Плохой хороший Холмс

Небечено О боги. Год, да что там год, еще полгода назад мне такое даже присниться не могло. Майкрофт на мне, мокрый от пота и страшно горячий. Все еще в халате, и я тоже одет, ну, рубашка расстегнута и ширинка, но не до конца, и у него полы расходятся. А мне все еще так страшно – зажмуриваюсь и отворачиваюсь от Майкрофтовых губ, и он попадает куда-то в шею. Чуть-чуть отстраняется. И неожиданно гладит меня по волосам. - О боже, Грегори, ты совсем как девочка, - и в этой насмешке столько нежности, столько ласки, нерастраченной какой-то, что ли, что я моментом разрешаю себе все. Будь что будет. Неужели и правда – после всего – я могу ему не доверять? Да даже если и могу, какая теперь, к чертовой матери, разница? - Сейчас, - лезу ладонями ему под халат, сжимаю ягодицы – какие же они упругие! Самой сладкой музыкой слушаю стон. А потом где-то над нами раздается решительное: - Сэр, премьер-министр… Ненавижу секретарей! И Майкрофта. Вот особенно Майкрофта, который тут же встает, совершенно невозмутимый, оправляет халат таким жестом, словно пушинку с рукава пиджака стряхивает, берет телефон и уходит вон из комнаты. Застегиваю ширинку и тупо пялюсь на свои ноги, стоящие на ковре. На большом пальце в правом носке дырка, да и сам носок уже белесый, а не черный, от частых стирок, и на пятке левого, хоть ее и не видно, тоже дырка – эта только что протерлась, я стараюсь с дырками на пятках все-таки не ходить: ноги сотрешь – себе же дороже. А ковер… Ну, какой у Холмса может быть ковер? В половину стоимости моего дома, наверное. И в общем, мои носки на его ковре – это просто квинтэссенция всего. Самое очевидное свидетельство безнадежности. Майкрофт возвращается через минуту. Уже в брюках и рубашке, удивительно, что еще без пиджака. На каждой ладони – по галстуку, сделав такое движение, будто взвешивает, правый, зеленый с растительным узором, вешает на плечо, левый, коричневый в ромбики, отдает идущему вслед секретарю. Определение галстуков на вес… Фыркаю. Безнадежность. Грегори Лейстред, ну, куда ты полез?! Майкрофт ловит мой взгляд и неодобрительно качает головой. Потом делает стремительный шаг вперед и неожиданно берет мою руку и прямо при секретаре подносит ее к губам. Целует, раскрывая ладонь. Я вдруг вспоминаю, что она лежала только что на его заднице. Не выдерживаю и смеюсь. Ну что с ним поделаешь? Холмс! Он на секунду привлекает меня к себе: - Ты ведь все понимаешь, да? Мне надо идти… И даже никаких: «Я тебе позвоню». Но тепло его губ на моей ладони храню до самого дома, и перед тем, как вымыть руки – господи, какая же глупость-то! – целую ее в том самом месте, где целовал он. В следующие дни безнадежность скрашивается всплесками надежды. Например, мы с Майкрофтом обедаем, у него на щеках алые пятна удовольствия и одновременно смущения, и он трогает мою ногу под столом. Или – в разгар всеобщей отчетной запары – приносят коробку с едой, моя любимая лапша из китайского ресторана, и, конечно же, пончики. У меня в кабинете внезапно заводится кофемашина и поверх нее - коллекционный фарфоровый заяц с отбитым кончиком носа и качающейся головой. Потом возвращается безнадежность. Меня внезапно опять везут к Майкрофту – и он честно предупредил, что это разговор на десять минут. Я еду на заднем сиденье «Ягуара», глажу пальцами такую приятную на ощупь кожу и вспоминаю, вспоминаю носки на ковре. Дышать так же больно, как когда мне было двадцать шесть и наркоман, которого я встретил в подворотне после дежурства, ударил меня ногой в грудь. Но хотя бы, когда меня провожают в гостиную, в пол не смотрю – отворачиваюсь только: вот от этого я себя не в силах удержать. Ковер и носки, Грегори, ты же помнишь, ковер и носки. Потом я слышу, как дверь захлопывается. Мы остаемся одни. Слышно, как Майкрофт переваливается с носка на пятку: скрипит паркет. - Ну давай уже, - говорю, все так же не поворачивая головы. – Что я, сам не понимаю, что ли? Мы с тобой из разных социальных слоев, и разница в IQ более чем очевидна, все дела. - Грегори, - голос Майкрофта звучит потерянно и тихо, и сердце сжимается в каменный, ладно бы, ничего не чувствующий, но, увы, комок, а на глаза наворачиваются слезы. Ну знал же ты, придурок недоделанный, с самого начала знал! – Вообще-то я совсем не то хотел сказать, - продолжает между тем Майкрофт очень неуверенно. – Я с тобой и не думал расставаться! - Но надо? – понимающе, с усмешкой спрашиваю я. - Да нет же! – горячо протестует Майкрофт, и в его голосе такая досада от невозможности что-то правильно выразить, что я наконец перевожу взгляд на него. Он кусает губу и отводит взгляд. И я понимаю, что показалось. Если не расставаться, то зачем он меня позвал? – Это родители, - Майкрофт переводит взгляд на меня и закатывает глаза. – Они хотят, чтобы я привез тебя в Рождество. Хотят познакомиться с моей парой. У меня отваливается челюсть. Потом я смеюсь. Взахлеб и не могу остановиться. Лицо Майкрофта сменяет выражения от обиды до озабоченности. Сажусь на диван и сбрасываю ботинки. Ставлю ноги на ковер. Натягиваю носок у большого пальца, нажимаю изо всех сил обгрызенным ногтем – застиранная ткань, конечно, разъезжается, образуя дырку. Любуюсь. - И что это должно мне продемонстрировать? – морщится Майкрофт. – Это что, какой-то бунт? - А ничего не должно, - ухмыляюсь я. – Майкрофт, я поеду с тобой на край света, а не только к твоим родителям. И какой же ты невозможный, просто невозможный идиот! Нет, ну а кто же еще? Перепугал меня чуть не до инфаркта только потому, что ему, видите ли, было неловко! И-ди-от. - Правда? – его лицо расцветает. - Правда. Иди сюда, - говорю. – Сколько у нас там минут? Оставшиеся пять минут я просто держу его в руках, отчетливо на этот раз, впервые по-настоящему понимая, что никуда он больше от меня не денется: весь мой. За день до Рождества мы лежим на полу в гостиной, Тильда между нами, болтающая непрерывно – клеим корабль. Мама ужинает с семьей двоюродного племянника в Лондоне. Достаю из коробки голубой парус. Мелькает странная, смутная мысль, будто я все это уже видел… - И вот Меган сказала, что заяц должен быть не такой, а вот такой, и уши должны быть совсем вытянутые, такие, чтоб, если его к рюкзаку подвесить, чуть не до полу доставать, но чтоб не пачкался. А Кристина считает, что так совсем нельзя, что… - Давай уже! – Майкрофт, заведующий стынущим клеем, на секунду вклинивается в этот поток и пытается выхватить у меня парус, наши пальцы соприкасаются, движение выходит слишком энергичное, и мы оба замираем – в испуге, что едва не раздавили хрупкую деталь. И оттого, что это, кажется, - больше, интимнее всего, что до сих пор… - …И вот она сказала, что если Чарли еще раз так сделает, она спрячет все его подвески, и он тогда ничего не докажет, а никто из нас ее не выдаст, и… - внезапно Тильда обрывает себя. – Да идите вы уже наверх! Я сама доклею! - сердито говорит она и выхватывает парус из наших пальцев. – Все равно от вас никакого толку, вы только и делаете, что пялитесь друг на друга, а клей опять застыл! Если вы хотите постоянно ходить пристыженным и смущенным – заведите детей. В спальне с Майкрофтом стоим неловко, не включая света. Он у окна, слегка барабаня пальцами по стеклу. Я у двери, почему-то не решаясь сделать шаг. - Ну что? – говорит он в конце концов мягко и чуть насмешливо. - Нам выдали индульгенцию, так может быть, мы ей воспользуемся? Или ты предпочтешь, чтобы сейчас позвонил премьер-министр? - Нет, к чертовой матери премьер-министра! - иду через спальню к нему и сходу набрасываюсь, вовлекаю в поцелуй. На его языке кофе, коньяк, и недавняя сигарета, и я бы этот вкус не променял бы ни на что в этом мире. Ни на что. - Вот так-то лучше, Грегори, - говорит Майкрофт, когда мы отстраняемся друг от друга, чтобы глотнуть воздуха. И добавляет: – Лучше, чем что-либо еще. А потом я оказываюсь на кровати. Голый, с бесстыдно раздвинутыми ногами. Словно последняя шлюха, и мне стыдно. Стыдно из-за того, что так долго ждал этого, из-за того, что презервативы и смазку держал наготове в ящике стола. Отворачиваюсь, а Майкрофт – он ведь, сволочь, все понимает, целует нежно в лоб, ведет костяшками пальцев по лицу: - Ну зачем ты так с собой, Грегори? Зачем? Ну хочешь, не будет ничего. - Нет уж, - бурчу. – Пусть все будет. Вот теперь пусть все будет. Все, чему полагается, чтобы быть. И все – есть. И боль, и еще больший стыд от первого проникновения пальцев, и осторожное, долгое, до скрежета зубовного надоевшее уже растягивание, и слишком медленный первый толчок, и неприятное, отвратительное жжение первого проникновения, и замирание, и острое желание закончить все прямо сейчас и безумное, нестерпимое желание, чтобы он продолжал, и легкие утешающие поцелуи в лоб, щеки и висок, покачивание в руках, и: «Будет больно – останови», и благодарность, и злость, что он посмел мне это предложить. И опять стыд. А потом… потом уже неважно ничего. Майкрофт, толкаясь, восклицает: - Хороший мой. И уже становится неважно, что я сейчас – так. Потому что в этот момент он – весь мой мир. Все, ради чего я когда-либо жил, ловил преступников и отсуживал Тильду, глупый пятидесятилетний инспектор, влюбившийся в хрен знает кого. В этот момент все становится на свои места. В этот момент нет ни сегодняшних сомнений, ни боли прошлого, ничего, кроме затапливающего, поглотившего меня без остатка счастья. Кроме Майкрофта, обнимающего меня, благодарно целующего, который сбивчиво, виновато шепчет: - Грегори… Ох, Грегори… Как же долго… Если бы я только знал… В первом часу ночи спускаемся вниз. Немного поспали, потом еще мылись в душе, дразня друг друга, но были слишком вымотаны, чтобы что-то предпринять. Ступая осторожно в полумраке, переплетаем пальцы. Майкрофт привлекает меня к себе и целует в шею, и я вдруг понимаю, что это хорошее мгновение, чтобы увлечь его курить на веранду, но я не хочу курить. На лестнице тесно вдвоем, но отпустить друг друга мы очевидно не в состоянии. В гостиной горит свет, Тильда спит на полу у недоклеенного корабля, сжимая в кончиках пальцев голубой парус. Вынимаю его и переношу Тильду, которая и не думает просыпаться, на диван. Кладу ее голову к себе на колени. Майкрофт устраивается слева от меня, сначала на подлокотнике, но тут же с учетом того, что Тильда сворачивается калачиком, я двигаюсь так, что места на диване хватает всем нам троим. Майкрофт пересаживается и, обхватив меня руками, кладет голову мне на плечо. - Знаешь… - говорит он, когда Тильда, завозившаяся было недовольно, опять начинает посапывать чуть сильнее. - Если бы ты знал, - соглашаюсь я. – Ты уже говорил. - Да, - признает Майкрофт. – Я уже говорил. Может, мы… - он замолкает. - Не поедем завтра к твоим родителям? - Ага, - сонно зевает Майкрофт. - Майкрофт, мы не поедем к твоим родителям, - заверяю я. – Потом… когда-нибудь… - Ага... Совсем когда-нибудь, - Майкрофт зевает сильнее и прижимается сильнее. И - жизнь.