A life long year

Люди, понижая тон, ночью говорят о том, Что они прячут под пароли днём Перекинуты мосты, в прошлое, С которым мы не рассчитались, позабыв про сон… (М. Фомин)

Если бы его спросили, какое у него самое любимое лакомство из детства, то, скорее всего, он бы не знал, что ответить. Он одинаково сильно любил и сахарную вату, и мороженое в вафельном стаканчике, и кексы с черникой. А ещё он бы сказал, что сам факт употребления сладостей был для него уже чем-то волшебным, и слишком важным, чтоб вытеснить мотив просто стремиться попробовать их все. Обычно он не ел много — могла проявиться аллергия. И сама цель всего того, что приносит удовольствие — это как раз знать цену истинного вкуса. Если бы его спросили, почему он так редко улыбается, то он бы ответил, что настроение никак не зависит от погоды за окном и от съеденного на завтрак омлета. Оно также не зависит и от других бытовых факторов — настроение отражает микромир в человеке каждый день как мини-зеркало. И если в него смотреться исключительно с похмелья или после, скажем, полового акта, то мини-зеркало просто исказит изображение в нужном эмоциональном диапазоне, но не поменяет суровой действительности. И глупо ждать улучшения настроения и мироощущения от выпитой бутылки или оргазма, стремясь привести всё свое существование к «добыванию допинга». Если бы его спросили, что такое дружба, то он бы ответил, что очень немногие люди способны трактовать это понятие правильно — то есть, безо всяких лестных надежд и сентиментальных переживаний. Он бы ответил, что дружба не что иное, как симбиоз двух или более разумных существ, связывающих себя общими идеями в определённых ситуациях и в определённых периодах жизни. Вот почему друзей много не бывает — жизнь коротка для вмещения в себя слишком многих людей. Он бы даже осмелился сказать, что дружба — это частично-положительный пример коллективного разума. Ну, а если бы его спросили, что такое любовь, то он бы рассмеялся. Сперва. Но потом бы ответил, что это всеобщее заблуждение. И никакой любви, — как материи и осязаемого чувства, от которого, якобы, расцветает все живое, исцеляется больное, возвышается низшее, и создается новая жизнь, — нет. Это всё лишь выдумки людей. Он бы сказал, что в каждом с рождения есть определенного рода код. И ДНК, и ОН (код) вместе дают то, что называется миссией человека. Миссией заложенное сверху. Жизнь — набор определённого рода цепочек, логически следуя которым, люди могут совершать те или иные поступки. И для каждой цепочки есть свои ответвления на «да», «нет», «не знаю». В каждом человеке, по его мнению, переплетение и сумма таких цепочек и создают общую картину личности — характер, проще говоря. Если бы его, наконец, спросили, во что он верит, то он бы задумался. И не ответил. Едва ли не впервые почувствовав себя уязвимым. Понятие веры куда более трудное, изощренное и разнотрактуемое, нежели понятия «любви, дружбы и вкусов». Всё же, он бы, с некоторой запинкой, ответил, что верит в себя. И в будущее, при условии, что таких, как он, станет больше. Многие бы, без сомнения, усмехнулись бы ему в лицо, но он бы со спокойным хладнокровием пояснил: «Твёрдый характер отличается от любого другого лишь тем, что он не поддаётся массовым влияниям, а, значит, почти застрахован от ошибок…» Рассуждения Эго его всегда вызывали бурю эмоций у собеседников. Жаль, что они все ограничивались лишь тем, что смогли сообразить прямо перед интервью, не готовясь и не пытаясь вникнуть в саму суть проблем. Просто поверхностно пробежавшись по стандартным шаблонам, они всегда задавали одни и те же бессмысленные вопросы, не давая ему уйти от намеченной ими темы, и всячески подталкивая к жалкой мимикрии большинству. В низшем её проявлении — копируй, не думая. Он давно считал их всех пропавшими. И не скрывал своего истинного отношения к подобному существованию — презрения. Все они неправильно трактовали его суждения, за что потом в итоге, вынуждены были платить. Кто-то больше, а кто-то — меньше, но всегда была и некая середина, которая отделяла бездарность и гениальность. Если бы его спросили, что он думает про самого себя, то он бы сказал, что на свете нет ни неудачников, ни гениев, но сам он воспринимает себя как раз именно так — неопределённо до конца. Держащим в руках две чаши весов, словно богиня справедливости — Фемида. И если бы вдруг Эго его спросили, что будет с миром после его смерти, то он бы отказался отвечать на вопрос, посчитав его некорректным в высшей степени. И, наверное, ещё он бы посоветовал такому журналисту съесть пару долек горького шоколада натощак, дабы обеспечить хоть маломальски-приемлемую работу серого вещества. Конечно, это всё суеверия. Но те, кто и правда верит, в его глазах были немного «не от мира сего», ведь надеяться на панацею из шоколада в двадцать первом веке — контрольный выстрел самому себе в висок.