***
Целое лето мое оказалось полным не только сокрушений о собственном идиотизме, но и о чужом, а именно, отчего-то дорогая Мицуи-сенсей решила избрать меня своим конфидентом и стала периодически советоваться по поводу сложностей в личной жизни. Впрочем, «решила», «избрала» — все не то, не было тут никакого волеизъявления, просто пару раз я спросил ее, отчего она выглядит такой усталой и утомленной. Из чистой вежливости, а еще, как обычно, из желания перевести тему разговора с себя и своих многочисленных детских травм (в этом направлении доктор отчего-то была неизменно упорна) на что-нибудь другое. Ну что же, перевел, и удачно — она немедленно пожаловалась на своего возлюбленного и его переменчивый характер. От того, что у тетеньки в возрасте под полтинник есть «возлюбленный», я малость подохренел — не сочтите за эйджизм, мне-то просто казалось, она должна быть или сто лет замужем, или одна с сорока кошками, однако жизнь удивила меня во второй раз, поскольку возлюбленный Мицуи-сенсей оказался едва ли не моим ровесником. Не удержавшись, я, признаться, дал ей пару советов чисто от балды (один из них звучал как очевидное «перестаньте за ним бегать и утирать ему сопли: если человек решился встречаться с женщиной постарше, он и ожидает, что она будет вести себя как решительная госпожа, а не как истеричная школьница»), и — вот незадача — попал в точку. Оказалось, молодой человек и правда ожидал от своей взрослой дамы сердца большей властности и жесткости. Мицуи-сенсей ужасно многословно благодарила меня тогда, и затем как-то так сложилось, что советоваться со мной вошло у нее в привычку. Потом черт ее дернул прочитать в моей карточке — или биографии, или где они там хранят детали не болезни, а просто обычной жизни преступников? — что я когда-то тоже был женат на женщине старше себя. Но, справедливости ради, не на двадцать лет, а то ли на пять, то ли на семь — ерунда, в общем. Однако Мицуи-сенсей сочла меня большим специалистом по отношениям такого рода, даже спросила, не занимался ли я, прости господи, коучингом (вот уж чего не было, того не было: безответственно давать дурацкие советы я люблю, а постоянно следить за поведением подопечного и продумывать, как ему себя вести, — нет, я бы заскучал). Итак, лето было наполнено все больше чужим идиотизмом. На случай когда Мицуи-сенсей хотелось пожаловаться, у нее был я, на случай когда хотелось кого-нибудь пожалеть — у нее был тот самый суицидник. Я до сих пор не могу вспомнить его имени, несмотря на все дальнейшие печальные события — так некрасиво с моей стороны, но что поделать. Так вот, еще раз, все шло спокойно и однообразно, я даже привык к этому течению жизни и смирился с тем, что весь свой срок я только и буду писать тексты о литературе, трепаться об отношениях, бакланить с бывшими соседями по палате и иногда перекидываться парой слов и дурацких приколов с нормальными людьми (Караномори-сенсей и Сайга-сенсей же нормальные люди). А потом этот самый суицидник взял и суициднулся, ну кто бы, блядь, мог подумать, нет, ну представляете, мне-то казалось, он из того типа, которые только вечно всем рассказывают, как хотят покончить с собой, но на деле никогда, даже у нашего малахольного Гинозы, мне-то казалось, куда больше шансов в конце концов преуспеть в этом плане. Все же он был достаточно мрачным и упорным. Да что там, даже я или Когами, мне-то казалось, скорее очутились бы в петле, или под поездом-экспрессом на длинном перегоне, или на краю небоскреба. Но жизнь в очередной раз меня удивила, и одним прекрасным августовским утром я проснулся от душераздирающих рыданий, доносящихся откуда-то из коридора. Голос Мицуи-сенсей я опознал сразу, но не мог даже представить себе, что такое могло случиться; при всем ее откровенном непрофессионализме (ну а как еще назвать то, что она советовалась по поводу личной жизни не просто со своим пациентом, а с маньяком-убийцей), держать лицо она, в общем и целом, умела. А значит, что-то стряслось прямо здесь, в больнице, и это должно было быть что-то страшное — например, кто-то умер. Что ж, кто-то и вправду умер. Подробности я узнал за завтраком от Кагари — который, как назло, тоже так и не смог вспомнить имя новопреставленного, зато емко описал его как «ну тот унылый тип, который держался за фартук Мицуи с другой стороны от тебя». Я профилактически дернул его за ухо, намереваясь слегка приложить об стол, но он ловко вывернулся и довольно заржал. Соседи по столу покосились на нас неодобрительно, и кто-то даже буркнул что-то о том, что сейчас не время для хиханек и хаханек, или смехуечков, или что-то такое. Правда, стоило мне демонстративно не расслышать и переспросить, для чего сейчас не время, как удивительным образом воцарилась полная тишина и все претензии исчезли. Впрочем, через некоторое время мне стало и впрямь не до смеха, потому что Мицуи-сенсей вызвала меня к себе, усадила на жесткий, неудобный стул, уселась за стол напротив и вперила в меня укоризненный, страдальческий взгляд. Глаза врача сильно покраснели и слегка припухли, но, надо отдать ей должное, она больше не плакала. А еще она молчала и смотрела, смотрела и молчала. И когда я уже собирался что-нибудь сказать, она спросила: — Как ты мог, Макисима-кун? От такого начала разговора я знатно подрастерялся — да что там, я абсолютнейшее, полностью охуел. Полностью. — Простите, что? Миуци-сенсей нахмурилась. — Не стоит притворяться, Макисима-кун, ты ведь уже знаешь, что случилось. Кому и знать, если не тебе. Это прозвучало так… странно, практически сюрреалистично, я вообще не мог понять, о чем она говорит, а главное — при чем тут, собственно, я, и это надо было выяснить сразу. — Мне кажется, я не вполне понимаю вас, Мицуи-сенсей. Почему вы так уверены, что именно я непременно должен что-то знать? — Ну как же, Макисима-кун. Ты ведь всегда ненавидел его, правда? Всегда презирал за его депрессию… и поэтому ты убил его, правда? В таких случаях говорят — «вот это поворот». Я просто не мог поверить, что она это серьезно, даже подумал — она разыгрывает меня, что ли? Это какой-то тонкий психологический прием или что-то такое? Или она сошла с ума? Вот смеху-то будет, да что там, мне уже стало почти смешно, ну и пусть это был бы скорее истерический смех, я даже улыбнулся. Криво и против воли, но как уж получилось — просто не смог удержать нормальное выражение лица. — Знаете, Миуци-сенсей, я, конечно, всегда хотел, чтобы он смог справиться со своей депрессией… — И решил помочь ему вот так… сразу и радикально, как только ты умеешь. Мицуи-сенсей угрожающе поднялась из-за стола, и я на всякий случай тоже — и встал за своим стулом, а затем она двинулась вперед, а я, соответственно, попятился, пытаясь сообразить, что мне делать-то. А ну как она на меня бросится? Не убивать же ее? Проклятье, раньше я так и поступал в подобных случаях. Ну… не драться же с ней? Она старше и слабее меня, а если я ей что-нибудь сломаю или чего похуже, меня же закатают в ту самую адскую психушку. Все это проносилось у меня в голове, пока я отступал к двери — подумал, что, может быть, если она не будет видеть меня, то успокоится и сможет рассуждать разумно и трезво. А мне уж точно нет никакого смысла говорить с ней, потому что она ничего даже не слышит и тем более не слушает. Итак, спасительная дверь была совсем рядом, и я едва подавил желание выскочить наружу, просто чтобы оказаться подальше от невменяемого существа, в которое вдруг превратилась совершенно обычная, мирная, спокойная, казалось бы, тетенька. Да к тому же врач, психиатр, какой-то там категории, наверняка еще и доктор медицинских, мать их, наук!.. Но мне хватило выдержки медленно открыть дверь наощупь и так же медленно выйти наружу. Мицуи-сенсей стояла неподалеку от выхода, и лицо ее все еще было далеким от нормального. Зато рядом в коридоре несколько поодаль собралась уже небольшая толпа — как бы невзначай так собралась, даже не знаю, каким таким шакальим чутьем люди улавливают, что где-то происходит драма и скандал? Сам я никогда такого не мог ощутить и нередко на этом погорал — вот как в этот раз, ну кто бы мог подумать?.. — Это всё ты! — вдруг снова выкрикнула Мицуи-сенсей. — Ты, больше некому! Я знаю про тебя всё, ты даже здесь сеешь горе и смерть! Может быть, она хотела пробудить во мне совесть таким образом? Я не знаю, я не успел задуматься об этом, потому что мне стало как никогда все равно, потому что за спиной кто-то сказал таким холодным — таким бесконечно знакомым — таким специальным полицейским голосом: — Прекратите истерику, Мицуи-сенсей, — и затем добавил немного в сторону: — А вы расходитесь, расходитесь, не на что тут глазеть. Мне не надо было оборачиваться, чтобы узнать Когами, но я все равно обернулся, просто потому что хотел на него поглазеть. Он подошел ближе и обнял меня за плечи, как бы обозначая границу, отделяя меня и от всех остальных, и от Мицуи-сенсей. Она как будто немного пришла в себя, по крайней мере мне так показалось… но, видимо, только показалось. — Когами-кун, ну вы-то разумный человек, вы-то знаете это чудовище лучше нас всех! А кто же еще это мог быть! Он утомленно вздохнул (я почувствовал, как на «чудовище» чуть сжались его пальцы на моем плече). — Мицуи-сенсей, я вам очень сочувствую, но уверяю вас, покойный справился сам, без посторонней помощи. А Макисима-кун вовсе не заслужил того, чтобы каждое самоубийство в больнице пытались повесить на него. Сенсей, разумеется, не вняла голосу разума и только горько усмехнулась: — Ну да, чего еще от вас ожидать, вы ведь ему так преданы. Но я этого так не оставлю и все равно заявлю на него в полицию. Когами пожал плечами: — Вы не сделаете этого. Конечно, если спокойно и здраво обдумаете случившееся. Потому что сами поймете, насколько абсурдны ваши обвинения. Скорее уж Макисима-кун мог бы подать на вас в суд за клевету. Но он, конечно, тоже не подаст. Он говорил размеренно и монотонно, и, возможно, это помогло, потому что Мицуи-сенсей ничего не ответила, зато, судя по ее ошарашенному лицу, немного опешила от такого ответа и глубоко задумалась — неужели о моем потенциальном иске за клевету? Когами, конечно, просто так это сморозил, чтобы она переключилась, но вдруг она приняла это всерьез? Никогда не знаешь, чего иной раз ожидать от человека, «вот и сейчас, извините за неровный почерк…» Я нервно усмехнулся, припомнив этот дурацкий анекдот, и только теперь обнаружил, что вместе с Когами на чистом автопилоте дошел до своей палаты и даже уселся на кровать, и даже накрылся одеялом… то есть кто-то укрыл мне плечи одеялом, конечно. Кажется, меня немного знобило, так что я прижался к плечу Когами, а он обнял меня еще крепче. Я смотрел на него, а он смотрел на меня — с таким странным, непонятным выражением лица, что я тут же неестественно рассмеялся, чтобы разрядить обстановку, и беззаботно сказал: — Видишь, Ко-тян, ты был абсолютно прав! Я чудовище и… как она там сказала? Сею горе и смерть. По его лицу пробежала тень — так, будто ему на мгновение стало отчего-то очень больно, он чуть наклонился ко мне и лихорадочно зашептал: — Прости меня, прости, пожалуйста, я со зла тогда это сказал, и никакое ты не чудовище… Он заправил мне за ухо выбившуюся прядь и коснулся было моей щеки, но тут же отдернул руку, как будто обжегся — упустить такой момент я никак не мог, конечно, и тут же поймал его за руку и чуть потянул на себя. — Конечно, я чудовище и есть, ты разве забыл, на чем мы с тобой остановились? Я сломаю тебе жизнь, ты зарежешь меня из ревности, а потом выйдешь из окна с моим трупом в обнимку. Когами закрыл глаза и перевел дыхание, стараясь выглядеть как можно более спокойным — но я слышал, как отчаянно часто бьется его сердце. — Что ты делаешь со мной каждый раз, — сказал он на грани слышимости, — прекрати, ты же знаешь, все это плохо кончится. Может, я и прекратил бы, если бы мог. — Еще бы. Ты же и вовсе без пяти минут женатый человек, — сказал я даже для себя как-то неожиданно ядовито. — Знаешь, если бы нашелся кто-нибудь, кто с тобой справится, мне кажется, ты мог бы стать по-настоящему счастливым, — очень устало сказал Когами, не открывая глаз. — Просто этот «кто-нибудь» не я, и мы оба это понимаем. Самым паскудным было то, что мы и правда оба это понимали, и возразить мне было нечего. Самым удивительным было то, что мы и правда, не на словах, оба это поняли, как оказалось чуть позже. Я не ожидал, что у нас получится в самом деле подружиться, но каким-то образом это получилось, и я, кажется, не мог бы быть больше благодарен судьбе (и Сайге-сенсею, чего уж там). Хотя и до сих пор не понимаю механизм этого.***
На другой день Кавамура-сан проводил меня к Касеи-сенсей — он старался при этом не слишком ко мне приближаться, но оказалось, что меня так вымотала вся эта идиотская история, что я даже не нашел в себе сил толком разозлиться и сказать что-нибудь едкое. Теряю форму, подумал я вяло, и тут же мысленно пожал плечами — ну теряю и теряю, ну и черт с ней, на что она мне здесь. Завотделением сидела, уложив подбородок на сложенные «домиком» ладони, и когда я зашел и не слишком изящно шмякнулся на стул перед ее столом, принялась меня разглядывать, как какой-нибудь любопытный экспонат. Видимо, результат осмотра ее устроил, потому что она удовлетворенно кивнула, словно бы что-то отметив себе на память, и очень дружелюбно сказала: — Как-то вам не везет с врачами, не правда ли, Макисима-кун? — А может, вы это нарочно делаете? — тут же автоматически огрызнулся я. Касеи-сенсей вскинула брови в притворном удивлении. — Не поясните ли свою мысль, Макисима-кун? Очень хотелось сказать «нет», но смысла в этом не было никакого. — Видите ли, Касеи-сенсей, у меня возникло подозрение, будто вы намеренно назначаете мне в качестве врачей очень… эмоционально нестабильных, неуравновешенных людей. С некоей тайной целью, о которой я не имею никакого понятия, разумеется. — Как интересно, — она откинулась на спинку кресла и хмыкнула. — А вам не приходит в голову, что дело, возможно, не в… как вы сказали, эмоциональной нестабильности конкретных личностей, а в вашем специфическом воздействии на них? Ну, на такие заходы я и в молодости не покупался. — Нет, сенсей, я не настолько высокого мнения о себе. Некоторое время завотделением разглядывала меня молча, словно бы принимая некое решение, и мне почему-то вдруг стало не по себе — и накрыло как будто предчувствием, как будто ощущением близкой беды. Но я приложил все усилия, чтобы внешне это никак на мне не отразилось. Наконец она нарушила молчание: — Вот что, Макисима-кун. Последние недели лета вы, пожалуй, отдохнете — будете наблюдаться у Караномори-сенсей, общаться с приятелями, заниматься своими книжными делами… и все такое. А потом, я надеюсь, вам представится возможность убедиться в том, что вы были неправы в ваших предположениях. Неужели я все-таки и правда уморил второго врача подряд. — А Мицуи-сенсей… Касеи-сенсей скорбно вздохнула. — Нервный срыв, которому вы имели несчастье стать свидетелем… мне очень жаль, что так вышло, поверьте… но это не шутки, и теперь Мицуи-сенсей просто необходимо восстановить свое здоровье. Но не беспокойтесь, Макисима-кун, вы не останетесь без присмотра, на этот раз я намерена передать вас в надежные руки. Если он, конечно, согласится. То, что должно было, казалось, меня обрадовать и обнадежить, прозвучало тревожно — и я почему-то вспомнил, как Сайга-сенсей сказал тогда: «Думаю, в вашем окружении еще появятся те, кто будет сильнее и жестче, чем вы, и кто не будет связан ни этикой, ни долгом, ни ответственностью». Именно о чем-то таком я думал и остаток дня, да и, чего греха таить, и остаток месяца, и весь вечер и полночи 31 августа. А первым утром осени в мою палату пришел странный человек и сказал, что он мой новый врач, я поднял голову на приветствие и не мог отвести глаз от него, потому что он оказался материальным воплощением света, гармонии, идеи красоты, богом или хотя бы магом. Или хотя бы средневековым алхимиком, потому что лицо его было серебряным, волосы — золотыми, а глаза — свинцово-черными. — Меня зовут Урахара Киске, — сказал он. Я обязательно должен был прикоснуться к нему, чтобы убедиться, что он ненастоящий, потому что таких людей не бывает и не может быть, и смутно подумал, что вот сейчас единственный случай, когда это будет прилично, в какой-то момент я даже ощутил труднопреодолимое желание упасть на колени перед ним, и у меня даже смутно повело голову от этого. Тогда я прикрыл глаза и перевел дыхание — он смотрел на меня с тревогой и легким недоумением, как будто все-таки был живым и настоящим. На ощупь он таким и оказался — мне страшно хотелось обнять его, но что-то удерживало меня, будь я нормальным, это, наверное, был бы страх, но тогда я просто положил ладони ему на плечи. И почти прижался к нему, во всяком случае, расстояние было минимальным, и я мог ощущать его тепло, какая-то часть меня, впрочем, оставалась ясной и незамутненной, и ей очень интересно было, что он сделает — оттолкнет? разозлится? прочитает нотацию о том, как недопустимо и неприемлемо я себя веду? Исходя из реакции я мог бы понять, как вести себя с ним, однако он не делал ровным счетом ничего. Только смотрел все с тем же легким недоумением и холодным любопытством исследователя — я узнал его сразу же. Потому что сам обычно смотрел на людей именно так, и это оказалось неожиданно больно, но доигрывать уже надо было до конца. — Вы же никогда не оставите меня, правда? — спросил я, просто чтобы что-нибудь спросить и оправдать то, как близко я находился. Почему-то я стоял на цыпочках, хотя он был ненамного выше, какая глупость, подумал я, переступая ногами, а потом вспомнил кое-что забавное — и чуть покачнулся, словно бы мог упасть. И, надо же, он точно так же машинально подхватил меня под талию, как Когами когда-то, и я точно так же нервно выдохнул ему в шею и замер. Потому что, кажется, он совсем не дышал все это время и ему это не причиняло никаких неудобств. — Я не могу вам ничего обещать, Макисима-сан. И это прозвучало так нейтрально, так холодно, так ужасно корректно, что больше всего на свете мне захотелось побиться головой об стенку, тем более что он столь же ужасающе мягко отстранил меня, и я почувствовал себя брошенным, обездоленным, выпотрошенным и как будто от меня отрезали половину и оставили истекать кровью и желчью. Когда он уходил, я готов был выколоть себе глаза, только бы не смотреть ему вслед, потому что знал, что он почувствует мой взгляд и сразу же все поймет. А я не мог признать поражение так быстро.***
Память подсказывает, что с тех пор прошло несколько месяцев, но я помню это все еще так, как будто это было на днях, и мне все так же восхитительно больно рассказывать об этом, как будто я заново ломаю неправильно сросшуюся кость. Я закрываю лицо ладонями, чтобы вернуться в настоящее, и страшно их отнимать, потому что кто знает, где я окажусь, может быть, это все мне приснилось под больничной наркотой, может быть, я окончательно поехал крышей и валяюсь в отделении интенсивной терапии под капельницей, может быть, я вообще умер, вот это было бы лучше всего. Но в конце концов мне удается собрать остатки храбрости, чтобы посмотреть в лицо моему собеседнику, или правильнее сказать слушателю, или вовсе даже исповеднику. Урахара Киске сидит на полу в противоположном углу маленькой комнаты, упираясь одной рукой в пол, отчего ткань темно-синего — праздничного — кимоно немного сползает вниз, открывая всю левую ключицу и часть левого плеча, и оно кажется немного выше правого, и эта асимметрия так прекрасна и совершенна, что у меня ощутимо темнеет в глазах от нее, но я все равно спрыгиваю с подоконника и подхожу совсем близко. И наконец падаю на колени, как и хотел тогда, теперь это так правильно, потому что он сломал меня, он всегда был сильнее, и это было так очевидно, но мне не хватило силы даже отступить, и теперь он сломал меня. Страшный человек, а может быть и вовсе не человек. И нужно бы считать, что я так говорю из-за непомерной гордыни, нашептывающей, что быть сильнее меня может только не-человек, но кажется, что дело не только в этом. — Ну, что же ты? Давай, расскажи мне обо мне. Голос Урахары очень тих, но каждое его слово так отчетливо, будто я слышу его всей поверхностью моей кожи и ею же чувствую, как он приподнимает мою голову за подбородок, чтобы посмотреть мне в глаза, зачем, но все равно, разумеется, я смотрю в ответ. У него такое неподвижное лицо, словно вырезанное из слоновой кости, и такие черные тени под глазами и скулами, и кожа выглядит такой же мертвенной, холодной и сухой, как его пальцы, касающиеся моего лица и шеи, и что, если он в самом деле мертв и это заразно. Нужно бы испугаться, но я так и не научился этому, и если он сейчас скажет, что я должен себя убить, я в самом деле себя убью, лишь бы он не переставал так смотреть на меня — может быть, я чудовище и меня нельзя полюбить живого, а мертвого можно. Только бы он не отводил взгляд и не отнимал руку, и я тянусь щекой за ней, и почти падаю, и он снова подхватывает меня, за плечи. — Я вас боюсь, Урахара-сан. Смешно, наверное, потому что он улыбается — выглядит как прорезь на бумажной маске, и в этот момент я как никогда верю в то, что только что сказал. Он недоверчиво качает головой, а потом разворачивает меня спиной к себе и обнимает одной рукой, а другой накрывает мне глаза, и его ладонь такая прохладная и невозможно легкая, странно даже вспомнить, как долго заживали оставленные ею кровоподтеки на моей шее. — Тогда представь себе, что меня нет, и рассказывай. — А потом вы заберете мою душу? Он усмехается где-то у меня над ухом. — Пока нет. Она тебе еще пригодится. От обыденной серьезности его тона мне еще более жутко, чем от мертвенности его лица, и я холодею от плохого предчувствия и только теперь — наконец-то — ощущаю желание сбежать на край света. И в тот же самый момент понимаю, что бежать мне некуда, и прятаться негде, ведь если есть от чего и это не игры моего воспаленного сознания, то он все равно меня найдет. Но ведь пока он меня обнимает, все хорошо? И я рассказываю.