Heaven or Hayley?

Слишком тяжело открыть глаза, особенно после всего, что произошло с этим телом, расположившимся непонятно где. Лучи солнца играют на коже, заставляют морщиться, испытывают, побуждая все-таки распахнуть глаза навстречу прекрасному, палящему солнцу, что последовало после потока неимоверной боли, пронзившей все тело. Изумрудного оттенка глаза Майклсона наконец-то распахиваются. Медленно, осторожно, будто он чего-то боится, однако, после всего, через что он прошел, и что потерял, его не пугало абсолютно ничего. Однако, это было странно для него — почувствовать тепло и…умиротворение? Неужели это оно? Первородный наконец-то может ориентироваться. Кажется, это тот особняк, в котором он, совместно с Ребеккой и Хейли, находился первое время пребывания в Новом Орлеане. Он прекрасно сохранился. Хотя, может быть лишь в этом измерении этот особняк сохранил свое прекрасное обличие? Кстати, где он? Несколько шагов по аккуратно выстриженному газону, зоркий взгляд из стороны в сторону — до сих пор ему не верилось в то, что он оказался там, где не заслуживал. Так или иначе, ему не хотелось задерживаться на одном месте. Даже после смерти в нем кипела жизнь. Его желание убраться прочь от этого места моментально улетучивается, когда позади него с характерным скрипом раскрывается дверь. Доносится несколько шагов, такой знакомый и родной шлейф исключительной обладательницы этого аромата, который он запомнит надолго, и голос, что навеки застрянет в его голове. — Далеко собрался? — как только до Клауса доносится этот приятный, необходимый ему уже столь долгое время голос, сквозь который он даже улавливает улыбку, отчего гибрид едва-заметно вздрагивает, застывая на месте, даже затаив дыхание, не в силах сказать ни слова. Наконец-то, первородный оборачивается. Кажется, что прошла целая вечность, ибо спектр эмоций явно расширился всего лишь двух услышанных слов, но это было лишь долей секунды. И вот он — Никлаус Майклсон, обретший покой и попавший именно к тому человеку, потеря которого сломила его. Губы гибрида едва ли распахиваются, а затем слетает и судорожный вздох, после которого следует короткая улыбка. Почему короткая? Потому что в следующее же мгновение первородный сокращает расстояние между ним и Маршалл, что и сама не могла сдержать улыбки, унять дрожь по всему телу и выдавить хотя бы еще одно чертово слово. Выдавить его имя. Но все летит к чертям, когда волчица оказывается в крепких объятиях первородного. Одна рука Майклсона крепко прижимает ее к себе в районе хрупких плеч, а вторая зарывается в копну пышных волос. Маршалл же не отпихивает его от себя, не выдает очередную усмешку. Нет. Этого не происходит. Напротив, ее руки проскальзывают за его спину, поглаживая внутренней стороной ладоней. Глаза обоих прикрыты. Сердца бешено стучат. Слова не нужны сейчас, ибо все было понятно без лишних звуков. Их нужда друг в друге никогда не выражалась словами — это было понятно без слов. Никлаус облегченно выдыхает, ощущая эту необходимую для него теплоту, что вот-вот сольется с его собственным телом. Приоткрывает глаза, будто убеждаясь в том, что в его объятиях до сих пор находилась та хитрая, упрямая бунтарка — Хейли Маршалл. После чего, осторожно касается губами ее виска, в очередной раз прикрывая глаза и прижимая ее еще ближе. Наверное, после чего, что произошло, он больше никогда не отпустит ее от себя. — Волчонок, — взор, что вот-вот наполнится слезами, наконец-то переплетается с ее, а при произношении ее своеобразной клички, подаренной им, на лице гибрида возникает улыбка, сопровождаемая прекрасными, любимыми всеми ямочками. Его рука до сих пор покоится в районе ее шеи, а расстояние между лицами не становится больше. Как же она скучала по этой улыбке. Именно этой улыбке, с которой он каждый раз окликал ее. Как же все-таки это странно — полюбить что-то после смерти. — Твое желание исполнилось, — Кеннер улыбается, заглядывая в глаза человека, ради которого, собственно, пожертвовала собой. И не зря. Ни на одну минуту Хейли не задумывалась о том, что поступила неправильно. Не жалела, что расправилась с Гретой ценой своей жизни. Жалела лишь о том, что не смогла попрощаться с теми, кого действительно любила. — Я здесь. Да, речь именно о том самом желании Клауса, когда в день похорон он вырезал ее фамилию и имя на том же дереве, на котором было упоминание Джека и Мери. Он не знает, но Хейли была рядом. Именно в тот момент, когда он прощался с ней. Она даже пыталась коснуться его руки, но ничего не выходило. Майклсон не мог ее почувствовать. Зато теперь они могли чувствовать лишь друг друга. — Мне следует извиниться за то, что… — Клаус осознает, что не сказал очень много важных вещей. Глаза тут же опускаются, взгляд начинает метаться в растерянности, ибо слишком много крутилось в голове. Огромная куча извинений и большая порция сожаления, потому что ему не удалось ее спасти. — Клаус, — шатенка тут же перебивает первородного, пытаясь снова поймать его взгляд, чтобы сфокусировать на том, что происходило сейчас, чтобы сказать — нет нужды извиняться. — Не нужно. Это не твоя вина. Уже ничего не получится исправить. Я не жалею. И ты не должен. Как же ему хочется вновь затеять спор. Начать доказывать то, что все-таки в ее гибели есть его вина. Он корил себя этой мыслью все это время. И сейчас, когда у него есть такая возможность, ему следовало бы высказать все, что творилось внутри. Не станет хуже. Наоборот, будет только лучше. Однако, разговор двух заблудших душ обрывается знакомым им обоим, пробирающим до дрожи голосом. Голосом их дочери. — Что это? — первородный с неохотой отрывается от своей собеседницы, откликаясь на голос. Картинка постепенно меняется, будто это какой-то фильм. Гибриды пробираются в сторону леса, где расположено Лафайетское кладбище. Именно оттуда доносился голос их чада, что сейчас стояло между двух надгробий. Надгробий собственных родителей. — Хоуп, — стиснув зубы, первородный едва ли сдерживает поток подступивших слез. Он видит на ее лице скорбь, боль от очередной потери. Пытается коснуться ее щеки, руки, чего-нибудь, чтобы она поняла, что ее отец сейчас находится рядом с ней. — Я не могу ее коснуться, — отчаяние явно отдает в его голосе, когда Маршалл подходит ближе, становясь рядом с ним, чтобы пронаблюдать за своей малышкой. — Мы спасли ее. Дали ей ту жизнь, которой не было у нас, — взгляд волчицы перемещается с черт лица первородного на скорбящую Хоуп, что старалась всеми силами сдерживать себя от разрывающего горло крика. Маршалл наблюдала за ней все это время. Не уходила ни на миг. Теперь же, с ней был Клаус. — Нам не нужно касаться ее, чтобы она нас почувствовала, — рука Маршалл аккуратно находит ладонь первородного, их пальцы переплетаются в достаточно-крепкой, нужной им обоим хватке, означающей поддержку и понимание. — Мы всегда будем частью ее жизни. Это было завершающим мгновением всей этой истории. Истории двух воинов, бой которых был окончен, а покой заключался друг в друге.