До завтра

Короткий сигнал прибывшего лифта, бесшумное открытие стальных дверей, несколько лёгких шагов, что отдаются тихим эхом в полупустом помещении, и уже известная вяжущей рот сухостью фраза: — До завтра, Рюдзаки. — До завтра, Лайт-кун, — такой же скупой по эмоциональности ответ. Ещё один полущелчок-полуудар, и в каждый угол начинает медленно растекаться, подобно скисшему молоку, мутного оттенка одиночество. Оно обступает лестницу, ползёт возле диванов и журнального столика; хочет уже было сесть на пустовавший сейчас стул, но лишь едва касается спинки — его цель совсем иная. Детектив тихо хмыкнул, скривив рот в уставшей недоусмешке, и положил подбородок на колени — приветствует старого знакомого. Он без труда сносит гнилое дыхание над своим ухом и ледяные руки на плечах. Это «создание» много раз пыталось душить его, грубо брало за волосы и ударяло о вечно чуждую детективу серую реальность, будто об стол, но тому всегда словно плевать. Только недавно L стали посещать мысли, что следующий такой удар может пошатнуть его равновесие, сломать истончившуюся перегородку под рёбрами, которая отделяла сбитые скопом эмоции и чувства от до сих пор свободной полости для их обработки. Каждый день тоска росла всё быстрее, снова и снова она грозила детективу попасть в её бесхитростную ловушку. Кто отказывает давним знакомым? С того дня, как они нашли тетрадь, над L нависла тень, длинная и постоянным холодом и тьмой беспомощности перед грядущим. Куда бы тот не пошёл, что бы не сделал — она всегда брела рядом, только увеличивая с каждым следующим часом. Теперь тёмное, расплывшееся пятно позволяло себе прикасаться к Рюдзаки липкими пальцами, начало просачиваться в кожу, отчего возникало ощущение застоявшейся грязи по всему телу, от которой нельзя было отмыться даже солью. Детектив обхватил себя руками, подтянул ноги ближе к груди. Холод тоже стал всегда ожидаемым в гости приятелем. Приходил он так же внезапно, как уходил, а его токсичные иглы выскальзывали из пробитой, как пулей, навылет спины, согнутой сильнее, чем когда-либо и покрытой мурашками. L понимал причину всего этого, но сделать ничего не мог. Знал, что не мог. Из-за полного отсутствия какой-либо возможности исправить всё, что случилось в тот роковой день, Рюдзаки душила скорбь по самому себе и откровенный страх. Сладости больше не впитывали горечь на кончике языка, а начать выпивать он не был готов, как и обратиться за помощью. И хоть Ватари видел очевидный упадок сил воспитанника, второй всегда вежливо отказывался от предложения пойти выспаться или взять ещё одно дело, чтобы отвлечься и немного расслабиться. На вопросы о причине происходящих с ним изменений, L умело уклонялся от ответа, но чаще молчал. Больше не было сил объяснять что-то, как и выслушивать наставления, пусть те и были вызваны простой заботой. Детектив плавно слез со стула, засунул руки в карманы и потерянно побрёл к лифту, с почтением склонил голову перед стоявшим там высоким столбом одиночеством. Ему так хочется повернуть время вспять, хочется снова чётко видеть перед собой, а не пытаться задержать на месте плавающие в разные стороны углы холодных белых стен, которые рано или поздно сдавят его кости своим гнётом, но это пьяное наваждение не проходит вот уже несколько дней. «Разве так чувствуют себя люди, когда скоро умрут?» — думает Рюдзаки однажды. Он совершенно не знает, что ему делать. Первый раз в жизни появляется непреодолимое желание лечь в кровать и больше никогда не вставать. — Почему ты не сказал? — спросил как-то шатен. Отчего-то он обернулся через плечо, когда уже собирался нажать на кнопку лифта. Детектив никогда первым не говорил эту фразу, "до завтра", хотя сам не понимал почему. Подсознательная надежда? По ощущениям самого Рюдзаки, насмешливо улыбнувшегося своим предположениям краешками губ, внутри сейчас настолько пусто, что эта свобода начинает медленно раздуваться и раздвигать тонкие рёбра, чтобы вырваться наружу или, если подобного не произойдёт, убить ставшее давно ненужным худое тело. Всё так надоело. — Это моя личная проблема, Лайт-кун, — L едва сдержался, чтобы не сплюнуть бесчестно присвоенное существом имя бывшего напарника, который чисто из злорадного любопытства подошёл сбоку. — Я разберусь с ней сам. А теперь, пожалуйста, оставь меня в покое. Но юноша только удивленно-невинно вздёрнул брови и приоткрыл рот. Рюдзаки задел его? Еcли так, он готов чувствовать на себе искрящийся очевидным презрением и ненавистью взгляд сколько угодно. Всё-таки Ватари прав: детективу действительно необходимо испытывать чувство превосходство перед другими, пусть и изредка. Больше им говорить, очевидно, не о чем. L разворачивается на стуле в противоположную от парня сторону, слезает с него, а ноги противно дрожат, едва удерживая на себе малый вес. Едва опираясь о стол, Рюдзаки улыбается с тихой болью, что слишком не вовремя сцепила пальцы на его кадыке, про себя думая, какой же силы удовлетворение испытывает то, что стоит позади в человеческой оболочке. Он направляется к лестнице. Заглянуть в чужие глаза не было никакой нужды — и так понятно, что в них лишь колкий лёд, самолюбие, граничащее с озабоченностью, и невообразимо хорошая игра тревожности. L не сказал на это ни слова. Промолчал он и когда заместо звука нажатия кнопки вызова лифта различил позади себя глухой стук каблуков. Тьма следом за парнем начала карабкаться наверх, к детективу, который уже практически не думал об этом. Его убьёт не скука, не диабет, даже не недостаток сна, а человек, аккуратно крадущийся за ним по пятам с самого начала. Рюдзаки придаётся меланхолии, и страх исчезает, оставляя после себя лишь небольшой осадок. Какая, впрочем, разница, окажется его имя в тетради в чёрном переплёте сегодня, завтра или через день? Это неизбежно, и он понимает это, когда по пути в ванну встречается с юношей взглядом. У того он отчуждённый, искусственный, неживой. Определённо не тот, который Рюдзаки хочет увидеть ещё хотя бы раз. — Я переночую у тебя, — не оставляющий возможности возразить тон. Парень, как раньше, спокойно ложится на кровать рядом с детективом, когда оба уже сделали всё необходимое. Тот вяло кивает в ответ, вздыхает про себя, закрывая глаза, уже болящие от наблюдения за идеально подобранной под любые обстоятельства мимикой. Горькая тошнота подкатывает к горлу, заставляет хрипло закашляться скорее от нелепости ситуации, нежели от дискомфорта и давящей на диафрагму тоски. — Ты в порядке? — с приторным дружелюбием в голосе поинтересовался Кира. — Да, Лайт-кун, — отстранённо отвечает Рюдзаки, не собираясь больше смотреть на второго. — Я в порядке. Он буквально почувствовал, как чужие губы искривились в омерзении. Весь этот фарс длился настолько долго, что даже главный действующий герой больше не испытывает былого интереса; что уж говорить о том, для кого данная комедия разыгрывалась. Вопреки бьющему по вискам желанию расстаться с этим днём, Рюдзаки не может уснуть. Всё же предчувствие собственной гибели давит на организм гораздо сильнее физических потребностей, а если тот, благодаря кому ты уйдёшь из жизни в ближайшее время лежит на расстоянии вытянутой руки, желудок сам собой начинает непроизвольно сжиматься и не отпускать. Не от страха — от предвкушения. Раскрыв глаза спустя полторы минуты, детектив натыкается на холодный взгляд с поволокой. Юноша наблюдал за ним всё это время, тихо и уверенно, будто просто ждал, когда L сдастся, прекращая глупые попытки отдаться сну. И не прогадал. Каждый из них видел в глазах другого что-то своё: Рюдзаки различил лишь равнодушие и скуку, Кира — смертельную усталость и отсутствие каких-либо желаний в принципе. Забавно, но именно второе крюком подцепило парня под рёбра, заставляя недоувлетворённо нахмуриться. Какого чёрта? Детектив, который готов был отдать жизнь за его поимку, вдруг стал инертным и… Просто смирился со своей участью? Так не пойдёт. Кира просто хочет снова увидеть в потухших глазах хоть что-то. Он пододвигается ближе. Ничего. Заставляет уступить место на подушке. Ничего. Кладёт руку на бледную щёку, притягивая к себе, едва соприкасается кончиком носа с чужим. Рюдзаки приопускает ресницы, но не возражает. Шатен осторожнее, чем следовало бы обхватывает губами верхнюю губу поморщившегося, будто от укола, детектива, смотрит прямо на него, и тот окончательно сдаёт позиции. Вымученно закрывает глаза, начинает вяло, неумело отвечать, а руки расслабленно лежат у спокойно вздымающейся грудной клетки. Вдруг чувствует, как дышать становиться тяжело, но не от нехватки воздуха — от обиды, тяжёлой и сковывающей все органы внутри. Его используют, дразнят, а после — просто избавятся, как от изжившей своё игрушки. Поцелуи идут по нарастающей, становятся агрессивнее, требовательнее и глубже. В болезненной трясучке L сжимает тонкими пальцами чужую ночную рубашку, но не отталкивает и не льнет ближе. Почему-то он хочет думать, что сейчас его скулу оглаживает не маньяк с комплексом Бога, а тот, кого он когда-то назвал первым другом. Но Лайт бы так не делал. Он бы не кусал его губы, нарочно стараясь сделать больно, тихо зашипеть, слабо кривясь, от его прикосновений исходило бы тепло, никак не обжигающий холод, и он бы никогда не делал подобного только с целью насмешки или унижения. Кира же делал это для себя: снова и снова жалил приоткрытые на тихом вздохе губы, оттягивал их зубами и заставлял чужой язык подлезать под свой, пока сам обводил гладкое нёбо. Ему не важно, что об этом думает детектив, противно ему или нет: он захотел — он сделал, и плевал на камеры, чувство неправильности происходящего и дрожь худого тела. Рюдзаки же лишь хотел попрощаться. Не с тем, чьи ладони ложатся на его горло, сдавливая до призрачной боли, а с человеком, одарённым парнем, кто смог заставить его поверить, что он не будет обречён быть в одиночестве на протяжение остатка своей жизни. И он не был. Больше не был. Для L перед ним сейчас Лайт, его жаркое дыхание на подбородке, его пальцы, перекрывающие кислород, и его мягкие волосы, щекочущие нос. Рюдзаки улыбнулся в очередной грубый поцелуй, мягко и тепло, так, что Кира зарычал про себя. Ему не понять, да он и не хотел. Юноша отдаляется спокойно, обдаёт приоткрывшего тусклые глаза детектива прежним, незаинтересованным взглядом и, медленно моргнув, возвращается на своё место, отворачиваясь. Рюдзаки тихо хмыкнул и со всё той же слабой, понимающей улыбкой проговорил: — До завтра, Лайт-кун? Короткая усмешка. 5 ноября 2007 года. — До завтра… Сердечный приступ в 10:00, после того, как выйдет из комнаты. — ...Рюдзаки. Эл Лоулайт.