Москва — Апрелевка

В извивающейся по рельсам электричке душно. Люди вокруг мокрые и измученные, только дети радостно носятся меж рядами сидений. Им нипочём ни майская духота, ни молчаливое неодобрение окружающих. Кузьма и сам на них хмурится. Пот собирается над верхней губой и течёт по вискам, приходится стянуть синюю кофту, остаться в белой футболке. Непрезентабельно, думает Кузя. Ну и чёрт бы с ним. Он не очень хорошо помнит, как оказался на Киевском вокзале с бутылкой чего-то очень сомнительного за двести с лишним рублей. Зато помнит, как говорил «до конечной». Конечная в этом направлении зовётся Апрелевкой, и в названии столько весны, цветов и тёплого раскалённого воздуха, что Кузьма кивает, не сомневаясь. «Туда-обратно. Спасибо». Всем иногда нужен небольшой отпуск, пусть он и обойдётся Кузе в двести двадцать рублей и несколько часов, потраченных на поездку в обе стороны. Кузьма поднимается с места, чтобы открыть форточку, и пригибает голову: полки для вещей — худшие враги высокому росту. Пойло за двести с лишним рублей на вкус, как моющее средство, и Кузя покупает у какого-то грузного мужчины с сумками воду. Распивать алкоголь при детях и их мамашах он не собирается, конечно, поэтому присасывается к горлышку пластиковой бутылки, блаженно прикрывая глаза. Если бы какой-нибудь Иисус сейчас превратил его воду в вино, он бы его самостоятельно распял на кресте прямо в тамбуре. Уже почти закатное солнце светит в окна всё так же нещадно, Кузя щурится на него, рассматривает пейзаж за окном: Москва растворяется в пригороде железной дорогой, мостами и заборами, покрытыми выцветшими граффити. Сухой ветер, врывающийся в форточку, треплет Кузины кудряшки. Кондукторша неодобрительно косится в сторону его ног, лежащих на противоположном сидении, а Кузя только плечами пожимает: длинные, куда их ещё деть? — А если сесть кто захочет? — бормочет она. Кузьма немного пьяно улыбается. — Не захочет, — говорит он и оказывается неправ. Уже через две станции в вагон заходит мужчина с двумя охапками цветов в руках: непохоже, что на продажу. Он бережно их придерживает и очень неловко садится прямо напротив Кузи, одним своим появлением заставляя его поставить ноги на пол. На мужчине серый пиджак и такие же серые штаны, оба шуршащих на весь вагон букета он аккуратно раскладывает рядом на скамейке, а потом ненадолго устремляет взгляд в окно. Кузя за всем этим следит краем глаза, усердно делая вид, что пригородные пейзажи интереснее случайных встречных. Кузьма видит, что сосед смотрит прямо на него. Не повернуться и не посмотреть в ответ — изменить себе. — Я Ваня, — просто говорит мужчина, протягивая руку. — Кузьма. У Вани прохладная (видимо, из-за цветов), широкая ладонь и уверенное, словно вытренированное, рукопожатие. — Кому везёшь? Кузьма сегодня смелый, поэтому сразу на «ты», поэтому даже не пытается сделать вид, что очень уж заинтересован. Ваня бы не обидел его, решив оставить вопрос без ответа. — Кому вёз, тому больше не нужно, — вздыхает он. Кузя понятливо кивает и рану решает не ворошить: цветы совсем свежие, запах от них приятный, и будто даже дышать становится легче в этой духоте. Солнце сползает немного ближе к контуру земли, изредка Кузьма прижимается горящей щекой к прохладному стеклу. Ваня сидит неподвижно, смотрит в окно неотрывно, и взгляд у него совсем застывший. Кузя сегодня немножко красный крест — или ему просто нравится так думать. — Не грусти, Вань. Куда едешь-то? — Да не знаю, а ты? — До конечной. Потом обратно. — И долго здесь до конечной? Кузьма пожимает плечами. — Пара часов. Ваня заметно расслабляется за непринуждённым разговором, немного сползает по сидению вниз, и у Кузьмы в голове столько мыслей про неловкое касание коленками, сколько, наверное, не было даже у самых спермотоксикозных подростков. Они болтают ещё о какой-то откровенной чепухе несколько минут, но взгляд Кузи постоянно съезжает на цветы: розы персикового оттенка выглядят такими красивыми, что желание потрогать растёт в геометрической прогрессии. Кузьма вообще очень тактильный человек. Второй букет немного холоднее по оттенкам: сиреневый хорошо сочетается с белым, но ещё лучше — с Ваней. Ваня, конечно, замечает его взгляды. Спрашивает: — Хочешь? Кузя реагирует немного заторможенно, словно нехотя смотря Ване в глаза. — М-м? — Цветы. Хочешь забрать? Кузьма как-то иррационально смущается, радуясь, что красные щёки очень удобно списываются на духоту. — Таких подарков мне ещё не делали, — наигранно задумчиво хмыкает Кузя, — так что да. Вообще-то хочу. Ваня улыбается. Улыбается — смотрит в глаза Кузе. Говорит: — Выбирай любой. Кузя любовно трогает лепестки персикового оттенка, отмечая, что у роз срезаны шипы: Ваня позаботился о чьих-то ладонях. Он сам нечасто дарил своим подругам цветы: бессмысленная трата денег на красоту, которая увядает за пару дней вместе с памятью. Гораздо практичнее казалось подарить что-то, что дольше пробудет вместе с владельцем. Подруги в большинстве своём обижались, дурёхи. — Спасибо, — улыбается Кузя. — Они, вообще говоря, с выступления. Кузьма недоуменно хмурит брови, пока шестерёнки в его голове очень медленно и скрипуче крутятся, а потом понимает. — Я должен был тебя узнать? Ваня смеётся, красиво запрокидывая голову. Кузя сползает по скамейке немного ниже, смотря на это, и мысли о касании коленками теперь уже и не мысли вовсе, но они делают вид, что совсем не замечают этого. — Не должен, конечно. Играю в театре просто, приносят вот. — А говорят, дареное не дарят. — Люди вообще много говорят, а обычно не по делу, — как-то вдруг резко ощетинивается Ваня, но тут же берёт себя в руки: — Прости. Кузьма мотает головой, не отводя взгляда от цветов, продолжая длинными пальцами оглаживать нежные лепестки. Вагон совсем пустеет минут через двадцать, только по углам сидят какие-то уставшие подростки в полудрёме. Студенты, наверное. Кузьма не может отложить букет. — Слушай, мне нечего предложить взамен, — солнце садится, и голос у Кузи садится вместе с ним. — Кроме этого. Он достаёт бутылку с алкоголем. Ваня усмехается, касается его пальцев, когда перехватывает горлышко, пьёт. — На вкус, как моющее средство. Кузьма активно кивает. — В этом вся прелесть. Алкоголь всегда делает общение проще: развязывает язык, уничтожает неловкость, сближает. Вот и Ваня с Кузьмой разговаривают без остановки, уже сидя на одной скамейке, совсем рядом, словно полжизни знакомы и дружат. Дружат ли теперь на самом деле? Вряд ли. Это что-то другое. Кузьма пропускает момент, когда голова становится совсем тяжёлой, и вместе с солнцем опускается вниз. Солнце — к земле, Кузя — к Ваниным коленям. Красные всполохи заката красиво подчёркивают его скулы, смотреть на Ваню с такого ракурса — одно удовольствие. Ваня читает ему какой-то дурацкий, абсолютно бессмысленный монолог, из которого Кузьма понимает дай бог половину, — но делает это так вдохновенно и смешно, что улыбку сдержать не удаётся. Ваня даже не успевает понять, когда его пальцы путаются в чужих кудряшках, но внимательно следит, как Кузя прикрывает глаза от удовольствия. Духота сменяется обыкновенным теплом, смех детей — мерным стуком колёс и монотонным голосом, отсчитывающим станцию за станцией. Они иногда смеются над названиями, спорят, где лучше жить: в Лесном Городке, Кокошкино или Крёкшино. — Зачем тебе в Апрелевку? — спрашивает Ваня. Кузя больше не лежит у него на коленях, но его голова на Ванином плече, а взгляд провожает последние полосы солнца. — Не знаю. Мне понравилось название. Голос у Кузьмы то ли сонный, то ли всё-таки пьяный, но он всё равно берёт в руки бутылку, немного отодвигаясь от Вани, и допивает последние два глотка. Морщится: больше он эту гадость покупать не станет. Кузьма так и не открывает глаза, потому что чужие пальцы вдруг снова шерстят его кудри, спускаются к щеке. У Кузи есть несколько секунд, чтобы разобраться, что он чувствует по этому поводу. Никаких протестов под грудной клеткой и даже в черепной коробке не находится. — Кузьма, можно я… — Можно. Он не помнит, пуст ли вагон, но — можно, конечно, можно, Вань. Нужно. Ваня притягивает Кузьму ближе, скользит языком по губам, и Кузя в ответ, кажется, больше кусается, чем целуется, но выходит всё равно нежно и как-то беззащитно — как розы со срезанными шипами. Электричка плавно покачивается в такт рваным, неторопливым поцелуям, и у Кузи в голове так пусто, что немного звенит в ушах. Хорошо. Он смеётся, когда упирается лбом в Ванино плечо: — Голова тяжёлая, прости. Кузьма вытягивает ноги, кладёт их на Ванины колени и хмурится, когда слышит название станции. «Победа». — Следующая конечная, — бормочет он. Ваня пальцами обхватывает его подбородок, Кузьма тянется к нему, и они оба вздрагивают, отрываясь друг от друга, когда слышат лязг металлических дверей. Можно подумать, их было не видно за прозрачным стеклом — как школьники, честное слово. Женщина смотрит на них с неприязнью, но проходит мимо молча, только губы поджимает, и Ваня заговорщически шепчет Кузьме в губы: — Завидует. Кузя снова смеётся. Они не отрываются друг от друга, пока механический голос не повторяет несколько раз слово «конечная». — Пойдём, — говорит Ваня, оставляя короткий поцелуй на Кузиных губах. Они выходят на перрон с букетами в руках, прохожие почему-то им улыбаются, даже не обращая внимание на пустую бутылку в руках Кузьмы. Солнце совсем закатывается за линию горизонта, оставляя на небе только несколько пастельных росчерков. Ваня с Кузей спрашивают у прохожих, как найти ближайший магазин, и те услужливо воркуют про улицу под названием «Первая Майская». Кузьма смеётся неприлично громко: Апрелевка, улица Майская, — в городе пахнет весной и пылью. Они берут в магазине две бутылки: воду и что-то в мутном стекле, в этот раз за целых триста рублей. Продавщица очень неодобрительно смотрит на них, поэтому Кузя с Ваней оставляют ей оба букета, прежде достав по одному цветку с каждого. Кассирша улыбается почти смущённо и машет на них рукой. Переулки в Апрелевке широкие, дышится в них легко-легко, и романтика перетекает в абсурд, когда в одной руке держишь бутылку, а в другой цветок без шипов. Ваня прижимает Кузю к какой-то кирпичной стене, мажет языком по губам, мелко кусает подбородок, и Кузьма улыбается, не помнит, чтобы когда-нибудь столько смеялся. Они успевают забежать в последний вагон крайней электрички, валятся на противоположные скамейки под недовольные, заспанные взгляды соседей. Отдышавшись, ищут вагон посвободнее, сползают прямо на грязный пол между скамейками, почти лежат друг на друге, смотря в окно и передавая друг другу бутылку. Ваня опирается спиной о сидения, Кузя сидит между его разведённых ног, чувствуя чужое мерное дыхание. Иногда они целуются по уже сложившейся привычке, стараются не быть громкими, пряча смешки в улыбках друг друга. Электричка виляет по железной дороге, ночной воздух карабкается внутрь через форточку, треплет их волосы. Глаза закрываются сами собой, Кузьма изворачивается в руках Вани, целует в этот раз сам: долго, протяжно, смело. Ваня длинными тёплыми пальцами мнёт его белую футболку, забирается под неё, горячо оглаживает бока, и этого становится слишком. Кузя кусает его нижнюю губу. Они друг другу никто, кроме имён знают только несколько странных фактов: Ваня актёр — Кузьма студент, Ване, кажется, есть, к кому возвращаться домой, а Кузе и мысль о доме претит. Ване больше тридцати — Кузьме меньше. Ваня любит цветы, и Кузя тоже. Их «вместе» вне контекста электрички не существует. Перед своей станцией Ваня целует Кузьму как-то особенно осторожно, гладит руками щёки и шею, оставляет ладони греться на чужой груди. Проходит минута, прежде чем поезд начинает сбавлять ход — издевательски медленно, или у Кузи под алкоголем течение времени само собой тормозит. Что можно успеть сделать до полной остановки? Ваня обнимает его, Кузя дышит ему в шею и мелко проходится губами по чувствительной коже. Ваня держит его в своих руках крепко — Кузьма почти душит его, закинув руки на плечи. — Я пойду, — шепчет Ваня. — Да? — Да. Он легко поднимается и подхватывает с сидения сиреневый цветок из своего букета. Они оба не знают его название. Ваня смотрит на Кузьму сверху вниз, тянет губы в улыбку и, наклонившись, коротко целует его в щёку. А потом на ухо шепчет свою фамилию: влажно, чётко и разборчиво, вынося их общение за разъезжающиеся двери электрички. Уже на перроне Ваня опирается лбом о грязное стекло и машет Кузьме рукой. Кузя салютует ему недопитой бутылкой. Поезд трогается — Ванина ответная улыбка трогает. Кузьме кажется, что он тронулся умом. Около Киевского вокзала он присаживается на бордюр, крутя между пальцами персикового оттенка цветок. Торговый центр напротив переливается разноцветными огнями, словно сегодня новый год, а не майский выходной. Рядом галдит неугомонный народ, к Кузе подходит какая-то женщина, и, кивая на цветок, спрашивает: — Нужны ещё? Кузьма усмехается, мотая головой. Предложила бы лучше аспирин, ей богу. Ночь заботливо провожает Кузю до дома, подгоняя прохладным ветром заплетающиеся ноги. В квартире, когда он валится на кровать, Ваня кажется каким-то глупым наваждением: голову напекло, небось, вот и бредил. С утра, уже в прихожей, Кузьма натыкается взглядом на цветок, когда собирается в универ, и фыркает, а на лекции вбивает имя Вани в поисковую строку, находя ближайший спектакль с его участием. У театра он стоит с охапкой цветов: сиреневые и персиковые — продавщицы в один голос утверждали, что это худшее сочетание, но Кузьма только руками махал. Ваня не замечает его, потому что денег на первые ряды у Кузи нет, а вот бравады, чтобы встать с места и пробраться к сцене на поклоне, оказывается вполне достаточно. Ваня выглядит удивлённым, подхватывая букет, и улыбается так, что Кузя понимает — да, тронулся. Они встречаются через два дня на Киевском вокзале, и, утыкаясь носом Ване в шею, Кузьма только делает вдох поглубже и улыбается молча. Контекст электрички — теперь его любимый контекст.