Цифра восемь набекрень

Бакуго кричит и ругается. Он бьёт стены голыми руками, оставляя на них бордовые размытые пятна. Он бьёт их с особой жестокостью, как выбивал бы всю дурь из Изуку день за днём, раз за разом. Как выбивал бы из него все эти улыбки и «мы справимся». Надежду из его фраз. Ведь верят же, все вокруг верят, и вся эта его дурная Компания (очкарик, отмороженный и девчонка) пропитана этой верой, удушливым запахом любви и нежности. Они подсели на эту веру словно на колёса. Бакуго тошнит от одной только мысли об этом. Он бьёт стены голыми руками, разбивая в мясо все костяшки, он лезет в драку первым, нарывается, напрашивается. Давай, выплёвывает он парню в два раза больше себя, въеби мне, давай! Чё, зассал, да? Въеби мне уже, кусок дерьма! У него лицо — это один сплошной синяк, и его это более чем устраивает. Катсуки никогда не выходил сухим из воды, у него тело сплошь и рядом усыпано рваными шрамами. Но главное, думает он, пока косится за обедом на девчонку, главное, что это только у него так. Другого он позволить себе не может. У него на плечах маленькая и хрупкая мира сего. Добрая и хорошая. Ласковая. м ё р т в а я У неё ногти цвета заката и маков. Цвета кровавой каши вместо лица у Бакуго. Цвета любви и жизни. Парень даже не знает откуда все эти эпитеты и сравнения, к чему они вообще взялись в его голове и когда. Но знает, что Урарака цвета ярости и злости, клокочущей у него внутри. Бакуго щетинится на неё и скалится. Он рычит постоянно и кричит — просто не выносит её этой вечной улыбки. От неё просыпаются зудящие жуки под кожей, и хочется разорвать свои руки и вытащить их, хочется выпотрошить себя и умереть уже спокойно. *** — Хватит, — глухо рычит Бакуго в пустоту комнаты и цепляется пальцами за простыню. Кожа на предплечьях горит и краснеет тонкими полосами, лопается и разрывается где-то внутри. х в а т и т Бакуго сжимает зубы до болезненного скрежета, впивается короткими ногтями в матрац и пытается, правда пытается, заставить себя заснуть. Боль маленькими всполохами тревожит его сознание, кровь тёплыми ручейками разливается по рукам и пачкает всё вокруг. Катсуки от этого уже тошнит. Он жмурится, бессильно рычит в ночную тишину и засыпает глубоко за полночь. *** — С-сука… — сдавленно шипит парень и ударяет кулаком совсем рядом с чужой головой. Мидория весь сжимается под тяжёлым взглядом, жмурится и боится. Он весь такой забитый и жалкий, с этими своими сраными веснушками по всему лицу и огромными, щенячьими глазами. Он весь такой маленький и несуразный, угловатый и хлипкий — глядишь и сдует когда-нибудь ветром. И в этой мешковатой форме ЮЭЙ он выглядит ещё смешнее, чем есть на самом деле. Катсуки бьёт о стену ещё раз — сильнее и громче. Он ругается матом и гнобит этого мальчишку намного жёстче, чем в старшей школе. Он ходит вокруг него волком, глядя искоса и отпуская злобные комментарии обо всём, что Мидория затевает. Сраный Деку. Сраный Деку и его эта счастливая и широкая улыбка, на которую девчонки как мухи на дерьмо. Сраный Деку и «Хватит, Катсуки, оставь его уже в покое!». И захлёбываться слезами в чужой комнате, впиваясь не в свои, а в чужие руки. В сильные руки — сильнее, чем у Мидории. Захлёбываться и царапаться, пока тебя пытаются успокоить, потому что — господи боже блядь — сраный Деку. Злобно рычит: «как же ты меня заебал, Изуку». *** И она улыбается ему просто очаровательно. И от этой улыбки ему только выть и хочется. Она улыбается, говорит: «это было не обязательно». Врёт: «я не хотела доставлять проблем». Выходит вся растрёпанная и заплаканная из его комнаты с утра, проходит мимо заинтересованных взглядов со стороны одноклассников и скрывается в ванной. Никто и никогда не спрашивает у них об этом. *** — Братан…? — осторожно отвлекает его Киришима за обедом. — Ты пялишься. Брови Эйджиро удивлённо взметнулись вверх. Катсуки сначала даже не понимает о чём он, хмурится и злобно жуёт сэндвич. Потом медленно моргает, замечает как Мидория и Ко проходят мимо их столика, и отмирает. Ты пялишься, проносится повторно в его голове, он дёргается, подбирается весь, фырчит. Огрызается злобно и неразборчиво, для проформы скорее, потому что Киришима всё равно ему не поверит. Катсуки и сам бы себе не поверил. Потому что да — он пялился. Потому что да, с начала этого учебного года происходит какая-то несусветная хрень, и Бакуго устал, он просто устал уже оправдываться перед самим собой. Ты просто меняешься, говорит мама. Новый коллектив, новые обязанности. Ты растёшь. Это называется, прерывает её грубо Катсуки, не твоё нахрен дело, мам. И получает затрещину. И получает снисходительный вздох, который припечатывает его самооценку ко дну. — Чё? — Бакуго небрежно откладывает сэндвич на поднос и смотрит на улыбающегося Эйджиро. Тот улюлюкает совсем как ребёнок и с его губ срывается совершенно несуразная и абсурдная фраза: «да ты походу влюбился, ха!» Катсуки смотрит на него, как на дебила. Становится неестественно спокойным, отстранённым — Киришиму на секунду даже прошибает холодным потом. Катсуки смотрит на него, думает, да, точно. Ну на лбу же прям написано заглавными буквами: «АУТИСТ». *** Её обнимать иногда даже приятно. После истерик, когда она как обычно устало рухнет в его руки, расслабится и позволит перебирать свои волосы. Когда она перестанет рыдать и злиться, кусаться и царапаться. — Ты не любишь меня, — шепчет в темноту. *** — Хватит! — кричит и извивается, бьётся мягкими ладошками о чужую грудь, пока руки Бакуго её крепко сжимают. Она как всегда зарёванная и громкая — Катсуки кривит лицо, пока она толкает его сильнее обычного. Урарака говорит ему гадости, Урарака позволяет себе указывать на его ошибки, она кричит ему в лицо: «ты не любишь меня». Не любишь, не хочешь даже полюбить. Не хочешь понять и помочь. — Говори, ну! Скажи мне что-нибудь, — она всхлипывает, вскидываясь. Смотрит на него красными глазищами, шмыгает носом злобно. — Скажи мне что-нибудь! Бакуго молчит. Смотрит на неё отстранёно, будто бы и не держит сейчас. Будто бы это не он полчаса назад зашёл в её комнату и выбил шлепком канцелярский нож из пальцев. Потому что, ну ёбаный в рот, Урарака, я не собираюсь ходить как девочка-подросток-самоубийца, с этими твоими тупыми шрамами на руках. Потому что, ну ёбаный в рот, Урарака, что ты со мной делаешь. И она продолжает смотреть на него так, будто это он виноват во всех мирских бедах. Будто это его вина, что её сраный Деку даже не смотрит на неё. А потом просто выдыхает сломлено, размякает в его крепкой хватке, и они оба валятся на кровать. Катсуки мягко перебирает её волосы и думает, обнимать её иногда даже приятно. — Ты не любишь меня, — шепчет она в темноту. — Я знаю. *** Бакуго тоже знает. Он же не дурак. Знает, что любить её это безумнее прыжка в жерло вулкана. Он же не дурак, чтобы нестись сломя голову в лаву. Он не любит. Помогает, потому что понимает её. Понимает каждый вздох и взгляд, как свой собственный. Понимает каждое движение, знает куда она сделает следующий шаг и если вдруг она выберет шагнуть в пропасть, то и он шагнёт. У него выбора просто нет. На него ошейник присобачили шипами внутрь и Очако тянет на себя, тянет и плачет, потому что ей тоже больно. И Бакуго устал от этого. И от постоянных — чужих — царапин на своих руках. Он же не дурак. Говорит ей: «считай до десяти». Он говорит громко «раз» и Урарака хватается за волосы. Падает на колени, сгибается в три погибели и протяжно так воет. Катсуки стоит рядом, смотрит на неё, всю такую изломанную и разбитую. Смотрит на неё, всю такую влюблённую до ломанных рёбер. Стоит, и его сердце, кажется, сейчас лопнет. И его нервы сейчас, кажется, лопнут, и он пойдёт в комнату к Мидории, припечатает его к полу и разобьёт ему рожу. Разобьёт его эту сраную улыбку — все зубы выбьет, не сомневайтесь — переломает сначала все его косточки, а потом свои. Он стоит над ней в темноте комнаты и говорит: «два». Очако переваливается набок и размазывает по лицу солёные слёзы. Она кусает запястья, чтобы не кричать в голос, вгрызается в них до солоноватого металлического вкуса. Прижимает изрезанные ноги к груди и глухо бьёт свободной рукой о пол. Бакуго стоит и из его запястий сочится кровь — не его, чужая, блядь, кровь, — и волна злости подкрадывается по новой. Но вместе с ней он чувствует вселенскую усталость на своих плечах и внутри что-то лопается. Он говорит… *** — Ты заебала меня, Урарака, — откидывается на пластмассовую спинку стула. — Думаешь, тебе, блядь, вообще можно становиться героем? Можно тебе доверить чужие жизни, если ты со своей-то никак не разберёшься? Урарака ковыряется вилкой в кексе с самым кислым лицом на свете. Слабо отмахивается от слов блондина, пытается ему улыбнуться, но выходит так плохо, что хочется застрелиться прямо сейчас. В глазах Урараки грязь и слякоть, грусть и усталость, и как только Деку ещё не завалил её этой своей ебучей заботой. И как это он не увидел этого в её глазах, если даже Катсуки умудрился. Очако улыбается и говорит «это было не обязательно». Вытаскивать меня из дерьма было не обязательно, Бакуго, не ты же полетишь следом за мной в ту же самую секунду, как только я коснусь дна. — Конечно, — выплёвывает он раздражённо, но остаётся рядом. *** Каминари смотрит на него уже наверное целую вечность и у Катсуки всё зудит от этого взгляда. Он поднимает голову, вздыхает, говорит: «что?». — Я видел тебя пару дней назад, — неловко начинает он, пригибаясь сильнее к парте, видимо, чтобы никто их не подслушал. — В кафе. Катсуки молчит. Смотрит на него, как на дятла, потому что, ну блядь и что с того, я, что, мать твою, Каминари, не могу уже сходить в кафе в свободное от занятий время? Потому что, ну блядь, с кем не бывает, подумаешь, это же сраный Токио и мало ли где я ещё сижу, это не твоё нахрен дело, к чему ты вообще ведешь. — С Ураракой… — слишком тихо заканчивает парень, почти одними губами, но Бакуго слышит его. Слышит как у него напрягаются все мышцы, одна за другой, и что-то хрустит в руке. Карандаш, вроде. Это пиздец, думает он. Всё, конечная, сектор «идите нахуй» на барабане, спешите забрать свой приз. — И что? — приподнимает бровь. — Нет, ты не подумай, я не следил за вами! — Денки вскидывает руки перед собой и начинает тараторить всякую несуразицу, оправдываться перед Бакуго. — Я понимаю, если вы не хотите, чтобы кто-то знал. Я никому не сказал и не скажу! — Чтобы кто-то знал о чём, Каминари? О том, что мы сидели в кафе? — Ну… — парень заминается. Он трёт свои запястья, невзначай, но Катсуки видит это. Он переводит серьёзный взгляд на этого пришибленного. Тяжёлый взгляд, как и всё, что есть в Бакуго. Злой. Он видит, как Каминари елозит на стуле, ему явно хочется поговорить об этом, прям неймётся, это всё потому что соулмейты явление очень редкое. Это потому что у героев соулмейты появляются ещё реже. А уж чтобы они оба имели сильные причуды — с вероятностью в ноль целых и пять десятых. — Что вы… ну это… встречаетесь? — и Катсуки отпускает. И Катсуки расслабляется, выдыхает, думает, что с этой ёбаной Ураракой он совсем параноиком скоро станет, или уже стал, да и какая к чёрту разница вообще. Он огрызается, говорит, ты совсем конченный, Каминари? Мы не встречаемся с ней. Я вообще ничего общего с этой сраной командой сраного Деку не имею и иметь не хочу, достаточно и того, что в одном классе оказались каким-то чудом. *** Он говорит «три», говорит «пять» и «семь». Урарака подскакивает на ноги, наполненная новой волной злости и обиды. Она бросается на него, долбит своими слабыми руками в грудь, смотрит на него этими красными, заплаканными глазищами. Она кричит ему: «заткнись, заткнись с этими своими тупыми цифрами, с этим своим тупым счётом». И всё, что Катсуки остаётся, это заломать ей руки — это совсем не сложно, ей богу, вы вообще видели её — и обнять со спины. Терпеть, пока она отпинывается. Уткнуться в мягкие, шелковистые волосы носом и действительно заткнуться. Позволить ей выговориться, вылить всё это на него, Катсуки, считать про себя, чтобы самому держать себя в руках. И Урарака кричит, бьётся в истерике, она устала и Бакуго устал тоже. Он говорит «восемь» и девушка наконец успокаивается. И если бы Катсуки не держал её — она бы упала. И если бы у Катсуки не хватило сил — она бы упала. И если бы это был Мидория — она бы упала. Но это Катсуки, у него достаточно сил и он держит её. Но это Катсуки и падают они вместе. Кровать послушно прогибается под их телами и Очако переворачивается на другой бок, чтобы лицом к лицу. И Катсуки мягко — как кто-то другой, из другой, параллельной вселенной — убирает ей за ухо прядь волос. И он ласково — как всё тот же кто-то — водит пальцами по её лицу. Смотрит в глаза с собачьей верностью и усталостью, словно очень старый пёс. За этот год Бакуго постарел наверное лет на пятьдесят и всё из-за Очако. Всё в его жизни — преимущественно — из-за неё. — Ты не любишь меня, — тихо шепчет она в темноту. Бакуго зарывается пальцами в волосы, подтягивает её лицо ближе, на расстояние пары сантиметров. Думает: «ну вот и всё, это, блядь, полная задница». Урарака смотрит почти испуганно, смотрит так, словно это не Катсуки сейчас рядом, а кто-нибудь из Лиги Злодеев. Будто он её не поцеловать хочет, а убить, прямо здесь и сейчас. Ты не любишь меня, Мидория Изуку. Я знаю.       И Бакуго целует её. Невинно и сладко. И он убивает её.       Невинно и сладко.