Болото Офелии

      Шурик мало кому рассказывал, что не любит мыться. В детстве его заставляли родители, в ненавистном вузе не мылся никто.       Изменила положение, как и многое другое в его жизни, встреча с Андреем Евгеньевичем, который принимал душ дважды: утром и вечером. Ни снег, ни град, ни буря не могли изменить строгое расписание человека, для которого служба и привычки, с ней связанные, стали одной из важнейших частей жизни.       По утрам Андрей Евгеньевич не беспокоил Шурика, хотя и приходилось самостоятельно брызгать водой в лицо, чтобы потом растереть полотенцем, как будто он «как следует» умылся. Шурик догадывался, что его тихий саботаж с первого дня известен Андрею Евгеньевичу, но тот ничего не предпринимал, не спрашивал, как дела с умыванием, и все шло гладко.       Почистить зубы, выпить чаю, сжевать завтрак, проглотить таблетки — и на работу. Шурика ждали нераспечатанные коробки с бутылками, которые нужно было сортировать и вносить в опись, тихие разговоры с коллегами и столько кофейной пенки для практики в узорах корицей, сколько он захочет.       Все же каждый день волей-неволей он возвращался мыслями к ночи, вернее, к той части перед ночью, когда его поведут к мокрой воде, и та будет жгучими каплями сыпаться на кожу. Особенно неприятным был момент между «до» и «после» — между тем состоянием, когда кожа Шурика была сухой, спокойной и ровной, и тем моментом, когда она ощеривалась невидимыми клоками шерсти и переставала быть поверхностью.       Ему не было больно в том смысле слова, который другие люди вкладывали в понятие «боль». Ему не нравилось, что приходилось так резко ощущать все эти непонятные капли.       Но потом, вслед за этими мыслями о злой воде, которая каждый раз подводила его кожу, особенно ту, что располагалась прямо за лопатками, приходило нечто особенное. Он вспоминал, как теплая сильная рука держала его за горло, подставляя лицо чистым брызгам, под которыми сразу становилось уютно и безопасно.       Когда лицо намокнет, рука перетечет на плечо и толкнет его дальше, а жесткие потоки воды уже не будут касаться спины — только горячие губы и дыхание.       Шурик не знал, как Андрей Евгеньевич догадывается, что там — в области между лопаток — ему так больно чувствовать воду, и не знал, как он догадывается, что, если подуть, кожа остынет и успокоится вместе с Шуриком.       Самое главное было даже не это, хотя что могло быть важнее? Над очередной елочкой из корицы Шурик вспоминал, как пальцы Андрея Евгеньевича рисовали узоры на его спине. Легкие прикосновения рук, которые легко могли вывернуть запястья и уложить лицом в пол. Шурик ни на секунду не забывал, что может произойти, это всегда было частью его мира, даже когда не происходило, поэтому в его голове пальцы Андрея Евгеньевича были стальными, а собственная спина — покрытой папиросной бумагой. И эти пальцы, способные ломать доски, людей и барьеры между людьми, едва касались его тонкой папиросной спины.       Потом Андрей Евгеньевич садился на колени позади Шурика, а его стальные пальцы опять показывали силу, вместе с потоком воды обрушиваясь на измученные за день ноги. Мышцы расслаблялись сами собой от правильного давления в правильных местах, и Шурик мог бы выяснить, как все это происходит, но ему не хотелось. Он украдкой смотрел вниз, как по пальцам Андрея Евгеньевича стекает его усталость: сначала вниз, к ступням, а потом прямиком к сливу.       Уже когда Шурик окончательно переставал бояться злых потоков воды, Андрей Евгеньевич вставал, подходил вплотную, закрывал ладонями его уши, касался губами шеи и подтягивал назад. Лицо Шурика оказывалось в потоке бьющего из ниоткуда фонтана, потому что в этот миг он ничего не видел, а слух доносил до него только пульс, зажатый между ладоней Андрея Евгеньевича.       После вечернего душа они пили горячий чай и смотрели в окно. Шурик знал, что вот-вот наступит ночь, но ему хотелось еще ненадолго, еще хоть на самую малость оттянуть ее приход, потому что он еще долго чувствовал свою непобедимость перед водной стихией и тихо улыбался Андрею Евгеньевичу, глядя на его отражение в собственной чашке.