялся детский психолог, и через несколько дней он внезапно просто прекратил таскать женские вещи в школу и стал вести себя так, будто ничего не было. Я тоже не поднимал эту тему, но так получилось, что все, включая, разумеется, родителей, узнали, что мы с Клайдом дружим в очень необычном смысле. В моей семье к этой новости отнеслись спокойно, а Клайд поимел с этого проблемы, но, заведя в средней школе девушку, отмылся. Я не вспоминал об этой истории с переодеваниями до того момента, как Клайд не рассорился со своим отцом вконец и условно переехал к нам доживать свои школьные годы, в своём доме лишь для вида ночуя, когда у его отца был барный рейд. Он снова плакал в нашей гостиной, и я поймал дежавю, спросив потом Клайда о том, помнит ли он, что тогда делал. Когда он посмотрел на меня, как на идиота, и сказал, что не помнит ничего из того, что я ему рассказал, я и напрягся. Клайду просто было весело, потому что, не помня в этой истории себя, он просто нашёл это забавным происшествием. Твик молчал. Копаться в песке он тоже прекратил, странно уставившись в набегающие на берег мелкие волны. — Я никогда не поверил бы, что что-то такое случилось с Клайдом, — сказал он очень тихо. — Спасибо, что рассказал. — О, да. По нему никогда не скажешь, что он из тех, кто пережил что-то такое. Но его отношения с семьёй, которая когда-то очень его любила, а потом просто исчезла — это странная смесь несправедливости и, ну, наверное, очевидных вещей, которые просто происходят в жизни, и он молодец, что оставил это. — Ему повезло, что у него есть эта дружба, — сказал Твик, и я нахмурился, попытавшись сквозь ночную темноту всмотреться в его лицо. Его голос звучал так сдавленно, будто он держался на грани плача. Он был нервным, чрезмерно реагирующим, но не впечатлительным уж точно. Во всяком случае, не тем человеком, кто плакал бы над чужой историей просто потому, что она проникновенная. — Вот видишь, почему я говорю тебе, что ты необычный. Если ты умеешь так дружить… — Эй, — я остановил это, предложив ему вместо разговора объятие, потому что, чем бы оно ни было, на этом я хотел остановиться. Я был более чем пресыщен тем новым, что смог узнать, и уж точно не готов был доводить дело до слёз, о природе которых не имел бы понятия. — Мои родители никогда бы на такое не согласились, — прошептал Твик в ткань моей футболки, и на это я тоже никак не ответил, устало прикрыв глаза и абстрагировавшись. Этой ночью Твик разрешил проводить его, и я увидел, где он живёт. Это был дом на самом юге острова, выходящий восточной стеной на море: маленький, но, разумеется, выглядящий дорого. Внутрь меня не позвали, но я и этим продвижением был вполне удовлетворён, так что здесь мы и попрощались. Придя домой, я принёс на журнальный столик конспекты, заварил чай, собираясь провести час, решая химию для себя и Малкинсона, но, присев на диванчик и красноречиво уставившись в стену, забил на всё, растянулся и уснул.***
На следующий день я был гостем на репетиции «Дорогого Эвана Хансена» и помогал Твику со скотчкастом, потому что ребята иногда репетировали при параде. Сегодня он уложил волосы, очевидно, имитируя причёску Эвана, и над его лицом постаралась Хайди, убрав из-под глаз серые тени хронической усталости косметикой, так что он выглядел совсем странно, будто старшеклассник, случайно влившийся в компанию студентов… С другой стороны, он же играл старшеклассника. Думаю, во всём этом есть вполне прозрачный смысл. Задумчиво бормоча что-то себе под нос, Твик наблюдал за тем, как я осторожно трогаю его руку, не очень умело, но максимально старательно оборачивая её, и я собирался сказать ему что-то потрясающе тупое, когда дверь актового зала открылась в поразительно чётко отпечатавшемся в моей памяти жесте раздражённой медийной личности. Я видел, как двери открывают подобным образом лишь раз, и не сдержался, скорчив кислое лицо, когда предугадал появление хренова театрального критика. — Уберите лакея со сцены, бросайте свои дела и начинаем. Пять минут на групповую распевку, играем от начала и до конца, — осыпал нас приказами Гаррисон. Лакеем, очевидно, был я, что совершенно точно не означало, будто я собираюсь быть послушным и убираться прочь. Точно не тогда, когда Твик, онемев, смотрит на Диву округлившимися глазами. — Не пялься на меня, как овечка на волка, несчастный мальчик без яиц, и отлипни от шимпанзе, я, по-моему, сказал тебе, чем заняться. И вот, я снова закипал. Медленно я перевёл взгляд с Твика на говнюка, пытаясь невербально послать ему все вертящиеся на языке страшные деревенские проклятья, для ушей Нью-Йоркского тусовщика наверняка бы прозвучавшие, как заклинания древних шаманов, и никто не мог остановить меня на пути к передаче этого же сообщения ещё и словесно, кроме, разумеется, единственного человека, от которого именно такой подлости я и ожидал: — Рокки, — глухо прошептал Твик, и я очень тяжело вздохнул, отделяя намотанное от рулона резким рывком. На Твика я бросил очень тяжёлый взгляд, но того и так ждала церебральная ебля, так что я не стал демонстрировать ему, насколько сильно на самом деле недоволен его идеей контактировать с этим ублюдком. Жизнь научила меня давать Твику самому разбираться с делами театра, чтобы не было потом всяких там разговоров на больничной койке или «пошёл на хуй, Рокки»-разговоров, после которых бешенство несло меня на своей волне ещё несколько следующих часов. Разумеется, театральный критик трахнул их всех, не щадя и иногда откровенно перебарщивая в выражениях и интонациях, но в особенно напряжённые моменты Эл приседал мне на уши со своим хреновым обсуждением зимней коллекции обуви от какого-то дизайнера, я подозревал, специально. К сожалению, я узнал об обуви слишком много для своего нежного разума, и услышал столько незнакомых имён и названий оттенков, что остался совсем без настроения. Твик после репетиции выглядел как никогда раньше неадекватным и даже солидный слой косметики больше не скрывал его измотанного вида. Он шатался, не разговаривал, и у него от переутомления слезились глаза. Я подумал, что эти наши свидания на берегу моря отнимают слишком много часов его сна, чтобы продолжать видеться ежедневно, поэтому бесстыдно соврал ему, что поймал хвосты и собираюсь отрабатывать два следующих дня, освободив ему вечера. Твик, разумеется, расстроился, да и я не был в восторге, но где-то в глубине его взгляда я уловил, как он тайно боготворит мою неуспеваемость за возможность спать по вечерам немного дольше.***
— Сорок четвёртый размер! Пришлось повозиться, — горделиво сообщил мне Баттерс, протягивая коробку с обувью. Я не помнил, чтобы называл свой размер кому-нибудь, кроме Эла, вызнавшего у меня эту деталь в процессе разговора про зимние коллекции обуви… а, ну, конечно, он спросил это не просто так. Я мог бы догадаться. — Для сегодняшней репетиции. Я решил не мучить себя догадками о содержимом, и только разочек помолился, чтобы туфли не были такими страшными, как в мюзикле, разумеется, тщетно. Вокруг меня любопытно собрался народ, заглядывая вместе со мной внутрь коробки, где в розовеньких бумажных завитках лежали блестящие чёрные туфли на здоровом каблуке. — Я не… — …хожу на каблуках в музыкальном театре, — зажав нос пальцами, передразнил меня Кенни, отмахнувшись. — Примеряй. Конечно, я примерил. Но только сидя. Уже так, пытаясь твёрдо установить на паркет стопу, я добился лишь того, что каблук с неприятным звуком проскользнул по полу, оставив серый след, и вцепился в свой стульчик двумя руками, вызвав у всех свидетелей этого позора приступ смеха. — Не надо так сильно давить на пятку. Перераспредели вес, — посоветовал мне Токен с видом знатока, и я подавил растущее раздражение. В этот раз я был точно уверен, что «не хожу на каблуках в музыкальном театре», хотя бы потому, что куда более чем странным, это казалось мне попросту опасным. — Давай, бро, — пришёл мне на помощь Клайд, подав обе руки. Я перехватил его запястья, и он дёрнул меня, приводя тело в вертикальное положение. Ещё мгновение я держал его руки так, будто собираюсь оторвать, а потом понял, что ничего страшного пока не случилось. — Отпускаю? Я кивнул, и Клайд резко расцепил ладони, сделав шаг назад. Потеряв «ивовый прутик», я вдруг качнулся, на мгновение ощутив себя беспомощным младенцем, не умеющим управляться со своим телом, но меня с двух сторон схватили все, кто был поблизости, так что я избежал конфуза и в этот раз. — Дорогуша, ты позор для всех геев, — сказал мне Эл, качая головой. — Это затянется надолго.***
График нас не щадил. Мы пропустили достаточно много репетиций, потому что были измотаны, ссорились или сражались с канцлером, поэтому Эл был неумолим, и мы провели в Страз Холле весь вечер, освободившись только в десять, когда был выучен (не равняется отрепетирован) несложный, но вызвавший, разумеется, ступор у таких недоумков, как я, танец. Впереди нас ждала неделя, посвящённая последней сцене, а потом начинался декабрь и с ним приходили полные прогоны и зачёты. В честь таких дел Кайл предложил всем вместе сходить в кино, но я настолько устал, что отказался от этого приглашения, даже не слукавив. Мы разошлись: ребята пошли в одну сторону, а мы с Твиком в другую, так как он, естественно, ни в каких групповых развлечениях не участвовал. До дома Твика идти было пиздецки далеко, и я ощущал усталость пополам со страданием, покорно двинувшись провожать его, но он не поспешил за мной, замерев у Старбакса в задумчивости: — Ты живёшь где-то тут? Я обернулся. Рассудительность не позволила мне обрадоваться слишком сильно, но этот вопрос казался мне очевидным способом вежливо подойти к теме похода в гости. В общем-то, не обрадовался я просто потому, что растерялся. Я не был горячим фанатом долгого пути с прохождением всех баз, планами на встречи и прочими заморочками, предпочитая в отношениях делать, что хочется, так быстро, как хочется, но, когда к «отношениям» добавляется «с Твиком», построение планов с тщательным выбором объёма сказанных слов и пройденной программы превращалось в необходимость, которой до сих пор и оставалось. Мы до этого дня вели себя друг с другом достаточно сдержанно (не считая тех выходных, конечно) и даже несколько формально, потому что, я уже знал, это был его способ примириться с тем, что он делает, и почувствовать себя комфортно. У Твика вся жизнь была распланирована по часам, и я уважал это, так как мне самому этой собранности порой не хватало. Видимо, он моё легкомыслие уважал ничуть не меньше. — Ты хочешь остаться на ночь или просто посидеть? — прямо спросил я, потому что: планы. Я должен был их строить, чтобы ничего не похерить на этом тернистом пути к раскрепощению. — "На ночь" вряд ли будет значить ночёвку, — криво улыбнулся Твик нервной (хорошей нервной) улыбкой, и я кивнул ему, просто сменив направление движения и перейдя дорогу. — Ты… Я вроде обещал тебе тогда показать «Дорогого Эвана Хансена». То есть, конечно, если ты хочешь спать, то не обязательно, но завтра суббота, так что я подумал, что мы могли бы тоже что-то посмотреть, но, серьёзно, если нет, то всё нормально. — Слушай, милашка, — я осёкся. Твик тоже замолк, и, судя по тому, как он спрятал взгляд, его моя бессознательная оговорка смутила не меньше. Секунду я помолчал… не встретил никакого плохого напряжения, и продолжил с места, где остановился. — Клайд и Бебе врываются ко мне в дом среди ночи, средь бела дня, когда я болею, когда я не хочу их видеть, когда угодно. У тебя, в отличие от них, есть на это полное право. Это, — я указал ему на свой дом, — безопасное пространство. Просто делай, что хочешь, пока тебя не начнёт тошнить от этого места, и тогда я без проблем провожу тебя до дома. Твик с уважением оглядел «безопасное пространство», а потом улыбнулся: — Точно, всё ведь просто, да? — вопрос был риторическим, и я проводил его, проходящего внутрь, таким взглядом, будто был разочарован плоской дерзкой выходкой своего сына или вроде того. А он определённо мне надерзил. Если я мог сказать о Твике что-то, что описывало бы его максимально коротко и полно, то, наверное, сказал бы, что он из тех, кто странно сочетает в себе любовь распланировать двести сценариев собственной свадьбы, но в последний момент, под венцом, скажет, что ебал всё это в рот, и отправится в Старбакс, где устроит конкурс «кто больше» для гостей. Потом он пожалеет об этом около сотни раз, около двухсот раз попытается убедить себя в том, что поступил правильно, и, ничего не решив, просто найдёт что-то другое, из-за чего можно загнаться. Хорошо, что я знал это, потому что его сегодняшние фокусы, обнажающие передо мной ещё немного скрытой под маской театрального задрота прекрасной личности, неизбежно должны были кончиться приступом тошноты, нервной икоты, обмороком, сердечным приступом, дыханием роженицы и всем прочим, чем оно обычно кончается. Я думал, что был к этому готов, но, как и его личность всё ещё оставалась для меня не до конца понятной, так и глубина его тревожного расстройства ещё не успела показать себя во всей красе. У Твика было настроение на браваду. Сам по дому он перемещаться не решился, но я показал ему, где в моей, в общем-то, однокомнатной хибаре санузел, где кухня (которую и так было видно) и сказал, что за закрытой дверью находится моя комната. У дома также был чердак, на котором не было ничего, кроме пыли, так что потеряться здесь было невозможно. К гостям я, к несчастью, готов не был, но чай сделал, умудрившись обнаружить среди круп пачку орео, разумеется, помещённую туда Клайдом. В очередной раз друг, сам того не ведая, меня выручил, и я помолился Господу за его здоровье и благополучие, поднося свои скромные дары несколько неловко сидящему на диване Твику. Он изо всех сил пытался сделать вид, что чувствует себя нормально, и я в ответ делал вид, что ведусь на его игру и верю в этот его новый, что не могло не радовать, намного менее пугающий, чем остальные, способ защититься от стресса. Пока я собирал нам ужин, которым моя мама бы точно не гордилась, Твик разобрался со своей техникой и придвинулся чуть ближе ко мне, чтобы мы в тишине начали просмотр мюзикла, с которого, что прозвучит нелепо, и началась вся эта долгая история, полная разнообразной драмы. В общем, я не то что бы увидел что-то, чего не видел до этого на репетициях, но мюзикл, сложившись с тем, что сказал мне раньше Твик про своих родителей и «посылы», был мне интересен скорее как своеобразный способ понять, что произошло немного глубже. Часы сменяли друг друга, усталость брала своё, и вместо раскрепощения на Твика напало состояние строго противоположное — вот то, о чём я говорил. Он просто не был бы собой, если бы не нашёл повод загнаться, и я почти с болью подумал, досматривая последние сцены, что в этом состоянии он проводит каждый вечер, живя в мире, где буквально что угодно может напомнить ему о каком-то дерьме, которое произошло с ним в прошлом, и заставить его чувствовать… что-то. Это. Не знаю, было ли это продолжением того нашего бесконечного тяжёлого диалога, к которому мы из раза в раз, встречаясь, приходили (нам, вероятно, надо было его закончить, чтобы двинуться дальше или что-то решить), или я просто подумал, что раз Твик молчит и смотрит в одну точку перед собой, это значит, что все «фокусы» на сегодня кончились, и я могу быть немного смелее, задавая ему вопросы: — Твои родители были занятыми? Что-то произошло из-за этого? — Ну, почти? — почему-то Твик звучал вопросительно. Он покачал головой и посмотрел на меня с непонятным отчаянием во взгляде, будто решался на что-то безумное. И, вероятно, никак не связанное с моей попыткой с ним заговорить на щекотливые темы. Пока я ловил отголоски эмоциональной бури в его взгляде, пропустил момент, когда его сердце начало колотиться со страшной, невероятной громкостью. Звучало это, как пулемётная очередь, и, если бы не этот прямой взгляд в глаза, было бы пугающим. Но он смотрел, и мне на секунду, слишком ясную, чтобы считать её мимолётной, показалось, что в этом взгляде был какой-то намёк, который и заставил его примолкнуть. Я всего на мгновение отпустил себя и позволил подумать, а что, если он решался? Не просто же так он сам был инициатором переноса наших встреч в место куда менее общественное, чем побережье. О чём бы ни просил этот взгляд, он точно означал что-то важное, а я уже позволил себе достаточно вольных мыслей, чтобы соображать только в одном направлении. Чёрт, конечно, я подумал о сексе. Я был, нахрен, двадцатилетним парнем, полностью очарованным тем, с кем провожу время. Непрекращающийся зрительный контакт был для меня больше, чем очевидным намёком, и я очень осторожно забрался на диван с ногами, чуть наклонившись в сторону Твика. Он тяжело сглотнул, его сердце продолжало биться невозможно громко, но он ничего не сказал и не сделал — просто продолжил на меня смотреть. Расстояние было слишком близким, чтобы я продолжал улавливать изменения в его мимике, и я решил перестать думать. Я спрошу, если он меня не остановит. Я положил руку на его шею со стороны спины, очень осторожно и медленно, а потом подтолкнул ближе к себе, и Твик со свистом выдохнул, принимая предложение. Из-за новизны ситуации из его движений ушла всякая уверенность и опыт, которого он успел набраться. Твика мелко затрясло и, мягко встретив его язык своим, я почувствовал, что даже эта часть его тела дрожит. В голову медленно втекла дымка: я вёл и с каждым ответным движением чувствовал себя чуть увереннее, скоро переместив руку с его шеи на грудь и легко толкнув, предлагая лечь на диван. Твик сделал это, крепко зажмурившись. Я мог бы спросить его сейчас, но накрывший меня тёплый морок с оттенком любознательности призывал меня просто делать и не торопиться. Я не был уверен насчёт секса, но, мне казалось, мы могли бы пойти хотя бы немного дальше, а, раз так, я молчал. Мгновение я смотрел, как он, все ещё зажмурившись, просто лежит и тяжело дышит и, конечно, чертовски деревенский педик, я потерял от этого голову. Нависнув над ним, я завороженно тронул пальцами тонкую кожу его горла там, где дёргался острый выступающий кадык, повёл рукой ниже по ткани футболки, прощупав линию его ключиц — две тяжёлые выступающие кости у его худых плечей. — Останови меня, — сказал я едва слышно, завороженный тем, что делал. Твик не отреагировал на мои слова никак, поэтому я повёл руку ниже, по небольшим, но крепким мышцам груди, по животу с таким же жилистым прессом, добравшись до участка голой кожи там, где задралась его футболка. — Крэйг, — дрожащим голосом позвал он, и я внимательно замер, ожидая возможного продолжения. Твик ничего не сказал больше, только в очередной раз тяжело сглотнул, по его телу пробежалась волна мелкой дрожи. Когда я взялся за его футболку и потянул наверх, он тоже ничего не сказал и не сделал. Я с благоговением смотрел на каждый открывающийся мне участок его худого, бледного тела и, когда задрал футболку до груди, был полон планов снять её полностью, поэтому двумя руками тронул его выступающие рёбра, собираясь приподнять Твика и сделать это, когда просто без, блять, всякого предупреждения, получил от него в морду. И вот сейчас, небесный пантеон, я обращаюсь к вам с вопросом: почему же вы создали меня таким тупым? Твик ударил больно, до искр в глазах, выгнулся подо мной дугой, и я понял, что, возможно, что-то пошло не так уже очень давно, поэтому отскочил от него, вжавшись в диван с противоположной стороны и прижав руку к мокрому от крови носу. Хлынуло от души: залило джинсы, футболку, обивку, Твика. На мгновение он замер, сделав нечеловечески глубокий вдох и широко открытыми глазами уставившись в потолок, а потом прикусил костяшку пальца, и я услышал, как его желудок издаёт этот знакомый звук, которым сопровождается рвотный спазм. Это прозвучало один раз, другой, прежде чем он не вскочил с дивана, бросившись к туалету. Забыв про разбитый нос, дохрена напуганный, я бросился следом за ним, абсолютно не понимая, что и почему происходит. Долго наша погоня не продлилась: Твика скрутило на половине пути, и он согнулся вдвое, чуть не грохнувшись на пол, когда его начало тяжело тошнить. Не зная, куда себя деть, продолжая истекать кровью, я схватил его за плечи и замер, оставаясь неподвижным до тех пор, пока мышцы под моими руками не расслабились. Наша маленькая безумная хрень взяла паузу, и мы оба одновременно сделали синхронный глубокий вдох, пытаясь отдышаться, пытаясь начать дышать. Ну, а потом он расплакался так громко, как умел только Клайд, из-за какой-то странной ерунды, произошедшей с ним тогда, в детстве, так и не научившийся плакать «по-взрослому». Почти неосознанно какие-то домыслы попросились мне в голову, один хуже другого, но я был настолько растерян, что у меня не было времени подумать ни об одном из них. Я обошёл Твика в нелепом жесте, побоявшись его разворачивать… вообще лишний раз трогать, а потом, как ребёнка, взял его на руки и донёс до раковины, пинком открыв дверь. — Просто умойся, — сказал я, пытаясь звучать мягко. Это было бесполезно — я звучал напуганным, потому что именно таким и являлся. Эта эмоция была большой редкостью среди тех, что меня посещали, поэтому ею я владел плохо. — Давай просто начнём с этого, хорошо? Умойся, я сделаю тебе чай, и, пришло время поговорить? Сделав воду прохладной, я оставил его, убедившись, что он, хоть и продолжает страшно, отчаянно рыдать, стоит на ногах и не падает. Я воспользовался предлогом сделать чай просто для того, чтобы прийти в себя. Пока вода нагревалась, я убрал беспорядок, включил немного больше света и только тогда вернулся в ванную, застав Твика в той же позе, в которой оставил. В таком же состоянии. — Послушай, не случилось ничего страшного, — какой бред, случилось что-то охренеть какое дерьмовое. — Я сделаю это сам, если пообещаешь, что не дашь мне в морду снова. Да или нет? Твик, зажмурившись и прикусив губу, покачал головой и протянул дрожащие руки под струю воды. Я дождался, пока он умоется и прополощет рот, протянул ему полотенце и застыл, как дебил, ожидая, пока он сделает… хоть что-нибудь. Твик отложил полотенце и закрыл кран. Его глаза, воспалённые от усталости и плача, казались большими и выпуклыми, как у несчастной лягушки, а сам он выглядел так, будто у него был рак терминальной стадии, вот-вот обещающий закончиться похоронами. Он посмотрел на себя в зеркало, и по его лицу снова потекли обильно слёзы — на этот раз «взрослые». Теперь он плакал без звука, с ненавистью и мукой смотря на своё разбивающее сердце отражение, и оказалось, что такие слёзы выглядят ещё хуже. — Иди сюда. Если хочешь, — мрачно сказал я всё, что мне оставалось. Я приглашающе развёл руки, не рассчитывая на то, что, дав мне в морду, он захочет обниматься, я предложил просто за неимением других идей, но Твик неожиданно отреагировал на это очевидным, почти порывистым согласием и, запутавшись в ногах, прижался ко мне, как к маме. Этот жест был мне хорошо знаком из редких, но не менее душераздирающих моментов нашей с Клайдом дружбы. Он означал просьбу защитить и утешить, и я не мог сейчас сделать для него ничего большего. И ничего больше делать и не желал. Вот так мы и стояли: в туалете. Кровь перестала течь из моего носа так обильно, но всё ещё текла, а Твик очень горько плакал, тиская меня и пытаясь вдавиться в моё тело. — Давай, малыш. Мне надо переодеться, а тебе, думаю, прилечь. У нас же мир? — Я старше тебя, — безголосо ответил Твик, и я выдавил в ответ нервный смешок. — Справедливо. Идём. Он и не думал прекращать рыдать. Я провёл его в свою комнату, посчитав диван, где с ним… случилось что-то, плохим местом, чтобы вести на нём беседы прямо сейчас. Предложив ему кровать, я взял чистые вещи из комода и оставил его, чтобы переодеться, бросить к грязному белью испачканные в крови вещи и умыть лицо и шею. Когда я вернулся, Твик всё ещё плакал, будто ему не просто было плохо, а, не знаю. Самый настоящий пиздец. — Я должен вызвать врача? Скажи, как я могу помочь тебе, пожалуйста. Твик только покачал головой. Было очевидно, что я не мог помочь ему никак, поэтому я кивнул, принимая это. — Мне можно лечь рядом? Он кивнул. Я с осторожностью забрался на кровать рядом с ним и лёг в неловкую, неудобную позу, не желая касаться его ни одной частью своего тела, чтобы не спровоцировать ещё что-нибудь. Теперь я его тревожности боялся, как огня. Не каждый день из-за моей попытки предложить секс от меня в слезах убегал парень. — Прости меня. Если бы я сразу спросил, всё было бы нормально? — Нет, — хрипло ответил Твик. — Я сам… я хотел. Я не должен был. Я хотел использовать ситуацию, чтобы… Я просто хотел узнать. Я ничего не понял, а Твика скрутило новой волной плача. Лежать рядом с отчаянно рыдающим и не делать ничего казалось странным, поэтому я повернулся набок и подтолкнул его к себе, позволив вцепиться в футболку и промочить ещё одну вещь, спасибо, что не кровью. — У тебя хороший удар, да, милашка? Давно никто меня так не лупил. Честно? Я так пытался пошутить, но, кажется, сделал хуже. Ну, я бросил попытки повлиять на происходящее и закрыл глаза. Мы лежали в тишине, нарушаемой только нервной икотой, тяжёлым сглатыванием и прочими звуками, сопровождающими вялотекущую истерику, и я почти смирился с тем, что не услышу сегодня ничего путного, как вдруг Твик заговорил: — Я ничего не могу сделать сам. Не могу принять решение. Я думал, что музыкальный театр поможет мне, но это просто превратилось во что-то странное. Ты прав. И Хайди во всём права. Я не хочу работать, как проклятый идиот. Я не хочу тащить на себе все эти вещи в театре. Я не хочу никакой хреновой ответственности, с которой не могу справиться, но если я всё брошу, то правы будут они. Я заволновался. Дозированно говорить о сложных отношениях с родителями — тяжело, но это не шло ни в какое сравнение с отчаянным лепетом об ответственности, который я слышал. — Твик, что происходит? Что происходит всё время? — Я был тупым, несамостоятельным ребёнком с СДВГ, а мои родители просто хотели, чтобы я, нахрен, прекратил вести себя, как неугомонный придурок, шугаясь собственной тени. Они хотели, чтобы я с детства привыкал к мысли о том, что у нас процветающий бизнес, частью которого я являюсь, обставляли всё так, что работа для меня должна была быть, как игра, но они хотели от меня невозможного, я просто тупой никчёмный неудачник. Я плакал, когда не мог посчитать их игровые задачки, не мог сосчитать игрушечные деньги или рвал их, а они просто молча ждали, пока я продолжу. Я ненавидел эту хренову кофейню и их тоже, хотя они ничего не делали мне плохого. Я начал писаться в кровать из-за нервов, и терапевт посоветовал им развивать во мне самостоятельность. Тогда они решили, что оставить меня дома и уйти спать в гараж — это, типа, отличная идея, чтобы помочь мне научиться следить за собой самому. Парень, который стриг нам газоны и жил на территории дома на выходных, пришёл ко мне вечером, когда я плакал в гостиной и не шёл ложиться спать, надеясь, что родители услышат из гаража и вернутся. Он сказал мне, что готов со мной посидеть немного, поиграть, знаешь. Сначала он правда просто занимался со мной всякой ерундой, а потом предложил лечь спать, переодеться. Он раздел меня, и я блять, просто оцепенел. Обычно я орал как демон от любого недолжного к себе прикосновения, но тут я просто понимал, что происходит какая-то хрень и молчал. Он предложил мне потрогать его член, но я отказался, и тогда он просто… Я не ощущал этого, потому что оцепенело смотрел в стену напротив, слушая и не понимая, какого хуя слышу, но Твика я сдавил так сильно, что ему пришлось прерваться из-за нехватки воздуха. — Он предложил мне открыть рот, и я догадался, что он сделает дальше. Наконец, я вырвался и убежал в свою комнату, но он поймал меня на лестнице. Я укусил его, вырвался снова и выпрыгнул в окно в своей комнате, сломав руку и два ребра. На духу закончив эту невероятную страшную сказку, Твик снова принялся рыдать, а я никак не мог выбраться из своего оцепенения, продолжая изо всех сил, до боли в руках сжимать его и пялиться в стену в поисках помощи. — Я так винил родителей, а они… я понимаю, что они не хотели брать на себя эту ответственность, за подобную хрень, и они говорили, что это просто произошло, что ничьей вины в этом нет, как и причины отказываться от семейного дела. Я начал писаться не только ночью, поэтому пошёл на более интенсивную терапию и там терапевт предложил мне играть — как в театре. Эта хрень была единственной, которая помогла мне забыть об этом дерьме. Я записался в кружок в школе и проводил там всё свободное время, потому что в детстве эти… другие люди из детских постановок проживали жизни, где не было никакой ебучей кофейни и хреновых попыток родителей привить тебе самостоятельность. Я всё это ненавижу, но я сбежал, чтобы доказать им, что могу справиться сам, но не на их условиях. Я, в общем-то, понимаю, что обижен на них несколько несправедливо, но они даже просто не извинились за это! Они не были виноваты, но я просто хотел! Я… — Твик, — сказал я твёрдо, поддавшись внезапно обжёгшему меня мерзкому ощущению. — Давай уясним с тобой раз и навсегда одну вещь: я не хочу быть насильником. Фактически, я только что сделал с тобой, блять, то же самое, просто потому, что я не знал, что всё это значит — то, как ты реагируешь. Я вообще не собирался сегодня... ничего с тобой делать, чего бы ты не позволил, но ты молчал, когда я спросил, и когда позвал, просто казался на одной волне. Меня это не оправдывает, но не надо проверять на мне никакой хуйни. Особенно такой. Не надо пробовать, не сказав причин, по которым это может кончиться плохо. Никогда, никогда, блять, не делай так больше, иначе я пиздецки на тебя разозлюсь. Твик схватился за меня так крепко, будто я приказал ему выметаться в самый уязвимый момент. В мои планы не входило давить, но это чувство — гадостное, паршивое чувство, будто я сделал нечто ужасное просто потому, что так сложилась жизнь — оно мне очень не понравилось. — Прости, пожалуйста, Рокки, прости. Я поступил с тобой, как мудак. — Забудь. Я тоже хорош. Ты услышал меня, хорошо? Всё нормально. Просто расслабься. Ты сказал — всё это дерьмо позади. Я тебе помогу, хорошо? Никаких нерешаемых проблем. Не парься. Я… слушай, ты мне очень нравишься. Я никогда не был заинтересован в парне сильнее, так что я всегда рядом. Какую бы херню ты мне ни рассказал, что бы тебя не испугало — просто скажи, я правда буду рад набить кому-то морду, утешить тебя, послушать и всё остальное. Я не очень много могу предложить, всё, что у меня есть. Я придумаю что-то, как с той балладой, ну? Никакой работы в двести смен, лишней ответственности, никакого дерьма. Только театр, музыка, «Мстители», Старбакс. Бог знает, какую ещё чушь я бормотал, рассыпаясь в обещаниях светлого и восхитительного будущего, когда на деле не знал даже, как мне уложить в голове то, что произошло в настоящем. И в прошлом. Господи, я был рождён, чтобы окружить себя беспомощными людьми, которым нужна помощь.***
В шесть часов утра, прикусив в задумчивости губу и обложившись бумажками, я сидел над листочком, который дал мне Клайд, когда я продул ему в футбол. Несколько идиотских заданий, направленных, по мнению моего друга, на прививание мне новых вершин актёрского мастерства, ну и просто созданных во имя того, чтобы надо мной вдоволь насмеяться, я выполнять не собирался, но и бумажку не выкинул. И вот, в который раз за год Клайд неосознанно помог мне в трудный момент. Я переписывал его задания для «мусорной охоты», несколько видоизменённые, на чистый лист, старательно выдумывая для каждого сакральный и удивительный смысл. В «мусорную охоту» я собирался играть с Твиком.