For your family

      Спок пришёл со смены и сразу попросил падд Джима. Он хотел показать находку раньше, но лаборатории сейчас сводили отчёты по планетоиду, и у него не нашлось свободного времени на это.       – Я только загружу один файл, который тебе необходимо увидеть, – сказал в ответ на вопросительный взгляд капитана.       – Почему просто не скинул ссылку в беседу? Это что-то настолько важное? – Джим тут же посерьёзнел, сел – до этого лежал в кровати с паддом.       – Да. – Спок едва удержался, чтобы не наклониться и не поцеловать его. В данной ситуации это было бы верхом нелогичности. Поэтому он просто сел рядом, постаравшись, чтобы крылья не сбили с тумбочки оставленную Джимом кружку. – Это может оказаться серьёзным. Я изъял запись сегодня у охранного пункта контроля за системами наблюдения. Хорошо, что с этим пришли именно ко мне. Копий не осталось.       – Ты беспокоишь меня.       Джим открывает видеофайл, на котором Хан стоит, скрестив руки на груди, напротив двери турболифта. Потом оттуда выходит доктор МакКой, между ними завязывается разговор. Хан определённо взбудоражен, даже, может напуган. Здесь всё выглядит почти… нормально, пока сверхчеловек не прижимает доктора к стене.       Джим ставит видео на паузу. Хмурится и кусает губы.       – Джим, я думаю, мои подозрения правдивы. Харрисон им манипулирует, – вполголоса поясняет Спок. И внутри разгорается старое – ненависть, граничащая с животной яростью – порвать, уничтожить. Он слишком мало медитирует в последнее время.       – Спок, я знаю МакКоя очень давно. Им невозможно манипулировать. Но вот это, – Джим указывает на запись, потом выключает её, берёт падд в руку, – нужно прекратить, что бы это ни было. Мне нужно к Боунсу.       – Всё же я советую тебе просмотреть запись до конца, – Спок притягивает его к себе. Это инстинктивный жест: Джима хочется защищать. Крылья за спиной с тихим шелестом вздыбливаются, жалобно звякает чайная ложка в той самой кружке – кажется, её задевает перьями. – Прослушать, что они говорят. Ситуация как минимум означает, что у доктора к нему личное отношение. Недопустимое для куратора.       – Родной, если Боунс позволяет ему себя так вести, это уже говорит о личном отношении.       Джим ласково придерживает его за подбородок, целует в губы. Коротко. Потом отстраняется и смотрит в глаза.       – Это видео сказало мне достаточно. Или есть что-то совсем особенное?       Спок помедлил. Он не считал себя специалистом в оттенках эмоциональных переживаний – для того, кто всю сознательную жизнь пытался игнорировать собственные эмоциональные проявления. Но всё же окончание видео показалось ему странным.       – Возможно, присутствует не только манипуляция, – добавил, тщательно подбирая слова. – Мне крайне сложно говорить определённо о том, что касается эмоциональной стороны жизни людей.       – Поэтому я и хочу узнать обо всём от него. Не из видео, понимаешь? От самого Боунса.       Джим с сожалением останавливает взгляд на губах Спока, но отводит его и освобождается из объятий. Кладёт падд в поясную сумку.       – Я верю, что ты разберёшься в ситуации, – добавляет Спок, понимая, что от него ждут реакции. – Доктор для тебя крайне важен. Но всё же постарайся не задерживаться сверх необходимого.       Джим улыбается – он удивительно открыт в выражении и восприятии стороны взаимоотношений, именуемой людьми «эротической». У Спока так не выходит.       – Не задержусь. Жди.       Джим, пока идёт до каюты МакКоя, пытается понять единственное – почему он узнал обо всём из видео? От Спока? Такого никогда не было, Боунс рассказывал ему обо всех проблемах сам. О любых: проблемы в отделе, ошибся с лечением, назойливая практикантка, плохие сны и боли в крыльях. Джим даже не столько зол на него за сокрытие, сколько обеспокоен. Слишком не похоже на его старого доброго друга.       Ну или зол.       Джим звонит в интерком – ровное механическое пиканье настолько не вяжется с его нетерпением. Сейчас бы колокольчик старинного образца, чтобы трезвонить что есть силы. Или звонок с кнопкой, какой был лет триста назад.       Но МакКой открывает сразу. Он в домашнем, волосы встопорщены, от него пахнет чем-то алкогольно-лимонным.       – О, а я отчёты свожу. И из всей выпивки только чай остался, разве что реплицировать.       – Я по делу.       Джим заходит, осматриваясь. Всё как обычно, беспорядок, серость, привычный скомканный не-уют. Как-то… слишком обычно, может. Для человека, которого домогается сверхчеловек, да ещё скрывать это от капитана приходится.       – Боунс, что у тебя с Ханом? – Джим начинает с места в карьер.       Боунс запихивает ногой под кровать пустые бутылки. Их штуки три. Вот этого лимонного терпкого пойла.       – Ты что, с утра обоими крыльями об дверной косяк приложился?       – Нет, видео с камер посмотрел. А вот твоё отрицание меня напрягает.       Плюнув на всё, Джим усаживается в кресло. Плюхается, скорее. Упирается локтями в колени, переплетает пальцы.       – Выкладывай. Он тебя домогается? Манипулирует? Что происходит и почему ты не сказал сразу?       МакКой запихнул бутылки – под кроватью они стеклянно стукнулись боками, и со вздохом приземлил на прикроватный коврик свою задницу.       – Это наше с ним дело. Но если тебя успокоит – пара прикосновений вряд ли может считаться за домогательство. После того, как я его одёрнул, руки он тут же убрал.       – А теперь ты защищаешь его.       Джим шумно вздыхает и прячет лицо в ладонях. У него это всё в голове не укладывается, и особенно – фраза про «наше с ним дело».       – Боунс, – голос звучит глухо из-за ладоней, – вот… как на духу. Честно. Ты считаешь, что можешь быть его куратором?       Он задумчиво уложил подбородок на угол кровати.       – Я считаю, что если командование не двинулось по фазе окончательно, проект скоро закроют, Джим, – сказал тихо, и Кирк наконец-то узнал старого Боунса, который даже пьяный в ноль умудрялся заметить, что с ним что-то не так. – И видит бог, если эта падла вообще существует – у меня так болят крылья, что я готов сложить с себя все обязанности вообще.       – Хочешь сказать… перерождения не получилось? – уточнил Джим, открывая лицо. Слишком плохие новости.       – Хочу сказать, оно было только в умах разожратых идиотов из Земного института нейропрограммирования. Ты же в курсе, сколько им платят за такие безумные идеи? Флот, другие госорганизации? Самый обычный врач на той же Земле делает в тысячи раз больше полезного, но, поверь, условия его жизни куда хуже, чем у этих… пиарщиков недоделанных. В эти проекты вбрасываются тысячи. И вот результат. Они решили, что гипноз и уверенность кураторов - а значит и экипажа, который эти кураторы убедить должны - в том, что преступник изменился, может реально изменить его. Джон Харрисон никогда не переставал быть Ханом. Сверхлюди не переставали быть таковыми. Его в этом уверили, запугали, а вместе с ним и меня. Но, Джим, тут заканчивается поэзия и начинается реальность, в которую ты верить не захочешь.       – Реальность в том, что на моём корабле сейчас находится сверхчеловек, который в любой момент может попробовать захватить Энтерпрайз?       Джим прижал пальцы к вискам. Нет, он верил. Командование могло, у него и поинтереснее идеи бывали – удалять людям крылья, пускать на корабли сверхлюдей с жаждой власти, почему нет? Чем дальше корабль от Земли, тем более безумные идеи можно на нём опробовать.       – Так, ладно, – Джим выставляет руки ладонями вперёд. – Это я понял. Но ты мне так и не ответил, что между вами происходит.       – Ты неправильно понял, Джим. Он не может захватить Энтерпрайз. Ему это не надо. Вот эту правду ты не захочешь признать. Я долго думал... это с ума сводит, но... Хану не нужен корабль. И власть над Федерацией.       Боунс пошевелился, подтолкнул под подбородок складку простыни. Сейчас он выглядел так, как обычно о себе говорил: старый и уставший от жизни.       – В смысле – не надо?! И что ему надо тогда?       Сидеть уже невозможно. Джим соскакивает с места, начинает мерить шагами комнату.       – Хватит рассуждений, Боунс! Мне нужен чёткий ответ… два чётких ответа! Первое – Хан опасен или нет? Второе – что я видел на видео? Всё, давай, просто и конкретно, на первый вопрос.       – Я не могу однозначно сказать, опасен он или нет. Пока. Последним тестом станет видеосвязь. Поэтому я тебе ничего не говорил, пока ты не ворвался сюда и не начал требовать. Второе: на видео ты видел, как древние сказки могут влиять на психику человека. Пускай и сверх. Хан верит, что лишившись крыльев, ты лишаешься души. И пытался меня от этого удержать. По-своему.       – И это всё? Ничего, что не должно быть между куратором и курируемым, между вами нет?       Джим дышит, как после часовой пробежки. Даже взмок слегка.       – С моей стороны – да. А значит, я не допущу подобного и с его стороны. – Боунс пошарил под кроватью, глядя в сторону, не на Джима. С глухим стеклянным стуком заворочались потревоженные бутылки. Голос доктора дрогнул на следующей фразе. Почти незаметно. – Ты знаешь… что я не могу. Ни со сверх, ни с обычным человеком. Так что твои тревоги бессмысленны.       – В жизни бы не подумал, что меня это когда-то обрадует…       Капитан снова опускается в кресло, тяжело и устало. Этот разговор его почти вымотал. В последние дни его вообще очень быстро выматывает… что угодно.       – Ты знаешь, – Джим усмехается, – а я думал об этом. Что… ну, что у тебя никого нет. Думал, как было бы классно, найди ты себе хоть кого-то. Ты же не старый вовсе, классный такой мужик… со своими тараканами, конечно, но у кого их нет. А тут это. Чёрт возьми… – Приглаживает волосы пятернями. – Значит, всё нормально? Ты нравишься Хану, но… как бы… в общем, всё под контролем?       – У тебя будет повод бояться в двух случаях: если я сдохну, и он останется без присмотра, либо если я вдруг перестану собой быть.       – А корабль? Почему ему не нужно захватывать корабль? Опять это твоё чутьё?       – Можно и так сказать, пуховой мой.       Боунс зашуршал, выругался, кое-как поднялся на ноги. Но тут же плюхнулся на кровать и уставился в пол.       – Останься. Я тебя вычешу. Пожалуйста.       Спок просил не оставаться сверх необходимого.       Но Боунсу сейчас это нужно. Чтобы Джим остался.       Хотя и вычёсывался он недавно.       Джим улыбается МакКою.       – Что, опять лезет, да? А я с собой нихрена… короче, жди. Я тогда хоть сполоснусь, чтоб по комнате не летало.       – Ну, не делай вид, что всё нормально, малой. Можешь ныть, что старый доктор совсем ополоумел – раз в полнедели вычёсываться заставляет. А потом, – в его голосе прорезаются привычные ворчливые интонации, и Боунс тыкает в сторону капитана пальцем, – я тебе осмотр проведу. Мне твоё состояние не нравится, на ходу спишь. Это с твоей-то вечной батарейкой в заднице.       – На себя посмотри, развалина. Еле ходишь.       Джим, бурча, лезет в маккоевский шкаф за полотенцем. Ополоснуться всё равно надо.       МакКой был с ним непривычно ласков. Не тянул пух, не ругался, не ворчал по поводу того, что Джим опять замусорит ему всю комнату. Джим почти не ощущал его рук в своём пуху, а обычно чувствительные зубья чесалки сейчас только ласково почёсывали основания крыльев и спину. Хоть засыпай. О пухе напоминал только периодически шлёпающийся на клеёнку мокрый счёсанный комок, который Боунс стряхивал с расчёски.       – Надо выучить Спока тебя вычёсывать, – сказал задумчиво где-то минут через десять молчания. – Пора уже. Совсем взрослый.       – Два дня, – повторил МакКой, собирая по полу пух губкой. Джим взвыл. Натурально взвыл.       – Да ты обалдел, старая ты развалина! Два дня! Может, мне не есть ещё два дня, а?!       – Ты мне тут жопу с пальцем-то не сравнивай. Есть ты будешь. Хорошо, сбалансировано питаться. Сладко спать. И – не – трахаться.       Пух облепил мокрую губку. Проще было её выкинуть, чем отмывать, что МакКой и сделал. Скинул в пакет для мусора, затянул на нём завязки.       – Не трахаться! Со Споком! Ну как можно!       Джим выл, покачиваясь на табуреточке. Покачивался с такой интенсивностью, что ножки стучали по полу. Равновесие в сию шаткую конструкцию привносили развёрнутые капитанские крылья.       – Он тебе, кстати, тоже спасибо не скажет, хмырь! Он меня отпускал с таким… намёком, чтоб я быстрее возвращался. А я теперь что? Приду и жопу покажу?       – Покажи жопу, – согласился Боунс, почти смеясь и накидывая на развороченную кровать одеяла. Спать ему прошлой ночью пришлось часа два от силы – крылья ломили и не давали. Вот всю кровать и переворочал своей вознёй. – Это всегда можно – Споку жопу показать. Только вот делать с ней ничего не давай.       – Будешь иметь дело с расстроенным Споком ты, – Джим тоже смеётся… ну так, слабенько. Выглядит так, как будто не спал двое суток. – У меня, значит, только счастье в личной жизни проклюнулось…       – И истощение организма от перетраха на горизонте нарисовалось, ага. А с учётом твоей рабочей нагрузки и того, что ты продолжаешь тренировки, это всё равно что целенаправленно себя убивать.       МакКой проходит к репликатору, забивает заветный код. Джим и сам может сделать, но так с Академии ещё повелось: они с Чеховым обычно сидели и ждали, пока он не отдаст им по большому картонному стакану какао, закрытому и с трубочкой. Вот и сейчас Джим получает в лапы шоколадно-молочный коктейль и расцветает, как кактус в весенней пустыне.       – Всё, сердце твоё утешилось? Вот и дуй отсюда, дай мне отчёты спокойно дописать.       – Сам не ебёшься, так и другие не должны?       Джим захватывает трубочку ртом, поднимается, продолжая невнятно возмущаться. У самой двери, прежде чем выйти, подмигивает только.       И скрывается за дверью.       – Пизделка пуховая, – привычно ругается Боунс, заваливаясь на кровать с раскрытыми крыльями и подтягивая к себе падд. В такие минуты он особенно благодарен провидению за то, что в его жизни есть Джим Кирк.       Джим, посасывая коктейль (ещё продолжает посмеиваться немного), открывает дверь в свою каюту.       Спок, явно только после душа, с влажными ещё волосами и поблёскивающими влагой перьями, лежит на кровати в одном полотенчике и что-то читает. Голографическая страница, наклонно мерцающая в воздухе, совершенно точно не на стандарте: коммандер свободно читает на восьми языках и четырёх вулканских диалектах, а иногда, после какой-нибудь бетазойской научной статьи или орионского стихотворного трактата, обращается к Джиму разными неземными словечками. Один раз Кирк полчаса ржал с андоррианского «я тебя люблю», пока Спок не сунул ему переводчик с этой фразой и Джим не узнал перевод. После чего резво заткнулся. Это было первое признание коммандера.       Господи Спок       Быть таким противозаконно       Джим осторожно заходит в комнату, тянет коктейль через трубочку. А когда Спок поднимает глаза, у Кирка почти перехватывает дыхание.       Вот так у них обычно всё и начинается. С вот такого… тёмного жаждущего взгляда.       – Доктор запретил, – выдыхает Джим, выпуская трубочку изо рта. Он действительно чувствует себя уставшим… но как же хочется. И голосок внутри – такой тоненький, противный, говорит: «Ну разочек-то, ну что с разочка-то будет».       Взгляд Спока тут же меняется.       – Ты болен?       – Нет, просто истощение организма. Пере… старался.       Джим отставляет стакан на одну из тумбочек, садится рядом со Споком и целует его. Целоваться им точно можно – хотя Боунс и это мог запретить, из вредности-то.       Спок целует его только слегка и отстраняется.       – Тогда нам следует ограничить количество контактов. Почему ты не сказал мне, что чувствуешь себя плохо?       – Потому что я не думал об этом.       Джим как будто пьян от этого «нельзя». Он проводит пальцами по щеке Спока, сглатывает – и валится на кровать на спину. Не видишь Спока – меньше хочешь трахаться.       – По поводу видео мы поговорили. Он сказал, что Хан к нему неравнодушен, но всё под контролем.       – Хорошо. – Спок убирает все голографии – Джим краем глаза видит, как гаснет мерцание голубоватых голографических страниц. Потом ложится рядом, устраивая нижнее чуть раскрытое крыло под собой, перьями слегка задевает капитана, Джиму приходится завернуть одно своё на себя, как одеяло. Спок мягко обнимает его, гладит по перьям. От влажных волос коммандера пахнет мятно-травянистым, как в солнечный, но прохладный летний день. Их перья шуршат друг о друга.       – Я всё же прошу тебя просмотреть видео до конца, Джим, – говорит тихо. – Мне важна твоя безопасность.       – Не очень приятно видеть, как твоего друга домогается сверхчеловек, знаешь ли…       Джим вытаскивает падд – злополучное видео всё ещё стоит на паузе – и воспроизводит его заново.       Хан прижимает палец к подбородку МакКоя.       МакКой говорит о сказках и… влечении к своему полу?       Они отлетают друг от друга, когда открываются двери турболифта.       А потом Хан и вовсе скрывается в каюте доктора.       Джим молчит, когда видео заканчивается. Ему сейчас даже сказать нечего. МакКой не мог ему врать – не мог же? – но как тогда объяснить это всё?       Спок его не тревожит. Он просто лежит рядом, на боку, слегка обнимая и прижимая к себе и утыкаясь носом в его волосы. Споку не нравится запах Джима, вообще запахи людей, но он сам признаётся, что иногда запах именно Кирка действует на него умиротворяюще.       – Я всё же выберу верить ему, – Джим ставит падд на сон и откладывает. – Я должен. Ты поддержишь меня?       – Я нахожу доверие вопреки фактам нелогичным, Джим. – Легкая щекотка в волосах, шорох, и виска касаются суховатые губы Спока. – Но принимаю твоё решение верить в рамках общей нелогичности твоей расы.       – Ты смотри, какой логичный.       Джим берёт его руку. Прижимается губами к его изящным сильным пальцам. Возможно, Споку было бы лучше знать о том, что эксперимент с изменением сверхлюдей провалился. Но это даст ему ещё больше поводов нервничать из-за Хана и не доверять Боунсу. Пусть лучше так.       Альфа-смена началась для Хана… нехарактерно. Одна из научниц, упорно отводя глаза, передала ему записку. Попросила передать доктору МакКою. Но ни от кого записка, ни что в ней написано, не сказала. Хан бы отказался, не будь ему нужен повод зайти к доктору лишний раз. Как будто за прошедшую ночь доктор мог самостоятельно лишить себя крыльев – глупость, конечно, но как хотелось зайти и увидеть собственными глазами, что они на месте, прекрасные, жёсткие, отливающие сталью.        К тому же, Хану просто хотелось его увидеть.       Записку Хан по пути развернул. Он хотел знать, что какой-то неизвестный пишет Леонарду. Но там была только странная химическая формула Vo+LiK(Sol2)+ArKak=ZBS. ArKak было жирно подчёркнуто одной линией, ZBS – двумя, а снизу написана дата – через неделю от сегодняшнего дня. Положим, Li – это литий, K – калий (их соединение вообще возможно?), Ar – аргон. А остальное-то что? Если это шифр, то это самый странный шифр на свете. И было бы время на расшифровку, но его не было.       Что ж, хорошо.       Хан уверенным шагом зашёл в медотсек, не обращая внимания на взгляды – доктор как раз отчитывал за что-то кудрявого лейтенанта Павла Чехова.       – Пашка, ты хоть понимаешь, как сейчас больно будет? – возмущался доктор, надевая перчатки. Желтоватая тонкая резина плотно облегала его руки. Чехов сидел на кушетке, понуро склонив кудрявую голову. – Понимаешь, потому что это уже в третий раз. И не делай мне тут жалобные глаза, сам знаешь, что обезболивающее бесполезно! А перья где повыдирал? До крови, чтоб тебя!       – Я думал, что прокатит, – бормочет бледный лейтенант с сильным акцентом, косясь на его руки в перчатках. – Серьёзно, думал, залезу на эту duru…       Хан прислоняется к стене, наблюдая за этой картиной. А ведь и правда – он же думал, что ему нужен осведомитель по делам на корабле. Лейтенант Чехов – идеальная кандидатура. Насколько он понял, лейтенант - умный и надёжный молодой человек. К тому же, пользуется доверием доктора.       Доктор в это время легонько ощупывал неестественный выступ на его крыле, на месте сустава, что соединял кости крыльного предплечья и кисти.       – Так, dur своих будешь при Сулу поминать. Готов?       Чехов сжал губы и кивнул.       Под громогласное «BLYAT’» доктор правой рукой дёрнул золотистое крыло лейтенанта на себя, левой "вдавливая" выступающую кость на место. Должен был быть ещё и хруст, но его из-за вопля никто и не услышал бы. А сам лейтенант сейчас сидел и тихонько подвывал от боли.       Доктор, придерживая крыло, второй рукой ласково прижал его лохматую голову к себе.       – Ну, нормально всё, Пашка. Всё хорошо уже. Щас охлаждающий фиксатор наложим, потом вправим вывих плеча.       Хан почувствовал лёгкий укол ревности. Он прекрасно понимал в этот момент, что доктор обнимает Павла, чтобы утешить, и что это скорее отеческие объятия, но…       Он поймал взгляд доктора. Улыбнулся и склонил голову в приветственном жесте.       – Мистер доктор.       – Только не говори, что и ты крыло вывихнул, на вправление этой махины троих сгонять надо, – доктор посмотрел на него крайне недовольно. – Подожди пять минут.       – Это не нужно. Я всего лишь пришёл передать вам записку.        Кажется ли ему, или Леонард ведёт себя слишком профессионально? Будто бы Хан не прижимал его к стене вчера, будто не касался его, не говорил с ним. Неужели решил делать вид, что ничего не было?       Делать вид, что ничего не было, есть смысл, когда ничего больше и не будет. А это определённо не про их случай.       Я прав, доктор?       Хан протянул ему измятый клочок бумаги.       Доктор, уже выпустивший Павла, но успевший взять в руки какую-то белую упаковку, кивнул на стол:       – Туда.       Но если Хан положит записку туда, у него не будет шанса увидеть, как доктор её читает.       – Я подожду, – он, улыбнувшись ещё раз, убирает протянутую руку.       Чехов, шмыгая, вытирает нос рукавом.       – Лейтенант, – Хан обращается к нему, – вы упали откуда-то в инженерном?       – Да оттуда, – он смотрит на него косо. Потом, косо, на записку, – там, знаете… бандура есть, короче, ну и Скотти сказал, там полетел усилитель. Ну я и подумал…       Но тут доктор, закрепив на его крыле небольшой приборчик (кажется, он охлаждал сустав и всё же как-то ослаблял боль), начал складывать само крыло, чтобы потом зафиксировать, и Чехов страдальчески зажмурился. Когда тихо щёлкнул накрыльник, он с явным облегчением выдохнул, но тут доктор взялся за его руку. Вправление обычного сустава Чехов вытерпел стоически, как и фиксацию плеча, а после выдёргивание держащихся на честном слове и поломанных перьев и замазывание мелких синяков-царапин регенератором.       – Четыре дня крылом не шевелить, – начитывал доктор в процессе работы. – Разминать осторожно, только чесалкой-массажёром. Фиксатор не трогать. Если сустав воспалится – идёшь сразу, не ждёшь, пока от боли выть будет хотеться, как в прошлый раз. Понял?       Скулу лейтенанта украсила последняя полоска биопластыря. Он кивнул. Доктор подобрал что-то с пола и протянул ему.       Золотистое перо, единственное из выпавших целое.       – На, отдашь Сулу в коллекцию.       – У него есть мои, – он слез со стула, неловко улыбнувшись, но Хану пришла идея.       – Лейтенант, а у вашего друга… коллекция?       – Да, перья, – Павел чуть светлеет лицом. – Везде их собирает, знаете. Даже после вашей драки хотел, только там на сувениры всё растащили, и теперь он даже не знает…       – Подождите. – Хан завернул крыло вперёд и выдернул у себя перо. Одно из маховых второго порядка, крепкое, чёрное, мягко блестящее. – Можете ему подарить.       – О, спасибо, сэр… – Павел чуть тушуется, вспомнив, видимо, что официально Хан ему никакой не «сэр», – в смысле, мистер стажёр, ага… я пойду тогда, доктор?       – Дуй давай. – Доктор провожает его недовольным взглядом. Вертит в пальцах золотистое перо. Оно совсем небольшое, скорее всего, из оперения крыльного плеча, со светло-солнечным отливом, но в обтянутой латексом руке доктора смотрится как строгий лабораторный образец.       – Ваша записка. – Хан передаёт её доктору. – Кстати, мне её передала юная лаборантка, но она отказалась говорить, от кого это.       Он кивает, забирает клочок реплицированной бумаги, бросает на него короткий взгляд и выдаёт с хмыканьем:       – А! Вовремя. Ещё несколько дней – и перезрели бы. – Поднимает голову, сминая бумажку в комочек. И её кидает в урну, а золотое перо – неожиданно – кладёт себе в чехол к падду. Принимается стягивать вымазанные регенератором перчатки. – Спасибо, что передал.       – Перезрели?       Хан понимает, что уже ничего не понимает. А не понимать он не любит.       – Доктор, там... формула. Я, – решил признаться, – ничего не понимаю.       – И это значит, что шифр хорош. – Доктор со вздохом опускается за стол, к компьютеру. Начинает заполнять некую выведенную в голографию документационную форму. – Уж извини, сказать я тебе не могу. Это не только моя – и в первую очередь, не моя тайна.       – Я понимаю, – Хан кивнул. – Надеюсь, когда-нибудь я об этом узнаю. Доброго дня.       Джим старался, действительно старался составить свой отчёт по планетоиду таким образом, чтобы руководство поверило – делать там нечего. И остальные, чьи отчёты входили в пакет – Джим был уверен – сделали то же самое.       К сожалению, этого оказалось недостаточно. Миссию переадресовали экипажу ЮСС «Саратога», которая - вот же невезение - оказалась настолько рядом, что у Джима даже не было возможности претворить в жизнь свой план со сбоем связи. Приказ пришёл им буквально за сутки перед сближением с Саратогой. И за эти сутки им полагалось передать все собранные данные по планетоиду, встретиться старшими офицерскими составами для обсуждения миссии, а после ещё неделю оставаться на нынешнем месте, чтобы помогать исследованиям второго корабля.       Это была откровенно хреновая идея. Джим в самые безумные свои годы не мог бы выдать идею более хреновую. Но адмиралтейство не желало ничего слушать – сам Комак, вызванный по видеосвязи, уж на что умный мужик, но не слышал доводов Джима в упор.       – Капитан, в документах, которые вы нам выслали, нет достаточных оснований, чтобы прекратить исследование планетоида. – Эту фразу в той или иной формулировке он повторял уже раз в четвёртый. Или в пятый. Джим постепенно начинал терять терпение, которого у него и так немного осталось.       – Адмирал, вы внимательно читали гипотезы научного отдела?       – Мы ознакомились со всеми документами, которые вы нам выслали. Капитан, гипотезы ваших людей остаются всего лишь гипотезами.       – Но они, скорее всего, близки к истине.       – Что не делает их истиной.       Комак скорчил важную физиономию и в пятый (или шестой) раз завёл песню о недостаточности данных. Не может же он не понимать, что достаточные данные можно собрать только подвергнув корабль риску заражения?       – Адмирал, это неоправданный риск. После инцидента с Нарадой, а после – Ханом, Федерация может позволить себе рисковать целым кораблём?       – Капитан, мы вполне способны решить, какой риск…       Джим уже не слушает. И так понятно, что дело – дрянь. Сдался им этот планетоид. Да будь он хоть полностью сделан из дилития – он не стоит того.       Встреча закончилась полным провалом. Джиму оставалось надеяться, что капитан Саратоги окажется достаточно адекватен, чтобы услышать его опасения по поводу этой миссии. Возможно, вместе они смогли бы провернуть что-то для уничтожения этого проклятого куска металла.       Хан навёл справки по Чехову по базам флота – оказалось, быть частью флота очень удобно, когда ищешь кого-то. Всё как на ладони: биография, звания, научные работы, заслуги перед Федерацией. И у Павла в его достаточно юном возрасте уже набрался впечатляющий список. К примеру, Хан и не знал, что лейтенант способен заменить главного инженера на борту – а он заменял как раз во время противостояния Хана и Энтерпрайз. И в предыдущем бою, первом для корабля, тоже проявил себя наилучшим образом. Гений. Смельчак. Преданный и стойкий человек, список статей которого уже давно перевалил за сотню – в основном, математика и физика. Совершенно не вязалось с тем, что Хан уже о нём знал. С его поведением в чате тоже – один ник чего стоит. Дедушка Ленин.       Павел оказался интересен даже в отрыве от желания знать сплетни и приблизиться к доктору.       Хан подкараулил Чехова после альфа-смены в столовой. Сел вместе с ним и заговорщически наклонился вперёд.       – Павел, если я не ошибаюсь?       – Ага, мистер стажёр… сэр…простите, – он улыбнулся, но в глазах промелькнула настороженность. Однако больше её ничего не выдало. – Как к вам обращаться?       – Можете по имени. Здесь меня называют Джон.       Хан протянул ему руку, Павел пожал. Тоже так… осторожно.       – Павел, по кораблю ходят слухи, что вы хорошо разбираетесь в энергетических системах. Это так?       – Скажем… Да, неплохо. Слегка, – мальчишка явно скромничал, но тут же, оживившись, перескочил на другую тему: – А вам спасибо за перо, Джон, потому что… ну, Сулу давно их коллекционирует, у него есть четыреста восемьдесят перьев, но ещё не было ни одного сверх-пера – понимаете…       – А что, ему очень хотелось его заполучить?       Хан принялся разделывать запечённую рыбину. Сегодня ему захотелось чего-то простого – запечённая речная рыба.       – Очень! – Чехов весомо тыкает вилкой в отварную картофелину. – Это же страсть. Как у меня – программировать, например. Он даже говорит, что в коллекции есть пара адмиральских перьев, но я ему не верю. Небось на базе на Центавре у кого-то из крыльев повыпадали – там всегда жуткая толкучка.       – А перо коммандера у него есть?       Хан наблюдает за Чеховым краем глаза. У него после этого вопроса становится такое забавное лицо – как будто у него спросили, есть ли у него перо… скажем, того же дедушки Ленина.       – Не-ет, что вы! Это как… Спок за своими крыльями всегда следит, как не знаю за чем. Это же местная притча. – Он забывает про еду, склоняясь над столом и начиная говорить почти что шёпотом. – До того как капитан с коммандером… ещё не в отношениях, Спока монахом звали. Потому что, ну… понимаете, да, если крыльями хлопать, перья ровно лежать не будут. А у него всегда в фиксаторах, идеально гладкие, пахнут шампунем… Ходила легенда, что он их ароматическим воском смазывает. Специальным, косметическим. И поэтому ни с кем – ни-ни. Чтобы крылья не повредить вдруг. И одна девушка из научного – она сейчас не на «Энти» служит, если что – была в коммандера по уши влюблена. И попыталась раз стащить перо. Мать святая Москва, тут такое было…       – Можете не продолжать, я догадался. – Хан улыбается ему. Всё же удивительный контраст – Павел Чехов в документах и в жизни. – А если я помогу вам достать перо коммандера для вашего друга Сулу? Я действительно могу, поскольку мы с коммандером часто тренируемся вместе.       Мальчишка тут же подобрался и прищурился. Выглядело забавно.       – В обмен на что? – уточнил серьёзным тоном.       – Деловой подход, Павел. Мне нравится. – Хан улыбается шире и возвращается к рыбе. – Ну, во-первых, вы мне нравитесь. А во-вторых, мне пришла идея занимательной модификации фазерного ядра, – он поднимает глаза, видит округлившийся взгляд Павла. Ну да, бывший диктатор говорит об оружии. – Успокойтесь, Павел, я не собираюсь экспериментировать с настоящим фазером. Мне же его никто не даст. Мне пришла идея, и я бьюсь над ней уже три дня. Ощущение, что упускаю какую-то деталь, и из-за этого страдает весь чертёж. Ваша помощь не помешала бы.       – Если чертёж – это часа четыре… Ну почему бы и нет. Сегодня вечером приходите – моя каюта В-418, четвёртая палуба. Можно даже потом модель запрограммировать. Посмотрим, как модификация будет в реальных условиях выглядеть. Только вы извините, но… – Чехов замялся. – Я об этом офицеру МакКою расскажу. Нас инструктировали так.       – Мне доктор говорит, что я безопасен. Посмотрим, что он скажет вам. Приятного аппетита, Павел.       Доктор не был против их с Павлом посиделок. Это было хорошо, потому что иначе Хану пришлось бы сближаться с лейтенантом постепенно, обстоятельно, а, судя по их последнему с доктором разговору, времени у Хана было не так много. Поэтому вечером путь Сингха лежал в каюту В-418 на четвёртой палубе.       Каюта была… занимательной. Первое, что бросалось в глаза, едва стоило зайти внутрь – огромный алый флаг на одной из стен с аккуратными серпом-молотом в уголке. Да, Хан был наслышан о нежной любви Чехова ко всему, что несло русский отпечаток. На флаге были прикреплены в хаотичном порядке антикварные значки, маленькая сувенирная бутылочка с крупной надписью «ВОДКА», фотографии на лощёной бумаге. И если фото берёз, пельменей и страшной старухи с крючковатым носом Хана не заинтересовали, то заинтересовали другие – Павел, капитан и Леонард в красной кадетской форме, строгие и серьёзные; Павел, хохочущий и цепляющийся за Леонарда; капитан, сонный и вымазанный в зубной пасте… Определённо эти трое были больше чем друзьями.        Вторая половина комнаты, судя по стене, увешанной перьями в рамочках (Хан узнал своё) и фехтовальной рапире, принадлежала Хикару Сулу. И он Хана совершенно не интересовал.       – Удивительный беспорядок, – заметил Сингх, по жесту Павла устраиваясь за столом и раскладывая на нём лист бумаги. – Вам не помешает, что мы будем работать карандашами на бумаге? Я так привык.       – А... пожалуйста. Я тогда сейчас... со стола всё... Будете чай? У меня с репликацией настоящего варенья.       Павел засуетился, освобождая поверхность стола для бумажного листа. Потом метнулся к репликатору, делая чай – Хан посчитал, что для установления диалога это действительно лишним не будет. Заодно появилось время внимательнее рассмотреть, что налеплено на флаг – и, оказалось, там висела записка. Смятый лист бумаги со странной формулой, похожей на химическую. Сестрёнка записки, которую Хан относил Леонарду.       Сделав чай и поставив на стол варенье, Павел продолжил суетиться. Стирал со стола жирные пятна, хотя уж сохранность листа Хана беспокоила в последнюю очередь, искал в шкафчиках чайные ложки…       – Павел, вы не на приёме у вулканского посла. Успокойтесь, – посоветовал ему Хан, когда понял, что суетливой энергии у лейтенанта больше, чем у дегу.       Только после этого у Чехова вышло сесть, успокоиться, выпить чаю и приняться за работу.       Как и ожидалось, Павел, стоило им начать работать, очень быстро расслабился и начал разговаривать свободно. И много. Хану требовалось лишь иногда задавать наводящие вопросы и подталкивать его к нужным темам. Так от темы с его недавним вывихом они быстро перешли к доктору МакКою, а от этого – к прошлому доктора.       – Ну, в Академии он вычёсывал нам с капитаном пух из крыльев. То есть, тогда капитан ещё был просто студентом Кирком. А доктор… он всегда был доктором. Это для него как дышать. Так вот наш пух – мне же было всего четырнадцать, понимаете, то есть… Пух лез, и другие были старше меня, им это смешным казалось. А он просто увидел раз в коридоре и сказал – приходи. Сегодня. Помогу вычесать. Вот – Кирка знаешь? Так я и его вычёсываю, мне не трудно. Ну я его знал, его все знали, потому что взрослый с пухом – это… Но над ним-то как раз не смеялись. Попробуй над Кирком вообще посмеяться – он дерётся как зверь…       – Сложно смеяться над человеком, который хорошо дерётся, – Хан покивал, добавляя к чертежу пару деталей. – Хотя ваш доктор смеётся даже надо мной. Так что он, доктор, так тебя и вычёсывал?       – До самых семнадцати, пока линять не перестал, – Павел не отрывался от работы, покрывая лист формулами и расчётами. Карандаш мелькал в его тонких пальцах. – Я так с ними и подружился. В Академии это целый праздник был. Раз в неделю, в субботу обычно, мы собирались в комнате МакКоя и Кирка, ну и док нас вычёсывал. Можно было болтать, спорить – мы с капитаном учились на одном курсе и в одном – командном – отделении. Иногда мы там же домашку делали или проекты, или что-то в репликаторе мутили, или просто начинали ерунду какую-нибудь – яблоками там жонглировать, делать горки для моего хомяка…       Фотография хомяка, видимо, того самого, висела на флаге среди прочих.       – … из учебников, обсуждать двигатель, который превзойдёт все варп-технологии… Мне теперь кажется, доктору просто нравилось смотреть, что мы творим. Он ворчал, но и смеялся, мы для него как дети были. Вроде младших братишек – я вот всегда мечтал о младшем братишке, понимаете? Скучно расти в семье одному. Вот мы так и были – его младшие братья. Как одна семья. Ну и обычно пока вычёсывал, доктор нам давал какао. По здоровеееенной такой кружище с соломинкой. Он сам варил – с корицей и ванилью. У капитана была аллергия на корицу – поэтому ему без корицы. Специально покупал днём в городе – всё нереплицированное, он вообще любил готовить – это из-за его дочки, он до развода с женой всегда дома готовил в выходные – у врача, правда, выходных совсем мало. Вот так – лучше?       Это он уже о схеме. Переход был неожиданным. Хану пришлось оторваться от мыслей о характере Леонарда – о тех сторонах, которые доктор никогда ему не показывал. Любовь к детям. Заботливость – хотя это он видел, бескомпромиссная ворчливая заботливость, любовь к приготовлению пищи. Отцовство.       – Действительно лучше. Только нужно фокусировку перенастроить. – Хан чертит рядом. Это занимательно, почти как игра на одном музыкальном инструменте в четыре руки. – Я общаюсь с доктором не так давно, но заметно, – действительно, почему Хан раньше этого не понял? – Что он относится к капитану как к брату. Младшему. А вот что у него есть дочь и жена, я не знал.       – Теперь только жена, да и та бывшая. – Павел насупился. Карандаш замер над недочерченными расчётами. – Ну, это совсем тяжёлое… Но вам, наверное, лучше знать, раз вы с доктором общаетесь. Сам он не расскажет точно. Это на нашем втором курсе дело было. Ему посреди общей пары сообщение пришло на падд. Из дома. Мне потом капитан… то есть, ну, Кирк рассказывал, потому что тогда меня никто за ними не пустил. МакКой из аудитории выбежал без разрешения. Просто поднялся – и… И Кирк за ним. Я еле пару досидел. А когда потом к ним, их уже и след простыл. По договору с деканатом собрались и уехали. Кирк его не оставил, иначе бы, наверно, док с ума бы там сошёл. В общем… ей шесть лет было, дочке. Глупенькая ещё, крылья в пуху. Может, ей родители не рассказывали, почему разошлись, и она сама выдумала. А может уже мать какой чуши наплела – ну, знаете, из-за обиды… Люди всякое делают… Короче, как она ему рассказала, дочка считала, что это из-за неё папа из семьи ушёл. Пыталась стать лучше. Много читала, хотела стать врачом… послушной была очень. Я её видел раз, когда МакКой с ней в городе гулял на увольнительной, мать привела. Очень милая, тихая девочка. Думала, что когда она станет совсем хорошей, папа к ним вернётся. Решила ещё и научиться летать. Ну… я так понял, день был ветреный, крыша сарая… и дерево рядом. От крыльев живого места не осталось. Их об ветки переломало, это сколько, пока она падала… Может, не будь крыльев, её бы и спасли, а так… Вот бывшая жена во всем обвинила доктора, дескать, это из-за того, что он ушёл. И всё.        Хан видел фото, где совсем молодой доктор, смеясь, треплет ещё более молодого капитана по волосам. Совсем другой человек. Серые крылья. Грустное «и всё» Павла дало понять, когда умер этот весёлый серокрылый человек.       – Два месяца он с ума сходил, учился кое-как, по выходным пил, а потом как отрезало. Опять нас вычёсывал по субботам, варил какао, но улыбаться почти перестал. Знаете так, вычёсывает, вдруг замрёт и просто – в одну точку. Пока не позовёшь. Сказал нам… по имени себя не называть. Ужас. К третьему курсу его отпустило немного, вроде, но до конца – нет. С тех пор он ни с кем отношения не заводит, а на первом курсе в Академии у него девушка была, он с ней встречался. Порвал после смерти дочки сразу. И до сих пор один. А, ну ещё у него крылья цвет поменяли…       – Стали стальными с тех пор… – Хан ждал, что Павел продолжит говорить, но тот – замолчал. Сидел понурый, даже не чертил ничего. Просто чёрточки в углу листа.       Значит, доктор из-за этого стал таким. Никого не подпускает к себе, кроме тех, кто уже был рядом. Не привязывается. Не любит своё имя. Не ценит свою жизнь и личность – из-за смерти дочери?       Хан видел, как мужчины реагируют на смерть дочерей. Эта участь не обошла и его собратьев – они влюблялись, брали себе жён, рождали детей. И, как и люди, привязывались и к тем, и к другим. Может, даже сильнее, чем люди. И человек, способный на любовь и скорбь, меняющую цвет крыльев… удивителен.       Павел выглядел сейчас слишком грустным. Возможно, его следовало отвлечь от грустных мыслей в уплату за информацию.       Хан принялся за схему предохранителей в цепях.       – Скажите, Павел, что вы знаете о крыльях? – продолжил разговор.       Он покачал головой.       – Крылья… Они же с рождения, как руки и ноги. Из-за этого я не знаю, что в эссе флотском писать. Ну вот вроде как – что напишешь о ноге? Нога это нога, крыло – крыло.       – Доктор говорит, что мои рассказы больше похожи на сказки. Но вас я прошу учитывать, что для меня это – знание, в котором я родился и жил большую часть жизни, Павел.       Хан, чертя, рассказывает это Павлу действительно как сказку – медленно, почти напевно.       – Для нас крылья были больше, чем руки или ноги, больше, чем любой орган. В наших руках была наша сила, в наших головах – ум, в сердце – чувства. А крылья служили вместилищем души. Душа человека определяла, каким будет их цвет, их размер. И их здоровье. Существовали знахари, специализирующиеся на лечении крыльев, но они никогда не лечили сами крылья. Их задачей было исцеление души, потому что только здоровая душа могла исцелить крылья.       – Хм… Получается, если моё крыло вывихнуто…       – Поэтому вы и испытываете такую сильную, не заглушаемую лекарствами боль, Павел. – Хан останавливает на нём спокойный взгляд. – Ваша душа ранена. К счастью, волшебные руки доктора исправили это, но помните об этом в следующий раз, когда соберётесь залезть на «бандуру». И именно поэтому крылья доктора изменили цвет. Потому что изменился он сам.       – Но как душу можно исправить через крыло? И как падение с… – он помялся, – откуда бы то ни было могло повредить мою душу?       – Вы, наверное, считаете, что душа эфемерна и не имеет физического воплощения, Павел, – Хан улыбается. Откладывает карандаш. – Но для меня это всё равно, что заявить, что зрение эфемерно и не имеет физического воплощения. Ваш глаз страдает, когда в него попадает соринка – но вот соринка вынута, и через пару минут ваш глаз восстанавливается, верно?       Кажется, Чехов окончательно запутался. Он только беспомощно нарисовал на краю листа утку и большой гриб.       – А можно я лучше буду просто думать, что крыло – это крыло?       – Вы вольны думать так, как вам угодно, Павел. И верить в то, что кажется вам возможным. Вы даже можете считать, что я рассказал вам интересную сказку из древних времён. Для меня это – правда, иногда даже чересчур суровая. Но вы – люди другого времени.       Хан подтягивает к себе их чертёж, сворачивает его в трубку. Нужно заканчивать их встречу на сегодня, время позднее. Это даже хорошо, что Чехов столько разговаривает. Чем интересней для обоих будут такие беседы, тем дольше они будут взаимодействовать. И тем лучше узнают друг друга.