vertigo

Мне всегда было так страшно начинать, но я опять начинаю с дергающимся третий день глазом — читай, закрываю глаза и шагаю в пропасть — да есть ли вообще это начало, когда в голове вместо цельных фраз семь зудящих восклицательных и два вопросительных и начинать, по сути, неоткуда. Я только хватаюсь за хвосты летящих комет, падающих на Землю, пытаясь отыскать начало в этой (нео_бъятной) объемной ватной вселенной, в которой в каждом я теплится часть тебя, обломками Хиросимы, осколками зданий, сгоревшим Нотр-Дамом. Я как оккупированная тобой земля, и я не могу заключить перемирие ни с самим собой, ни с твоим существованием на моей территории. На протяжении стольких лет, мои мысли и тело под милым (м)не гнетом, только никто не станет меня освобождать. Я и сам не горазд выходить отсюда, ведь как не думать о тебе, если в каждой трещине твои черты, узоры на ладонях, линии вен, как линии метро — зеленая ветка — домой, а красная — к тебе. Я это так и запомнил, выгравировал в своем сознании. Пустая моя Хиросима, разрушенный Карфаген, брошенные Помпеи. И если сбросят на нас водородную бомбу, падающей кометой или звездой, то я обещаю тебе ее поймать, и окажется она вовсе не бомбой, а новогодним фейерверком, ибо (не)спасенные спасают, и разрушать — дело слабых, а мы с тобой сильные и выносливые, и год високосный, но что нам с этого, если все и так кончается концом света (какая глупая тавтология), а у нас бумага, чернила да литр вермута в шкафу, и чернила в моих венах, и писать я могу теперь только так. И если у Кафки любовь — это нож, которым он копается в себе, то я этим ножом ковыряюсь, расковыриваю свои раны столетней давности, такие же старые как водородные бомбы с распавшимся цезием. Любовь — это осень, маленькая жизнь, которую я выплакиваю из себя в три таза, (читай четыре, а может понадобится еще один). Какая она на вкус? На ощупь? Порой мне кажется, что я могу откусить кусочек от этого ночного пирога, пропитанного коньяком//дотронуться до твоих мягких щек/теплых век. И я пишу это тебе не потому, что мне так хочется, а потому что в моих легких уже не помещается вся эта вселенная, и я не могу не, ибо сам же задыхаюсь этими словами, взрывами водородных бомб. Считай, жив я, когда на бумаге рождаются буквы, и мертв я, когда эти самые закорючки не желают выстраиваться в строку. В начале было слово, и я вгрызаюсь в это слово, словно завтра уже никогда не наступит, и нам не встретить больше ни одного заката. Так и получается, что встречаю я здесь эти закаты на обломках своей Хиросимы, под взрывы ракет и бомб, с переполненными легкими, давящими на грудную клетку, без начал и концов. И для тебя это не имеет никакого значения: бросаться такими важными и тяжелыми словами, — как военные сбрасывают бомбы на жилые дома — проще простого. Я не хочу быть ни победившим, ни побежденным, не хочу участвовать в этой гонке вооружений или чего-либо, позвольте мне создавать, выстраивать и строить на обломках моей Хиросимы, и быть тем, чем другие не были. И ничего не ждать, никого не ждать. Ноги стынут на холоде, да и только, когда я жду, жду чтобы включился свет в твоем окне, в том доме на красной ветке, но Но Каждый раз обещаю не ждать себе, и так наивно проигрываю — жду тебя в итоге, как ждут дети подарки на новый год, только ты все же лучше любых подарков/хуже ядерной войны. Мы с тобой как очень плохая книжка о любви, с пошлой обложкой, как фотографии тех художников, научившихся щелкать пальцами не по тем кнопкам. Кто-то назовет нас искусством постмодернизма, и мне приснится, что ты где-то рядом, и своим поцелуем мы нарушаем все каноны — съедаем яблоко — за что нас и изгоняют отсюда. Постмодернизм-пост-пост-post-blue-post-factum-посттравматический синдром. It’s in the water baby It’s in the special way we fuck Кино из нас получилось бы тоже прескверное — я играть не умею, даже в твою игру сыграть не сумел: не знал ни правил, ни лазеек, пока ты упрямо толкала торцом ноги камешек к 7 ячейке, а я стою и смотрю на этот шедевр кинематографа с вклеенным 25-м кадром, где режиссер забыл о чем-то очень важном, а оператор снимал да внезапно поперхнулся печеньем. И ты не умеешь притворяться, и в мир твой я попал так же, как и начал писать — с закрытыми глазами; шаг вперед, и ты уже пропал. И ты так нагло продолжаешь заигрывать со мной — и я теряюсь в линиях проводов-твоих-вен, Моя мандариновая долька Мои восемнадцать букв Мои три жизни, которых никогда не хватит; и как людям может хватить друг на друга трех часов? Мои сто восемнадцать букв Двести бесконечно-восемнадцать букв, в которые я не смогу уложиться. Для новой любви нужна новая жизнь?. Я расчехляю кисти, достаю новый холст, белую бумагу, И понимаю, Что на всех них уже изображена ты.