И больше не осталось никого

      История в истории.       Она началась в тот самый день, когда на Химмель-штрассе — Небесную улицу — стало падать небо. Оно упало ночью, по кусочкам. Бух — и нет первого дома. Бух, бух, бух — и вот мертвы все, а дома раскиданы по округе, будто сделаны были из карт.       И еще несколько часов Лизель просидела в подвале, пока люди, такие же, как ее папа когда-то, не вытащили ее на белый свет.       А белый ли?       Вокруг все еще стояла пыль, смешанная с ужасом и кровью. Спустя пару лет девочка уже не сможет вспомнить ужасный пейзаж детально, не вспомнит лицо сборщиков трупов, цвет платья Ильзы Герман, которая приехала ее забирать к себе домой, но даже в тот день, когда я пришел за ней, она еще помнила некоторых.       Она помнила Маму и Папу. Нет, не именно в тот день, а вообще. Она никогда не сможет забыть теплые серебряные глаза Ганса Хубермана, который читал ей по ночам, когда она ребенком просыпалась от кошмаров. Никогда не забудет, как цеплялась за калитку, чтобы Мама не затащила ее в дом в тот миг, когда ее только привезли в Молькинг. В ее ушах вечно будет стоять звук аккордеона и частые вскрики «Свинух!» и «Свинюха!». Лизель не помнила ту маму и папу, которые были коммунистами, но всегда хранила в сердце тех Маму и Папу, которые прятали еврея.       Маленький бегун с лимонными волосами. Он казался особенно страшным в тот день. Руди был просто ребенком! Просто маленьким мальчиком, который мечтал жить. Он был талантливым спортсменом и уж точно замечательным человеком. Со смертью белого Джесси Оуэнза мир потерял столько света, сколько не сможет восполнить еще очень долго. Лизель много ночей просыпалась по ночам оттого, что сама будила себя своим криком. Она умоляла Руди открыть глаза хотя бы на минуту. «Руди, поцелуй меня, Руди!»       По прибытии в дом, жена бургомистра отвела Лизель на второй этаж (снова) и показала ее комнату. В этот раз, идя в новую семью, девочка не цеплялась за забор, не кричала и не плакала, потому что просто не могла. Может быть, случись это в более мирных обстоятельствах, Мемингер бы снова уперлась и напрочь отказалась идти в дом Германов, но не сейчас, когда ей просто некуда идти. Можно насчитать сотни, тысячи отличий дома бургомистра от дома Хуберманов, и по всем параметрам первый опережал второго, был лучше.       Но пока что он не был Домом. В нем все было так опрятно, так светло, так чисто, что было чертовски неуютно. Комната Лизель имела огромную мягкую кровать, большое окно под богатыми шторами, дубовый крепкий шкаф и прекрасный ковер. Здесь стояли многочисленные цветы в глиняных горшках. Девочка с белыми кудряшками волос села прямо на пол и просто смотрела в одну точку, пока фрау Герман не позвала ее завтракать, но она отказалась от еды.       Интересное заявление со стороны девчонки, которая несколько лет питалась только гороховым супом и ничем более. — Может быть, ты хотела бы почитать? — спросила тогда Ильза, но ее гостья только покачала головой.       Женщина, уже переодевшаяся в привычный халат, опустилась на пол около девочки. Она нежно погладила Лизель по волосам, а потом осторожно произнесла: — Позволь мне спросить. Ты можешь, конечно, не отвечать — поспешно добавила она. — Но когда умер мой сын, я плакала несколько недель, непрерывно, постоянно. Почему ты такая спокойная?       Девочка с Небесной улицы подняла на нее свои чистые глаза и непонимающе спросила: — А зачем? Я не верну их. Уже никогда. — Лизель закрыла глаза. — Я не здесь. Я там, среди обломков, с ними.       И больше в тот день она не сказала ни слова. Поела девочка только назавтра, в обед, а заговорила с кем-то и того позже.       Когда она впервые вышла к столу бургомистра, Лизель изумилась. она даже моргнула лишний раз, чтобы убедиться. На богатой скатерти стоял обед из двух блюд, а в центре — три чашки чая и горячая выпечка. Девочка вспомнила день, в который Ильза сказала ей, что они вынуждены отказаться от услуг ее Мамы из-за «сложных времен». Так вот какие они, сложные! «У них нет денег?! — кричала тогда Роза на кухне. — Да это у нас нет денег!».       «Грязные свинухи.» — пронеслось в голове у Лизель. — «Люди голодают, умирают от того, что у них нет и крошки, а тут такое изобилие». И какой бы голодной Мемингер не была, она съела только горячий наваристый суп и даже не притронулась к ароматному жаркому и чаю. Девочка поблагодарила кивком головы герра и фрау Германов за еду и ушла к себе. Снова.       Снизу, из столовой, вдруг раздался крик бургомистра: — Эта девчонка больная! — Она убитая! — ответил ему срывающийся голос Ильзы.       И вдруг Лизель наконец-то расплакалась. Но не в голос, не истерически. По ее лицу одна за другой катились прозрачные бусины, а сама она думала. Девочка вдруг поняла, что уже никогда не увидит маму и брата, Маму и папу, Руди… Она, конечно, понимала это и раньше, но вот для того, чтобы осознать всегда нужно время. Она сидела на полу до конца для. Вечером зашла фрау Герман и позвала ее ужинать, но книжная воришка ничего ей не ответила.       Почему же Лизель Мемингер снова начала разговаривать?       Это случилось тринадцатого октября, спустя почти неделю после той бомбардировки. Лизель нашла в себе силы посмотреть на Небесную улицу. Она проснулась рано утром, когда на улице еще только появлялись первые слабые лучи солнца. Серое от войны небо не хотело пропускать их, спустя час, когда девочка решила выйти, небо было уже голубым. На нем почти не было облаков, и дочь коммунистов решила, что это — лучшая погода, чтобы посетить Дом. Все они — с большой буквы: Мама, Папа, Дом.       Перед воротами дома Германов она замерла. Лизель все также нравилось смотреть снизу на Молькинг и представлять его далеким-далеким. Девочка сделала несмелый шаг вперед, потом еще один, а после зажмурилась и тряхнула головой, чтобы отогнать злые мысли. Спустя время она уже была там, где когда-то играла в футбол.        Здесь все было прилично. На дороге остались только редкие мелкие камни, а остальные обломки домой какими-то неведомыми силами были сброшены по двум сторонам улицы. Постройки уже не валялись в суматошном беспорядке. И Лизель даже смогла по куску обоев найти обломок стены своей комнаты. Девочка долго бродила из одного конца улицы в другой, вспоминая. Здесь на упала, больно ударив колено. Здесь папа играл на своем аккордеоне. А вот тут…       Тут Макс, уходя из дома 33 по Химмель-штрассе, обернулся. И посмотрел ей в глаза. Так быстро, но пронзительно, будто удар молнии. Уже в тот миг Лизель понимала, что вряд ли снова встретит своего друга, но в ее душе все равно теплился огонек надежды.       Она подняла глаза и увидела, что небо сегодня ясное, и только одно длинное тонкое облако тянется по голубой глади к солнцу. И тогда старый, горевший несколько лет огонек, разгорелся в большое и жаркое пламя.       У дочери коммунистов не осталось ничего, кроме надежды на то, что где-то в пределах огромного мира живет и думает о ней беглый еврей.