Ты не понимаешь

Все истории начинаются со знакомства. Но в нашем случае система дала сбой: наша история началась с пьяной правды. День был самый херовый на свете – я перешёл на второй курс, и всё бы ничего, если бы я не жил в общежитии. Нет, общежитие - это очень круто, а вот алкотусы от них не очень. Хотя, я не имею ничего против алкоголя, в общем, вы поняли. Дело было не в вечеринке, не в общежитии и моей нелюбви к алкоголю. Просто день был и правда херовый, прямо с утра как-то ничего не задалось: и под утро какой-то классный сосед сверху начал двигать хренову тумбочку довоенной эпохи, и Геля кроватью скрипел громко, с бока на бок переворачиваясь, и член как-то с утра не подрочился, потому что в душ очередь таких же херовых онанистов. Потом на меня свалился учебник по гистологии, набив твёрдым корешком нихеровую такую шишку, да и вообще, день явно не заладился. Когда Геля (Так-то он Диман, но фамилия у него Геликов, поэтому он типа Геля) сказал мне, что в этот день мы принимаем перваков, то есть типа «буит бухло, братан, прихади». Думаю, ну всё, день начинает стремительно улучшаться, я нажрусь, выдеру кого-нибудь и даже помнить не буду, всё здорово, все счастливы, жизнь удалась. Так я думал. Су-у-у-ука, как же я ошибался! Время восемь, все начинают потихоньку приходить в говно, все, кроме, мать его, меня. Я сидел за барной стойкой с уже третьим стаканом Чёрного русского (Да, такое ещё подают), а алкогольный угар всё не приходил и не приходил. В этом притоне, который кто-то догадался назвать ночным клубом «Магнолия», нас было человек примерно тридцать, что просто дохера для меня, херового социопата, и мне просто повезло, что я смог слиться из этой толпы и протиснуться к стойке. Залив в себя очередную порцию пойла, я начал чувствовать, что всё начало немного плыть и раскачиваться. Значит, я уже почти дошёл до кондиции. Когда во мне было больше алкоголя, чем внутренностей (чего типа не может быть, как врач я авторитетно заявляю), на стул рядом со мной плюхнулся мальчишка, совсем юный ещё, и как только пустили. О чём я не постеснялся ему сказать. На моё «Мальчик, а чё ты тут забыл?» парнишка удивлённо вскинул бровь и громким пьяным голосом сказал, что он ВАПЩЕТА никакой не мальчишка, ему целых семнадцать и он первокурсник. Пока я отходил от шока, малец наклонился ко мне и доверительно сказал: «А вы, дяинька, слишком взрослый, чтобы здеся сидеть». Его «дяинька» здорово задело моё бухущее самолюбие, поэтому я, качаясь и пошатываясь на стуле, начал объяснять, какие мальчонка попутал берега и что ему за это будет. Первачок не растерялся, выпятил грудь, набрал в лёгкие воздуха и очень интеллектуально сказал: «Пшёл науй». В общем, слово за слово, удар за ударом, мы разговорились. Оказалось, парень из дому типа сбежал, чтобы в мед поступить, мол, мечта у него была с детства, и он побежал ей навстречу весь такой открытый и доступный. Я взамен рассказал парнише, что меня в универ привели за ручку, потому что я хотел стать вообще музыкантом, песни там писать, группу собирать, а там и до концерта в Олимпийском недалеко. Время было полночь, когда мы с дитяктой вывалились из пропитой насквозь «Магнолии» и отправились гулять по тёмному ночному городу. А мы всё говорили и говорили, спотыкались, падали, херачили друг другу по рожам, но продолжали рассказывать о своих жизнях. Стоя на продуваемом мосту, мы говорили об общественном мнении на разные модели поведения отдельно взятых индивидов (А ты может вспомнить хотя бы одно умное слово, когда пьяный?). Дошли, конечно же, до ориентации. Здесь вообще веселуха началась. Заплетающимся языком я поведал новому знакомому, что «вообще гей, а чё, чёта не так?». Ответ поразил меня до глубины моей пропитой души: «А я тоже, ясна? Всё устраивает?». Мы сосредоточенно кивнули друг другу, принимая правду, а дальше я не помню, что было. Но проснулся я с дичайшей вообще головной болью и тонкой ногой на бедре. Тело рядом заворочалось, широко зевнуло и открыло глаза. На трезвую голову мальчишка оказался очень миленьким и смешным. А ещё безумно уютным, его хотелось прижать к себе и тискать. Так было ровно до тех пор, пока паренёк не открыл рот. «Ёбаныйштывротвотэтопиздец!» - сказало на рваном выдохе и резко дёрнуло ногой, вырываясь из моего стального захвата. Геля с соседней койки знатно угарал с потуг этого худющего паренька. Вдоволь насмеявшись, мой друган весело спросил: - Ну чё, Ванька, никак? Пацан, в смысле Ванька, обречённо как-то выдохнул и спросил: - Бля, очки мои где? - А у тебя очки есть?! – хрипло спросил (будто бы котят на морозе жрал и простыл, окда) я. – Ты типа в клубе без них был. - Бля, ну естественно без них. Будь я в очках, не выбрал бы тебя никогда, - буркнул Ванька и всё-таки встал с кровати, светя своим тощим задом, обтянутым весёленькими трусами с бэтменом, но потом присел на край и как-то очень потерянно спросил: - Чё, реально без очков был? - Ну реально. Да найдём мы твои очки. Да если и не найдём, то можно и новые купить. - Бля, братан, ты не понимаешь, не лезь в это. И выглядел Ванька таким несчастным, таким маленьким и милашным, что я просто ответил, вставая с кровати и разыскивая глазами джинсы: - Ладно, но очки искать пойдём. Геля ахуевши приоткрыл рот, наблюдая за тем, как я, морщась от головной боли и дикого сушняка, натягиваю штанцы и выуживаю из шкафа чистую и почти что не помятую (ну да, ага) футболку. Да я даже для него таких подвигов не совершал, а мы с ним одну мечту на двоих с шестого класса имели. Оскорбившись до глубины души, Диман кинул мне в лоб упаковочку аспирина и догнал это дело бутылкой воды. Запив таблетку и поблагодарив друга, я вышел с уже одетым перваком в коридор. Оказалось, жил мальчонка ровно на этаж ниже меня. Зайдя в его комнату, я сразу же заметил на тумбочке доисторического вида очки (Казалось, даже тумбочка моложе этих хреновых очков). Ванька радостно подскочил к раритету и нацепил второй ещё более раритетный раритет, смешно сморщив нос и улыбнувшись чуть облегчённо. Выглядел мальчишка ну прямо как черепаха Тортилла из старого советского фильма про ожившее полено. Он сел на кровать и похлопал по покрывалу, приглашая сесть рядом. Я пожал плечами и сел. Чуть помолчав, парень всё же спросил: - Слышь, братан, а зовут тебя как? - Спартак меня зовут. Да, имечко то ещё, но ты не переживай, меня родители ещё в утробе не любили. - Да уж, не повезло тебе, братан. Вот именно с этого началась наша история. Естественно, на этом она нихрена не закончилась. С этого дня всё как-то капецки закрутилось. Ванька, оказывается, поступил на один со мной факультет. Мы с ним оба типа лечебники. И это, должно быть, круто, но мне было абсолютно параллельно, лишь бы просто контактировать с милашным парнишкой почаще. После этого знатного бухалища Геля постоянно подходил ко мне с утреца, когда я злой, голодный, неудовлетворённый и невыспавшийся и пропевал на одной фальшивой ноте «Сегодня Ваньку увиди-и-и-им!» и сразу же получал в нос. Отчасти потому что, сука, бесит меня неимоверно. А отчасти потому, что прав, и я действительно начал часто искать встреч с перваками. Точнее, с одним конкретным первачком. Ванька оказался Сеченовским по фамилии, и тут, как бы, сам Бог велел идти в медицину, и сам по себе он был интересным. Такой смешной и милый в этих своих больших роговых окулярах, клетчатых симпатичных рубашках и разноцветных штанах. Было весело смотреть на него, летящего по коридорам Сеченовки с конспектами в руках, на ходу успевающим повторять пройденное к паре, а ещё он был невозможно сексуален в своих растянутых футболках, когда приходил ко мне поздно вечером, дабы мы с ним поразбирали материал, который ему непонятен. Ванька хотел стать хирургом, но анатомия ему катастрофически не давалась, поэтому он с видом побитой собаки каждый день таскался к нам с Гелей в комнату, чтобы позаниматься. Геля всегда понимающе лыбился и сваливал в комнату первачка, пропевая на ходу «хороших заня-я-ятий вам, голубочки» за что тут же огребал тапком по тупейшему лобешнику. Швырялся я всегда знатно и с благими матами, под аккомпанемент которых к нам обычно заваливался Сеченовский. Иногда, когда с нашими импровизируемыми занятиями было покончено, а на дворе стоял третий час ночи, Ванька оставался у меня (то есть, у нас с Гелей, псиной этакой, но его же не было, поэтому, считай, у меня) , и мы разговаривали. Говорили о детстве, о мечтах. о несостоявшихся планах. В общем, за жизнь трындели. Но когда разговор заходил о ролителях, парень вечно как-то весь скукоживался, нахохливался, как воробей и говорил: - Чувак, ты просто не понимаешь. И на этом наши прекрасные диалоги подходили ко сну, он ложился на Диманину кровать и отворачивался лицом к стене. Он всегда просыпался намного раньше меня, тихонько собирал свои вещи и сваливал, а будил меня уже Геля, радостно завывая и выспрашивая подробности о чудной ночи, которой, ясен хер, не было. Я типа не против ни занятий, ни уж тем более разговоров, но Ваньку я хотел всё сильнее и явственнее. В парнишке было так много скрытой сексуальности: вот он неосознанно закусывал пухлую нижнюю губу, когда особенно глубоко задумывался, или сдувал чёлку со лба, или эротично потягивался, разминая затёкшие плечи и спину. Смотреть на него без похоти и откровенного желания стало практически нереально именно в тот момент, когда в столовке я увидел, как этот засранец ел мороженое. Вот это я тогда ахуел, конечно. И хер бы с ним, где он взял то чёртово мороженое. Как он его… Облизывал, мать его! Белый подтаявший пломбир он зачерпывал со стаканчика юрким язычком, пачкая при этом губы в молочной сладости. И, не выдержав, я просто вышел из столовой и, добежав до своей комнаты, не выходил из неё до вечера. А когда наглец явился на занятие, отправил его восвояси, сказав, что заниматься не настроен. С тех самых пор я начал Ваньку всячески избегать, не смотрел даже в его сторону, перестал выискивать мальчишку в толпе, цепляясь взглядом за вихры тёмных волос. Недельки две мне это удавалось делать совершенно спокойно, но тут чудо решило проявить характер. Значит, шёл я себе спокойно на гистологию, никого не трогал, и тут меня незатейливо так припирают к стеночке и по-змеиному шипят: - Герцлен, ты ахуел, или как вообще?! Ванька смотрел на меня злющими карими глазами, а я пытался уговорить член не подниматься, потому что это хрупкое тело прижималось ко мне неприлично близко, а мятное дыхание задевало щёку. - Да в смысле, Сеченовский? Что не так-то? - Не еби мне голову! – раздражённо сказал первак, сверкая злющими зенками, зачехлёнными в толстые очки. – Долго ещё от меня бегать будешь? - Да кто бегает-та, Вань? Ну не могу я пока с тобой заниматься, ну что ж тут сделаешь? - Да не в занятиях дело, дурак! Ты, блять, не понимаешь, - малец нахмурился, снова закусывая свою чёртову губу. А потом вдруг качнулся вперёд и, встав на цыпочки, ткнулся своими губами в мои. С секунд восемь я стоял и тупо смотрел на его лицо, на тени, лежащие на его щеках от прикрытых длинных ресниц. А потом чё-та как-то плюнул и притиснул его ещё ближе, углубляя поцелуй. На занятия мы не пошли. Завалились ко мне в комнату и упали на кровать. Так до приходя Гели мы оттуда не вылезали. Да и после его прихода не выбирались, отправили Димана на все четыре стороны (в комнату Ваньки, кто ж его ещё возьмёт). А после прекрасного секс-марафона, едва отдышавшись, я хрипло спросил: - Это что ещё такое было, Сеченовский? - Секс, Герцлен. Это был секс, - ехидно ответил мне Ванька, растягиваясь на смятых простынях и ничуть не стесняясь своего неглиже. - Я не понимаю, - сказал я, недоумённо потирая лоб. - Ты вообще много не понимаешь, Спартак, - сказал первак и повернулся ко мне лицом, - но сейчас я попытаюсь объяснить. Оказалось, что очки, которые бессменно сидят на его носу – это очки деда, с которым он жил с пятнадцати лет, не желая становиться юристом. Василий Сеченовский умер, когда ему было 17, и он позорно сбежал из Твери в Москву, подальше от родителей. А очки он носит как память, заменил там стёкла на свой минус полтора и носит, походя на черепаху Тортиллу. - Теперь ты знаешь, - мелкий отвернулся от меня, закрываясь. Молча лежим несколько минут. Чертыхнувшись, порывисто обнимаю его, прижимаясь голой грудью к его мелко дрожащей спине. - Я всё понимаю, Вань. Я всё понимаю.