Строки в никуда

Пеллинор грызет обрубок карандаша то ли задумчиво, то ли обескуражено – не исключено, что и то, и другое сразу, - глядя на своею же рукою написанный текст так, будто строки из-под чужого пера на пергамент легли. Дело даже не в почерке: обычно летящие, нервно прыгающие, очевидно не успевающие за полетом мысли буквы выведены с каллиграфической точностью; как назло не хватает слов, выскальзывают из ослабевшей хватки идеи-жемчуг, распадаются по пустеющему сознанию, дразня серебристыми боками-всполохами, да теряются в недрах памяти, задорно перестукиваясь напоследок. А может, Пеллинор просто глаза отца жалеет, гордости его добиться желает: «хромая курица атрофированными пальцами и то лучше справится,» – всегда выплевывал Алистер, когда сын еще совсем ребенком был. Неопределенность во всем, куда только голову ни поверни, изматывает младшего Уортропа не меньше ожидания, ноющего, досадного, давно уже похожего на абсурдную надежду получить от близкого человека хоть скупую телеграмму. «Привет, отец». Слишком буднично, будто непринужденно обсуждают недавно выпавшее отцу дело и грядущую экспедицию, словно он, Пеллинор, вот-вот расскажет о событиях минувшего учебного дня, расскажет вживую, всматриваясь в Его глаза, в бархатистый голос вслушиваясь, жадно реакцию впитывая; а потом они оба свернут на рынок, в пахнущую ванилью булочную, купят воздушных, еще теплых ватрушек к обеду, которого не было никогда и не будет. «Добрый день», еще хуже. Слишком напыщенно, чересчур официально, столь сухо, что и язык выговорить не повернется; так обращаются дети к именитым предкам, герцогам да графам, неизменно на «вы», непременно с почтением, и написать отцу это жестом неуважения будет: титулам Алистер предпочел докторскую степень, и кто он, Пеллинор, такой, чтобы на его выбор глаза закрыть? «Папа». Карандаш замирает на пару мгновений, прежде чем вымарать слово, оставить сверху блестящий графитный слой, и в жесте этом – сплошь глухая обида. Алистер был наставником, был защитником, советником и отцом, но папой так и не стал. Пеллинор жмурится до ярких вспышек, стиснув зубы, и сжимает побелевшими пальцами карандаш, согнувшись над измятой, исчерченной, покрытой ошметками ластика страницей, больше пригодной для отхожего места, чем какого бы то ни было письма – тем более, весточки самому родному человеку. Единственному близкому, которому – вот так гротекс! – на мальчика наплевать. Мелко подрагивая от пронизывающего сквозняка, Пеллинор открывает глаза, заставляет себя вновь сконцентрироваться на письме да закончить начатое. «Знаешь, иногда мне бывает одиноко; не подумай, что жалуюсь, вовсе нет…». Странно это, быть безгранично преданным человеку, которого и не знаешь толком, чьего лица не видишь так долго, что в памяти образ лишь каким-то чудом держится; неужели импритинг? А сам Пеллинор тогда кто – утенок гадкий? Неожиданная ассоциация непроизвольно порождает невеселый смешок; вон, самому себе усмехается, не иначе как с ума сходит. Наверняка сбрендил от широкого круга общения, радиус которого – лекции преподавательского состава, внутренние монологи да полуночные письма в один конец. «…ведь ученый должен держать дистанцию от объекта своего интереса, разве нет? Одноклассники спрашивали, кем я хотел бы стать, но оказались не готовы услышать ответ. Одни засмеялись, другие утверждали, что монстров не существует, и на мунстрологии – не подумай, что кривляюсь, это цитата! – я далеко не уеду. От недостатка работы, видите ли, разорюсь и оголодаю, от голода – свихнусь, а там и собственных чудовищ выдумаю. Не для баек, а серьезно, сам в них верить буду, как люди из желтых домов, понимаешь? Но я уже изучаю монстров, отец, таких, которые прячутся в людях, маски человеческие носят, улыбаются нашими губами и этими же ртами неугодных травят, одним только словом ранят, а фразой и вовсе убить способны. Разве может так вендиго или хорхой, а, отец?» По истертой сотнями локтей столешнице карандаш отбивает ритмичную дробь; стылый ночной воздух резким порывом ветра взметает шторы, в попытке сорваться с гардин хлопнувшие отчаянно, будто птичьи крылья. Часовая стрелка со скрипом дергается и замирает у единицы. Весна приблизилась еще на час.