Деформация

Проснувшись, видишь тёмное небо. Даже не тёмное, оно чёрное, чернее, чем всё остальное, попавшееся на глаза. Как такое возможно? Серые деревья, кажущиеся каменными на вид. Или они действительно такие? От них веет холодом, тяжёлым запахом окаменелой пыли. Встаёшь с твёрдой земли и подходишь к ближайшему, трогаешь. Холодно, так холодно. Ветка не отламывается, по корням идут трещины, в них скапливаются мелкие осколки. Не зная, зачем, берёшь самый крупный и кладёшь в карман красной толстовки. Серая земля, шероховатая и мёртвая. Всё в тонком слое пыли — под подошвой остаются узорчатые следы. Тихо. Только шурх-шурх, шурх-шурх, пока ты идёшь по протоптанной кем-то тропе. На ней много следов, но чаще всего встречаются такие же, как у тебя. Раз пара, два пара, три… Ты точно не ходил здесь раньше? А раньше — это когда? Ты же только проснулся. Но вокруг ничего не двигается. Всё застыло, и время, кажется, тоже. Деревья заполняют пространство холодом, вытесняя секунды. Наверное, из твоего рта должен выходить пар, но его нет. Ты вообще дышишь? Ты вообще Кто? Останавливаешься и трогаешь лицо. Оно мягкое, с носом, бровями, ртом. Волосы чёрные, судя по локону, который ты вырвал. Твои волосы грязные. Лицо при дальнейшем ощупывании оказывается не таким уж и круглым — щёки впали, скулы тычутся в пальцы. Руки. Они чешутся и подрагивают. Засовываешь их обратно в карманы и сжимаешь правой камень. Ты — человек, помятый и уставший. Как сюда попал, почему? Но ты не один, вон сколько следов. Паники нет, только пиявка на сердце, неприятно сосущая вспыхивающие чувства, не давая им достичь своей конечной формы и добраться до разума. Ты только знаешь, что такое небо — чёрное — не может быть настоящим. И что тебе чего-то, кого-то не хватает. Идёшь по стухшей и поеденной молью муке, которая оседает на кедах. Толстовка красная, кеды тоже — тебе нравится этот цвет, видимо. Хоть что-то, и ты даёшь маленькой улыбке показаться на лице. Тут не хватает цветов, да. Слишком блёкло, только чёрный и разные вариации серого. Теперь кажется, что ты здесь совсем не к месту. Или это место не для тебя. Пожимаешь плечами и тянешься почесать нос. Почему-то это кажется таким знакомым, таким естественным. Просто чешешь нос, а сколько мыслей. Всё идёшь. Пейзаж не меняется ни на каплю — это начинает удручать. — Как я задолбался, — говоришь неожиданно вслух. Сразу зажимаешь рот руками и оглядываешься по сторонам. Деревья на месте, пыль на кедах тоже. Со вздохом опускаешь руки и идёшь дальше, пока не решаешь, что можно было бы передохнуть. Ближайшее у тропинки дерево стало твоим маленьким приютом на несколько минут. Сев на землю и облокотившись на холодный ствол, всматриваешься вдаль. Одни серые ветвистые столбы — это уже начинает злить. Но ты не успеваешь хорошенько придти в ярость от осознанного бессилия, потому что неожиданно подкрадывается страх. Тебе не по себе, и ты не знаешь, почему. Статичность, тишина — всё крепко стоит на месте, как бетонная стена. Запах. Как ты сразу не догадался: едкий, выделяющийся на фоне крупиц пыли, тошнотворный запах разложения. Оказывается, рядом с тобой, под тем же деревом лежит труп. С другой стороны ствола, так, что ты его не видел, пока мозолил глаза монотонным окружением. Вскрикнув, зажимаешь нос и отпрыгиваешь от страха. Отсюда тело видно лучше. Где-то, из-под отваливающейся обмякшей кожи, проглядывают жёлтые кости. Удивительно, но кровь всё ещё капает из мелких порезов. А из больших ран не льёт. Раз оно в таком состоянии, это тело, то как в нём ещё может оставаться кровь? А если оно живое? Взгляд натыкается на длинные завитые волосы, которые из-за того, что голова откинута, лежат на грязных тощих плечах. Сердце пропускает удар — ты его знаешь. Ты знаешь, кому принадлежит этот труп. Эти длинные, треснувшие жёлтые зубы — ты их когда-то видел. Как раз, когда ты это понимаешь, чужие глаза открываются и смотрят прямо на тебя. А ты смотришь прямо на него. Коричневые брови сводятся, ломаются, и ты думаешь, это от боли, или от осознания тех же мыслей, что сейчас взрываются и у тебя. Воняет сильнее. — …тсу…мацу… — клокочет кровь в горле, а костлявая рука в приступе дрожи тянется к тебе. Заметив, что расстояние между вами всё уменьшается, ты уносишься от хлюпающего месива как можно дальше. Пока бежишь, в голове вьются мысли и обвивают колючим плющом конечности. Мацу — это что, имя? Его, твоё? Вспоминаешь чужое лицо и нет, точно не его. Не знаешь, чем это объяснить, но точно ему не подходит. Для тебя звучит уже немного лучше, хоть и всё равно как-то не так. Ты настолько далеко убежал, так сильно устал, что облокачиваешься на очередное идиотское дерево, чтобы отдышаться. Места стало меньше — лес сгустился. Вытерев пот со лба, продвигаешься в самую гущу, окидывая острые ветки любопытным взглядом. Руки всё чешутся, кажется, что зуд становится всё надоедливее и сильнее, и ты трёшь их через рукава. Что-то, или кто-то, к тебе приближается. Ты слышишь лёгкий неспешный топот, приближающийся прямо к этому окаменелому растению. Хочется бежать, потому что вдруг тебя нагнало то полуживое тело, но в тоже время, может, это кто-то нормальный? Оборачиваешься на звук — если что, камень всё ещё с тобой, отпор дашь и убежать успеешь. Когда фигура попадает в поле зрения, почему-то немного успокаиваешься. Она цветная, как и ты, но не такая грязная, как-то, что видел до этого. Видя, что она не меняет темп и продолжает приближаться всё также плавно, делаешь несколько шагов навстречу. Понимаешь, что это парень такого же роста, как и ты, тоже с короткими чёрными волосами, между которыми оказывается дыра. Она частично прикрыта волосами, но всё равно видно, как из неё течёт маленький, нескончаемый водопад красной жидкости, иногда с примесью чего-то розового. Левый глаз пестрит лопнувшими сосудами. Видимо, нормальных людей здесь нет. Может, рвануть, пока не поздно? Корпус уже разворачивается, но ты встречаешься взглядом с парнем в зелёной толстовке. Он, не мигая, смотрит прямо на тебя. Так уверенно, непоколебимо, целенаправленно. И тебе уже совсем не хочется уходить. Точнее, хочется, но ты не можешь — будто окаменел от взгляда и стал таким же мёртвым, как и всё вокруг. Он остановился в паре шагов от тебя. — Давно ты здесь? — Что? — Ты здесь давно? Пробегаешься по нему быстрым взглядом, игнорируя дыру, осматриваешь окружение. Давно ли ты здесь? — Час где-то, — вольно врёшь, чтобы не показать замешательство, которым потом могут воспользоваться. Парень недовольно щурит глаза и хмыкает. — Даже после смерти врёшь, — он складывает руки на груди, немного отворачиваясь. После смерти? Тогда всё более-менее логично. Почему-то тебя эта информация не сильно пугает. — Получается, ты меня знаешь? — спрашиваешь с любопытством, наклоняясь вперёд. — Даже лучше, чем можешь себе представить, — парень вздыхает и как-то грустно смотрит на тебя, — я скучал, Осомацу. Тебя как будто ударило током, кожа под рукавами загорелась с новой силой. — Да что такое?! — задираешь одежду, чтобы посмотреть на руки. Они красные, покрытые мурашками и болячками. Комары покусали? Тут нет комаров! Пусть Чоромацу что-нибудь сделает, наверняка знает, в чём дело, раз такой важный пришёл. Стоп. — Чоромацу? — Ты меня уже помнишь? — от звука собственного имени парень подскакивает. — Значит, Чоромацу… Не помню, это как-то само. А я Осомацу? Так и знал. Какие идиотские имена, — почему-то становится немного тепло на душе, — Слушай, Чоромацу, не знаешь, что у меня с руками? — протягиваешь их ему и уже плевать, что у него голова прошиблена, что вы непонятно где, а позади, под деревом, продолжает валяться мокрый мешок с костями. — Дай посмотреть. Это как-то связано с твоей смертью, — Чоромацу берёт твои руки и осматривает, аккуратно обглаживая бугорки холодными руками. Так приятно. — Смертью? — Ах да, ты же умер, — Получается, меня до смерти закусали насекомые? Как скучно — умереть от аллергии. — У тебя не было аллергии на укусы, — Чоромацу снова морщится и отпускает руки. — Откуда ты знаешь? — Потому что мы братья, — опять удар током, новая сыпь, но ты не подаёшь виду, или ты так думаешь. Чоромацу бросает на тебя очередной грустный взгляд и берёт за руку. — Пошли, надо рассказать Тодомацу, — повёл тебя вдоль дороги, мимо деревьев, по пыли, через мёртвое отсутствие воздуха. Чёрное небо освещает путь. — Ещё один брат? — ты не против идти за руку, пусть и такую холодную. Теперь есть с кем поговорить и можно полюбоваться тёплым зелёным цветом, а не тошнотворным многообразием серого. — Да, он самый младший из нас. И самый хитрый. Постоянно занимался чем-то нормальным, меня это до жути бесило, — ты смеёшься над описанием. — Что значит «нормальным»? — Гулял с девушками, нашёл временную работу, в общем, был нормальным членом общества, не то, что мы. Как он достиг такого уровня? — А что мы? — Необразованные бездельники, все поголовно. Думаю, я был ближе всех по уровню к Тодомацу, потому что хотя бы делал вид, что ищу работу, — Чоромацу укоризненно глянул в твою сторону, но тут же отвернулся и немного стиснул твою руку, — но уже нет смысла об этом рассуждать. — Есть ещё братья? Сколько нас, четверо? — всё поражаешься чужим рассказам. Он горько усмехнулся. — Шестеро. — Шес... Как круто! Весёлая жизнь у нас была, да? — почёсываешь нос в уже привычной манере, и на короткий миг лицо Чоромацу преображается красивой улыбкой. Ну, настолько красивой можно считать улыбку парня с пробитой головой? — Да, жалко, что всё кончилось. Ты чувствуешь тяжёлую горечь в его голосе и решаешь пока не продолжать разговор, да и Чоромацу, видимо, погрузился в воспоминания и не хочет выныривать из счастливых моментов. Впереди виднеется небольшая скала. Видимо, вы направляетесь в ней. Когда она становится хорошо различима, всё-таки возобновляешь разговор. — А что у тебя с…? — показываешь пальцем на свой висок. Чоромацу на секунду напрягается, почти незаметно, но ты почему-то знаешь, что в такие моменты он поджимает губы, поэтому сейчас ты смотришь на ровную полосу голубоватой кожи и ждёшь ответа. Он открывает рот и вздыхает, прежде чем ответить. — Я не помню, как именно это произошло и из-за чего. Наверное, выстрелил в голову. — Немного сжимаешь руку Чоромацу, которая начинает подрагивать. Он замечает это и сжимает в ответ. — Не знаю, почему именно сейчас мне так грустно. Обычно, когда пытаюсь вспомнить, не испытываю никаких эмоций. Может, это из-за тебя? Всё-таки, теперь мы все здесь. Все здесь… — голос становится тише и срывается влажным хрипом. Чоромацу закрывает свободной рукой рот, глаза расширяются от осознания и наполняются жгучими слезами — мёртвой кожей температура ощущается по-другому. Он поворачивается к тебе, и столько сожаления, столько боли в этих глазах, что тебе самому хочется плакать. Кровавый ручей потихоньку становится водопадом, левый глаз краснеет сильнее. — Мы все мертвы, понимаешь?! Все, даже Джюшимацу, и ты стал последним! Что произошло с нами? — голос затихает, Чоромацу берёт твои руки, закатывает рукава и, роняя на них слёзы, с мокрыми всхлипами рассматривает. Соль собирается в твоих глазах, но ты не даёшь ей рассыпаться. Вместо этого обнимаешь Чоромацу за плечи, и он чувствует глухое, но быстрое сердцебиение. — Если так вышло, значит, так надо было. Лучше жить в неведении и не сокрушаться попусту, Чоромацу, — твой голос тихий, но уверенный. Тебе самому интересно, как могла сложиться ваша жизнь, которую ты даже не помнишь. Будешь надеяться, что это к лучшему. Чоромацу хватается за красную толстовку и плачет ещё несколько минут, пока не успокаивается и нехотя отпускает тебя. — Наверное, ты прав. Такое нечасто бывает, — он немного улыбается, вытирает ладонью слёзы и с простой благодарностью смотрит на тебя. — Зато когда бывает, то в точку, — улыбаешься в ответ и делаешь несколько шагов вперёд, — ты меня вёл к Тодомацу, помнишь? — Да. Скала уже совсем близко, пейзаж немного сменился. Ты не веришь своим ушам, когда слышишь знакомый шорох — шорох реки. Кажется, что этот шум может перекрыть твой голос, но на самом деле это обычная, маленькая река, которая размеренно и тихо шумит, пока перегоняет тёмную воду откуда-то куда-то. Обегаешь острую скалу и присаживаешься на корточки прямо перед водой. Зачёрпываешь ладонями, чтобы попробовать на вкус — ты не хочешь пить, но всё равно набираешь — и лицо сразу перекашивает. Жидкость в ладонях — отражение неба. Даже не так, ты держишь это самое небо, холодное и мокрое, угольно-чёрное. Выливаешь обратно и смотришь на отражение. Мда, твоё лицо выглядит чуть лучше, чем у Чоромацу. Тяжело пришлось тебе когда-то. — Налюбовался? — новый голос. Оборачиваешься, чтобы увидеть розовый. Розовая толстовка висит на костлявом теле, обнимает острые плечи, скрывает впалый живот. Джинсы чудесным образом держатся на талии, видимо, зацеплены за кости. На фоне этого лица твоё ещё можно считать здоровым: ты видишь чужой череп сквозь кожу. Тодомацу сложил руки на груди и нетерпеливо топает. — Хватит пялиться, думаешь, мне самому нравится так ходить? Давай ещё пошути про анорексию. Ты качаешь головой и переводишь взгляд на Чоромацу, который понимающе моргает в ответ. — Мог бы быть повежливее. Всё-таки, последний прибыл, — подходит он к Тодомацу и садится, облокачиваясь на холодный камень скалы. — Значит, таращиться на меня вежливо? Ладно. Давно не виделись Осомацу, — Тодомацу садится рядом с братом и подзывает тебя подсесть. — Да, привет, Тодомацу, — опускаешься на землю, — получается, вы все меня помните? — Все друг друга помнят. А ты нет? — удивляется Тодомацу. Качаешь головой. — Ни кто я, кто вы — совсем не помню. Что-то иногда всплывает, но смутно, — хмуришься и опять сжимаешь камень. Может, выкинуть его уже? Кстати. — Я когда шёл, увидел на дороге мужика какого-то. Вроде знакомый. Он тоже наш брат? — Нет, это Иями. Лучший враг, заклятый друг, так сказать, — усмехается Чоромацу. — Сгнил где-нибудь, наверное, теперь не соображает и сидит вот так. Не повезло. — Не повезло, — эхом повторяешь и представляешь, какого ему. Жутко. — И вы не помните, как умерли? Чоромацу мне рассказал, а ты, Тодомацу? Младший заметно напрягся и приобнял себя, поджимая колени. — Помню только голод. Он длился так долго, что кажется, что я не ел с рождения. Здесь у всех бывают приступы, связанные со смертью. Я жутко хочу есть и выхожу из себя, если не смогу съесть хоть что-нибудь. Обычно Джюшимацу приносит какой-нибудь мох, и этого мне хватает. У Чоромацу начинает болеть голова, и никто не знает, сколько это будет длиться. — Ощущение, будто мне снова прошибает голову. Ничего не вижу, звон в ушах, но приходится терпеть. Наверное, у тебя тоже будут приступы, если уже не начались. Чесотка на руках — она считается? Перевариваешь информацию. Получается, это что-то наподобие Ада, но только на вас и Иями. Этим можно гордиться? — А где остальные? — Джюшимацу где-то гуляет, а Ичимацу с Карамацу… Они на месте. — В смысле? Чоромацу и Тодомацу переглядываются. — Надо сначала подождать Джюшимацу, потом мы тебя проводим к ним, — ты киваешь и дальше вы сидите молча, каждый думает о своём. Никто не помнит, как умер, но все помнят, как жили до этого. И только ты не помнишь вообще ничего. Странно. Нечестно. Обидно. Сзади доносится плеск реки, но он необычный, будто кто-то специально шлёпает по ней. Не успеваешь вздохнуть, как перед тобой выскакивает жёлтое пятно, и глаза из тени смотрят прямо в твои. От неожиданности ты не можешь даже вскрикнуть, поэтому заторможено киваешь и, найдя в себе силы, спрашиваешь яркую фигуру: — Джюшимацу? — тебе восторженно кивают и бросаются обниматься. Он как щенок, не может усидеть на месте и поднимает тебя над землёй, продолжая сжимать в объятиях и вибрировать от радости. Ты смеёшься и обнимаешь его в ответ. Совершенно не помнишь, кто это, но уже неважно, у тебя целая вечность, чтобы размышлять о потерянных воспоминаниях. Вдруг он отпускает тебя и поворачивается к Тодомацу, доставая из карманов длинного комбинезона несколько кустиков мха. На голове у него оранжевый конус, и это лучшее, что ты за сегодня видел. За сегодня? Пусть будет за сегодня. Странно, но ты не видишь ни одного открытого участка кожи на Джюшимацу. Руки спрятаны под рукавами, голени закрывают носки, ворот комбинезона натянут до глаз, а сверху их скрывает тень от конуса. Только глаза светятся из-под него. Ладно, тебе непринципиально, вы всё равно шестерняшки. Тодомацу искренне благодарит брата и встаёт с насиженного места. — Пошли? — Джюшимацу вопросительно наклоняет голову и оглядывается на нас. — Мы навестить Ичимацу с Карамацу, — Джюшимацу несколько секунд стоит неподвижно, потом бодро кивает и скачет вперёд. Ты с братьями следуешь за ним. — А что с ним? — спрашиваешь у Чоромацу как можно тише. — Никто не знает. И он не говорит. И где мох берёт, тоже не знаем. — Человек-загадка, значит. — Ага, — кивает Тодомацу и достаёт из кармана мох. — Ты что, сейчас будешь его есть? — вместо ответа он разворачивается к тебе и медленно кладёт в рот бледно-зелёный пучок, после чего тщательно пережёвывает и тянется за следующим, всё также не сводя с тебя глаз. — Окей, понял, — нервно отворачиваешься. Здесь вообще ничего нет, кроме большого, высокого, лысого дерева. Голая холодная пустыня простирается налево и направо. Действительно, где тут можно взять мох? Вы подходите к дереву, которое, кажется, касается неба ветками. Это оно такое высокое, или небо здесь низкое и тяжёлое? Судя по тому, как угнетённо себя здесь чувствуешь, то верно второе. Под этим деревом сидят две фигуры. Они выглядят обычно, даже аномально хорошо для такого места. Только один, с растрёпанными волосами, очень бледный. Он сидит, упираясь спиной в закостенелый ствол, и держит в объятиях другого парня, чья голова откинута назад и сгибается под неудобным углом. И плачут, оба плачут. Парень в фиолетовой толстовке гладит по груди брата, вжимаясь щекой в чужую шею. Лицо, до этого выражавшее полное отсутствие мысли, дёрнулось при виде твоей красной толстовки. Искривилось в горьком понимании и залилось новыми слезами, которые, падая на синюю ткань, делают её темнее. Ты помнишь — это Ичимацу. Ичимацу, который сейчас сворачивается вокруг брата, обвивает его руками и ногами крепче и начинает рыдать в голос, сжимая синюю ткань. От напряжения, в котором находятся бледные руки, на чужой толстовке проступают красные пятна. Рассматриваешь их и видишь порезы на запястьях. Они такие размашистые, что доходят до другой стороны руки. Ты представляешь себе кривую лесенку из кровоточащих ступеней и понимаешь, что здесь тебе не нужно задавать вопросы. Тело в объятиях, Карамацу, невольно дёргается, и голова перекатывается на другое плечо, и теперь тебе видно яркий след на шее, красный и кричащий. Карамацу снова дёргается, голова наклоняется вперёд, но, не имея возможности держаться ровно, с хрустом свешивается над руками Ичимацу. Карамацу смотрит исподлобья, пытается понять, в чём дело, почему вдруг так невыносимо душно и тяжело. Он замечает красный и всё понимает. Ты тоже всё понимаешь. Ты видишь, как он беззвучно двигает губами, произнося твоё имя, наклоняется вперёд, чтобы дотянуться до тебя, но Ичимацу не пускает, а горечь, которая до этого сидела куколкой в коконе, медленно выползает наружу, чтобы расправить крылья и стать полноценной бабочкой — горем, сожалением, ненавистью. Ему так больно. Теперь ты понимаешь, вместо воздуха здесь распылённое отвращение к себе. Вы вдыхаете стекло, которое выдыхает Карамацу. Теперь ты понимаешь, что вы втроём рыдаете навзрыд, и ты сидишь на коленях, впитывая чужую боль. Ты не помнишь ничего. Ты помнишь всё. Ничего и всё сразу. Это безумие. Оборачиваешься, чтобы посмотреть на Чоромацу. Он в таком же состоянии хватается за голову и гнётся пополам. Тодомацу цепляется за ноги Джюшимацу, кажется, что ещё чуть-чуть, и он оторвёт штанину в нахлынувшем приступе. Джюшимацу стоит. И смотрит на тебя. Не моргает и смотрит, стоит и смотрит пустым взглядом, в самую твою глубину и одновременно не смотрит на тебя вообще. Чешутся, твои руки зудят, готовы разлететься, как облако комаров, невыносимо. Срываешь рукава и чешешь, раздираешь, впиваешься в них зубами. Не помогает, не помогает! Вспоминаешь про камень и достаёшь его, чтобы со всей силы ударить им по руке. Вот так, так уже не чешется, а только болит. Адски. Кажется, ты раздробил себе кость, но так даже лучше. Лучше чувствовать только одну боль, без жгучего зуда. Так легче. Ты продолжаешь бить руку, пока на ней не остаётся живого места, и в отчаянии падаешь на землю, прижимая вторую, потому что она всё ещё чешется. А другая больше не двигается. И никто тебе сейчас не поможет. Переворачиваешься и смотришь на небо. Крики братьев хлыстами опускаются на сердце, и ты, наверное, кричишь вместе с ними, но себя не слышишь. Небо смотрит на тебя. Где-то там, очень-очень далеко, оно тёмно-синее.