Солдаты его снов

Штурмбанфюреру Максимилиану Монтане не нравилось самому управлять автомобилем. Он предпочитал наслаждаться поездкой на любимом «Хорьхе», не отвлекаясь на управление — упиваться его мягким ровным ходом и мерным рычанием мотора, глядеть рассеянно и мечтательно на проплывающие вдоль дороги пейзажи. Особенно Максу были по душе поездки по утрам именно в такую пору года — после ухода зимы, когда мир, казалось, был понятен, чист и строг в неярком холодном свете и лежал перед ним как надраенный плац. Глаз радовала четкая разметка темных квадратов полей, ровно заштрихованных аккуратными бороздами пашни. Монтане нравился степенный вид работающих тракторов, их прилежный рокот, похожий на гул роя трудолюбивых пчел, муравьиное мельтешение работников. В этом всем было что-то крайне собранное и деловое — даже в сухих черточках еще безлистых яблонь, тщательно обкорнанных по весне. Фруктовые сады темнели строгими рядами, как солдаты, вытянувшиеся во фрунт. И сейчас, поглядывая в окно, штурмбанфюрер отдыхал душой. Его практически окрыляли такие бодрящие виды, с утра задающие тон деятельному и строго расписанному, согласно заметкам в ежедневнике, дню. В такие минуты казалось, что всё идет по плану и ничего непредвиденного в этом мире и быть не может. Порядок, деятельность и продуманность — вот три кита, на которых зиждилось мировоззрение Монтаны, принесшее ему еще до появления плеши плоды в виде четырех звездочек в петлице. Максу приятно было чувствовать на шее лезвие безупречно отглаженного воротника, слышать при каждом движении скрип от начищенных до блеска хромовых сапог, нравилось видеть, как ровнехонький асфальт ложится под колеса атласной лентой: о, это дивное ощущение собранности и боеготовности! Каждый день и миг — как в ожидании долгожданной, решающей битвы, в которую нужно вступить во всеоружии. Ему не нравился только жирный, в складках, затылок его шофера, похожий на бульдожий загривок. Не нравилось, как он ведет автомобиль — неумело, топорно, не чувствуя машину. Прямо не шофер, а беда какая-то: неаккуратен, болтлив, развязен… Он вполне мог бы послужить Монтане вместо радио, с таким же успехом распугивая сверхценные и сверхконкретные мысли майора, как сквозняк, сдувающий со стола аккуратно разложенные документы. После соответствующего замечания водитель все же изволил заткнуться, но не прошло и минуты, как он начал насвистывать популярный мотивчик. Монтана бессильно вздохнул и развернул блокнот, углубившись в свои записи. На страничке с сегодняшней датой каллиграфическим почерком были выведены цифра одиннадцать и надпись «Д-р Н.Н», а также значилось название некоего малоприятного заведения, содержащее аббревиатуру КЦ. Именно в этот лагерь и направлялся герр штурмбанфюрер. Таинственного доктора Н.Н Макс и в глаза-то никогда не видел, но уже более года вел с ним более чем теплую переписку, регулярно отвечая парой сухих абзацев на пачку приходящих еженедельно пахнущих карболкой листов с подробнейшими описаниями экспериментов. Впрочем, на обилие листов Монтана не сетовал: так как само СС финансировало работы этого самого доктора Н., оно имело право (а прежде всего сам Макс, как непосредственный куратор) знать, что на их деньги вытворяет доморощенный доктор Моро. За глаза штурмбанфюрер, конечно же, считал этого Непьера балаганным шарлатаном, как и многих ему подобных, которые с пеной у рта доказывали, что извлекут хоть философский камень, хоть склепают собственноручно копье судьбы или решат окончательно еврейский вопрос да слепят из чего попало уберсолдата, лишь бы их убогонькие лаборатории поставили на дотацию. Монтана, читая свежие эпистолы научного светила, с трудом продирался сквозь нагромождения незнакомых ему слов, как через бурелом, и радовался, когда среди всех этих «реакций оседания эритроцитов» и «регенеративных процессов» лисьим хвостом мелькало знакомое слово, но смысл предложения неизменно ускользал в дебрях терминологии. Однако из понятных ему осколков штурмбанфюрер сложил невольно зеркало, прихотливо отражавшее его мечты. Воображение услужливо рисовало перед Максом ровные ряды воинов — непобедимых, неуязвимых солдат Рейха, горделивые колонны, вступающие чеканным шагом в покоренную Европу. Он видел, как павший Лондон корчился в агонии, в крови и огне под сапогами непобедимой рати. Сотни, тысячи, миллионы новых безупречных воинов — имя им легион. Каждый из них бел и могуч, как Один, покорен, как клинок в твердой руке, и все они слажены как клетки тела древнего и вечно юного арийского бога. Суперсолдаты, титаны, созданные людским гением из отбросов, недостойных жизни, мусора под ногами; из праха небытия, тянущиеся к небесам. Они двигались как один, облаченные в фельдграу — цвет потоптанных лугов и серой от пепла земли, как единое существо, повинующейся малейшему его слову и знаку. И он, Монтана, стоял над этой рекой живой ртути, весь в белом; с упоением смотрел с палубы огромного корабля, как новые воины Рейха сокрушают всё и вся на своем пути. Их матери — уже не женщины, их мать — сама война, породившая их в исступлении слепой ярости, исторгнувшая из чрева мечтаний безумного ума. Это видение настолько пленило сердце штурмбанфюрера, что Макс был готов смириться с перспективой в течение четырех часов созерцать ненавистный жирный затылок в водительском кресле, дабы самолично взглянуть на колыбель арийских титанов. Автомобиль резко свернул с проселочной дороги, сварливо зарычав на людей в полосатых пижамах, без энтузиазма латавших асфальтовое покрытие, и обдал облаком пыли философски взиравшего на сошествие сияющего «Хорьха» офицера. — Наверное, из Берлина, — заметил он вслух, сворачивая папиросу. — Видать, важная шишка едет. Весть о визите важной шишки, видимо, проникла и в сам лагерь и облагородила его на скорую руку задолго до появления элегантного авто, оправила кителя на вконец разболтавшейся охране и спешно вывела из длительного запоя до смерти перепуганного коменданта. Сам комендант лагеря взволнованно тряс руку Монтане, и нервная дрожь его ладони была вызвана отнюдь не растерянностью перед внезапно явившимся из столицы чином, а наличием всяческих злоупотреблений и хищений в вышеупомянутом заведении для облагораживания асоциальных элементов животворящим трудом. Дети арийского бога войны, судя по всему, имели несчастье зарождаться в самых непрезентабельных условиях — медблок возвышался поодаль от административных зданий. Серый, обшарпанный, приземистый — он больше походил не то на полузаброшенный коровник, не то на провинциальный дом для умалишенных, кое-как огражденный проржавелой колючкой. Монтану с лакейской предупредительностью и подобострастностью провели к корпусу, где располагался со всем доступным ему комфортом таинственный доктор Н. Провожающие штурмбанфюрера, сделав едва ли шаг по направлению к двери, разом испарились, как роса на солнце, не выявив ни малейшего желания присутствовать при осмотре лаборатории. Судя по всему, она внушала даже эсесовским офицерам чувство, похожее на суеверный страх крестьянина перед заброшенным погостом. Макс как-то нерешительно поглядел по сторонам и едва потянулся к дверной ручке, когда навстречу ему выпрыгнул, как чертик из табакерки, худой неопрятный человек в медицинском халате. Отросшие до плеч светлые волосы его неопрятно топорщились, как камышовая крыша, а пол-лица странного человека скрывали чудные очки с множеством стекол. Сфокусировав взгляд на Монтане, персонаж отчаянно зажестикулировал тощими длинными руками, отчего стал похож на сбрендившего кузнечика. — Штурмбанфюрер Монтана? Очень рад. Зовите меня просто Док, — лучезарнейшим образом оскалило зубы научное светило. И не успел Макс даже и слова молвить, как худая, цепкая рука в заляпанной перчатке судорожно вцепилась в его запястье и повлекла за собой по анфиладе выложенных белым кафелем кабинетов, где в холодном белом свете искрились причудливые стальные инструменты и ворчали таинственные приборы, сонно помаргивая разноцветными огоньками. Несмотря на то, что Док взахлеб рассказывал об этих технических чудесах, Монтана не мог уразуметь назначения ни одного из них, и только и мог, качая головой, следовать за своим подопечным. С радостью ребенка, хваставшегося своими игрушками, научное светило неустанно демонстрировало бесчисленные стерилизаторы, автоклавы, какие— то печки для микрокультур, прекрасно оснащенные операционные и анатомички. Всё это сияло, как сапоги на параде, но через тошнотворный аромат хлорки явственно пробивался отчетливый запах свежепролитой крови. — Я бы хотел увидеть что-то поконкретней, — недовольно пробурчал Монтана, — а не рассматривать ваши карусели для пробирок… Штурмбанфюрер с недоверием посматривал в огромные колбы с изуродованными человеческими телами и видел в мутном растворе мечущееся отражение белого, отчаянно жестикулирующего силуэта Дока. Ученый всё стрекотал и стрекотал, торопливо сгоняя слова в кучу, как напуганных овец, которые бегут, куда глаза глядят, напирая друг на друга. — Вы знаете, я много думал о переделке человеческого материала… А что, если из отбросов мы можем создать армию? Ведь даже мусор может быть полезен. А уж тем более человеческий — вы только подсчитайте, сколько времени и ресурсов уходит на воспроизведение одного человеческого организма. Но это еще не всё — сколько всего нужно, чтоб из него вышло существо, полноценное физически и умственно, способное выполнять не только простейшие функции. Ведь солдат — это не просто тупое мясо: он должен принимать решения и иметь отменную реакцию. Оживившийся Монтана благосклонно кивнул, но не успел вставить и слова… — Я задал себе вопрос: а что, если конструировать уже готовые организмы? — взмахнул руками Док. — Создавать новое из того, что уже есть? Поэтому я занялся вопросом пересадки и трансплантации. Высокая приживляемость и регенерация — вот к чему мы стремимся. Вы когда-нибудь бывали в Париже? — светским тоном осведомился Док. — Нет, — холодно бросил Монтана. — Не имел ни возможности, ни желания. Не испытываю, знаете ли, симпатии к галльской расе и её так называемой культуре… — Сейчас вы увидите мой маленький Лувр, нет, пожалуй даже в Лувре вы не найдете такого многообразия форм. Даже в ста тысячах скульптур. И всё это — в попытке найти идеальную! — воскликнул ученый, с гордостью распахивая перед штурмбанфюрером тяжелые стальные двери. На миг Максимилиану Монтане показалось, что он умер… Что он умер и попал в ад… Перед ним ожило одно из полотен Босха, полное копошащихся чертей и грешников, мерзких тварей и потусторонних сущностей, грызущих друг друга в геенне, пропахшей не серой, а антисептиком и застарелой мочой. Они были везде — мерзкие, тошнотворные, вездесущие… Безглазые, безрукие, некоторые сшиты между собой: гидры с несколькими головами на одном теле, с содранной с лица кожей, с пересаженными, изуродованными конечностями… Хтонические твари с семитскими черными глазами царили здесь: изваяние постаревшей индийской богини с печально отвисшими пустыми грудями и шестью руками соседствовало с двуликим Янусом со вторым лицом на затылке и восьминогим человеком-пауком — восемь ног и ни одной руки, только человеческая голова с черными глазами, похожими на врата в преисподнюю. Имя им было легион… Как будто бы здесь, в чудовищной галерее собрали все неуклюжие творения, забракованные для сотворения живых тварей, либо кошмарные галлюцинации, явленные в откровении белой горячки. Монтана считал себя человеком холоднокровным, но ему было явно не по себе от лицезрения этих кошмаров, напоминающих невольно о застарелом страхе человечества перед богами тьмы, нарисованными воображением древних в ночи — звероголовых, уродливых, нечеловеческих. — Как видите, залог успеха — в скорости трансплантации конечности, — стрекотал тем временем Док, — только тогда можно надеяться на хорошую приживляемость. Правда, есть проблемы иммунного характера, но они вполне разрешимы. Однажды мне даже удалось сохранить рефлексы в отделенной голове — зрачки реагировали на свет еще около сорока минут. Но в итоге приживить её так и не удалось. — Это всё конечно, хм… прекрасно, — сказал Монтана, протирая очки, как будто не желая верить увиденному. На самом деле ему уже ничего не хотелось видеть. В его глазах всё еще рябило от паучьей многоногости и на дне зрачков всё еще танцевал безумный чардаш шестирукий двуполый Шива. — Я понимаю, вы не хирург и вам тяжело оценить точность и уникальность проведенной работы. Поэтому я покажу вам что-нибудь более любопытное, — подмигнул, не унывая, Док и калейдоскоп его линз сверкнул созвездием безумных огоньков. Штурмбанфюрера едва не передернуло от многократно усиленного отблеска этого недоброго веселья. — Я, знаете ли, заинтересовался на досуге такой вещью как психиатрия. Любопытно наблюдать, какие штуки выкидывает мозг человека, как некие события превращают его в нечто качественно иное, словно срывая покров цивилизованности и привитой разумности. Порой сильное потрясение или заболевание обнажают то животное, что таится в каждом из нас. Это так завораживает — видеть все лики зверя по имени человек. Пойдемте, я покажу вам мою коллекцию, — с выражением величайшего доверия изрек Непьер. По обеим сторонам неряшливого ангара тянулись бесконечные решетки. Сквозь обветшалую крышу на цементный пол плюхались тяжелые капли. Камеры с одной забранной толстой решеткой стеной были похожи на клетки в бедном бродячем зверинце, где неухоженные, облезлые львы и медведи, отупев от многолетнего заключения, слоняются от стенки к стенке. Тут же были люди, утратившие образ и подобие человеческое: люди лежали на убогих нарах; люди сновали туда-сюда, что-то бормоча; люди пускали слюну; люди бессмысленно мычали, монотонно раскачиваясь, как китайские болванчики. — А это, так сказать мои, любимцы. Конечно же, они подлежали эвтаназии, как душевнобольные и опасные для общества… Но мне они пригодились для экспериментов, хотя некоторых, честно говоря, я оставил скорее для души, — доверительно шепнул штурмбанфюреру Док, тепло взирая на своих питомцев. — С некоторыми, как ни жаль, мне пришлось расстаться, но многие из них у меня уже несколько лет. Парочку я даже привез с собой, когда только получил назначение на этот объект. Вот, например, Капитана, — указал он куда-то в сторону клетки, за решеткой которой лениво зашевелился ворох нечистого, скомканного тряпья. Почему-то на миг Монтане показалось, что он идет по мрачной галерее, а услужливый и остроумный экскурсовод демонстрирует ему мрачные полотна безумия, набросанные крупными мазками не на холсты, а на пустые, отталкивающие лица. Непьер же, видимо, от души наслаждался процессом — он знал историю каждого безумия и смаковал её, с умилением описывая выходки своих пациентов, с той улыбкой, с коей пожилая фрау поведывает о проделках любимца-кота. И голос этого полубезумного ученого звучал уже не с восторгом и энтузиазмом увлеченного коллекционера, а скорее с некоей ласковостью и теплотой. У майора же, в свою очередь, эти лишенные разума существа вызывали отвращение, более того, они его ужасали. Он вытянул из кармана платок и приложил к губам, стараясь не глядеть на нечто в обрывках армейской формы, методично и медленно давящее и пожирающее мух, пытаясь не вдыхать тяжелый аммиачный запах, исходящий от клеток. — У некоторых из них проявляются любопытные способности, — непринужденно меж тем вел рассказ Док. — Вот в прошлом году у меня был пленный русский, хорошо отзывался на имя «Иван». Мне его подарил коллега, проводивший эксперименты для Люфтваффе. Так представьте, даже в лютую стужу он спал во дворе совершенно без одежды, и мороз, от которого лопались трубы, не причинял ему не малейшего вреда. Очень любопытный экземпляр… Жаль, из-за него мы повздорили с комендантом — ему не нравилось, что Иван бегал по территории и рылся в отбросах… Пришлось усыпить, — вздохнул Док и нахмурился: — Какой хороший был экземпляр! Просто поразительный! — А вот, кстати, Шредингер, — воскликнул он и провел пальцем по прутьям. Тощий подросток, сидевший на нарах, тряхнул вихрастой головой и медленно перевел на Монтану взгляд неестественно огромных глаз, где, как желтки в разбитом яйце, плавали здоровенные зрачки. — Я дал ему имя в честь кота Шредингера. Который не жив, не мертв. А мой Шредингер — здесь и везде. — Шредингер, где ты? — спросил Док, пытаясь заглянуть в мутные, невидящие глаза. — Я везде и нигде, — прошептал мальчишка, словно в горячке, растрескавшимися, покрытыми гноящимися корками, губами. — Он воображает, что может быть где угодно, — услужливо пояснил Непьер. — Так он пытается отмежеваться от реальности, в которой его отец убил мать на его глазах. Он хочет быть где угодно, но только не там. У всех нас в жизни происходили вещи, о которых мы предпочитаем не вспоминать. Он же предпочитает не бывать там. — Шредингер, что ты видишь? — Город, — глядя куда-то сквозь него, отчетливо сказал подросток, и зрачки его затрепетали, как будто фокусируясь на невидимых другим, но для него совершенно реальных, предметах. — Я вижу улицу, на углу дома табличка. Я вижу отчетливо надпись «Эрлезерплац». Вокруг меня люди, много людей — они говорят по-польски. Они идут, они спешат, бегут… Грохот… Над городом встают два столба черного дыма. Вокруг меня развороченные трамваи и баррикады. — Как называется город? — спросил заинтересованный, наконец, Монтана. — Варшава… Варшава! — закричал мальчишка, захлебываясь от сильного волнения, и шумно, судорожно вдохнул, как человек, вынырнувший из бурлящих вод. — Назовите любой город, штурмбанфюрер, — предложил Док. — Айтерхофен… — задумавшись на мгновение, решил Монтана. Подросток сморгнул, и его глаза снова налились чернотой. — Я вижу площадь перед ратушей. От нее отходят две улицы, мощеные камнем. На площади раньше стоял другой памятник, а теперь там стоит Гитлер. Как и раньше, напротив табачная лавка и фотоателье. На вывеске давно другая фамилия, не та, которую вы помните. Там до сих пор ваша фотография. Она осталась. Она всё еще стоит в витрине, не переживайте… — тихо сказал он, даже не глядя на Монтану. — Там… там стоял памятник Гёте, — неохотно бросил тот через плечо, нервно поправляя перчатки, отгоняя полузабытое видение городка, в котором он родился и вырос, тени тех мест, которые он помнил. — Это в некотором роде феномен — он никогда не ошибается. Какой бы город ему не назвали, — улыбнулся Док. — В таком количестве городов просто нельзя побывать и точно запомнить карту. На это даже самой долгой жизни не хватит. Как он это делает — загадка для науки. Пожалуй, человеческий мозг — кладезь еще неизвестных и полезных способностей, — назидательно закончил Док, отворачиваясь от камеры с подростком. — Пойдемте, я вам покажу еще диковинку, — сказал он, но обнаружил что его собеседник, услышав странный тягучий звук, пошел на него, словно на пение сирены, крайне неосторожным образом приблизившись к решетке одной из клеток. Голос, набиравший силу, тянул арию из полузнакомой оперы, немилосердно жуя слова, сливающиеся в невнятную трель. Посреди клетки стояла, дрожа, словно тощее деревце, костлявая девушка. Черные спутанные её волосы едва прикрывали чудовищную наготу живого скелета и были похожи на скорчившиеся от мороза, почерневшие вербовые листья. Тоскливый и чистый голос, казалось, не мог исходить из тощей груди, протяжный и заунывный, он свистел на немыслимой тональности, словно ветер в ветвях, качая из стороны в сторону иссохшее тело. Казалось, даже губы певицы не шевелились, а на веснушчатом детском лице жили только круглые птичьи очи, полные тоски. — Поет, как соловей. Иди, иди сюда, моя девочка, — оскалился Док, приманивая больную леденцом в потертой обертке. Девушка подняла на него огромные синие глаза, пустые как небо без облаков, глаза, в которых сквозили отрешенность и звериная задавленность, как у не единожды битого животного. — Хорошая девочка, хорошая, — ласково прошептал Док, поглаживая покорно нагнутую голову. — Но слишком уж боязливая. С ней в госпитале слишком плохо обращались. Покажи бедняге хоть иголку — можно оглохнуть от воплей. — Хотите фокус, штурмбанфюрер? — сказал Непьер и достал из кармана, набитого всякой дрянью, мелкую монетку. Пять пфениннгов тихо зазвенели, ударившись о бетон, и зависли в воздухе, подхваченные неведомой силой. Пристальный взгляд синих глаз поднял их на метровую высоту и с силой швырнул в стену. Следуя, как зачарованная, за движением зрачков безумной певицы, монетка билась об стену, отскакивала, взлетала, снова и снова, как мяч, мечущийся по теннисному корту. — Поразительно! И как она это делает? Макс подошел ближе, чтоб разглядеть поподробнее диковинную девицу, и даже протер очки, когда увидев отблеск стекол и коренастую тень Монтаны, безумная дико завизжала, бессильно колотя тощими руками в стену. — Выпустите меня, выпустите! — взмолилась она, в кровь разбивая пальцы, пытаясь едва ли не ногтями расцарапать неподатливый камень. — Он пришел за мной! Черный человек. Это Самаэль! Он пришел за моей душой… — выкатив глаза, вопила она, колотясь в припадке о прутья. Всполошившийся вдруг зверинец испуганно завозился и зашумел, нарастающая какофония звуков едва не разорвала Монтане перепонки: психи ухали, визжали, трясли прутья. — Маниакально-депрессивный психоз, — едва перекрикивая звуки всего этого обезьяньего бедлама, сообщил Док. — Она вбила себе в голову, что она «Волшебный стрелок», продавший душу дьяволу за невиданную меткость. Судя по бумагам, она и впрямь была на редкость хорошим снайпером, поэтому, обезумев, успела убить человек двадцать из своего отряда… — Самаэль! — завизжала сумасшедшая, забиваясь в угол, и десятки голосов подхватили её вопль. — А ну цыц! — бесцеремонно выхватив трость у Монтаны, ударил по решетке Док — и дикий хор испуганно утих. Рыча, снайперша бросилась на решетку, пытаясь вцепиться костлявой рукой в форму штурмбанфюрера, но Макс молниеносно отпрянул, неосторожно прижавшись плечом к решетке напротив, и тут же ощутил, как чьи-то острые когти впились в него. — Осторожней! — закричал Непьер и изо всех сил треснул по чьей-то татуированной руке. Отведав трости, женщина с наполовину покрытым странными наколками лицом и зеленой нашивкой уголовницы заворчала, но выпустила добычу, зло кося вытекшим звериным зрачком. — Это новенькая. С ней нужно быть осторожней — сожрет с потрохами, и это не пустая фигура речи. Тигрица! — почти гордо сказал ученый, посасывая укушенную руку. — А вот и ты моя радость! — воскликнул Док, заглядывая в незапертую клетку. Учуяв его голос, ком ветоши на полу лениво зашевелился и чихнул. Непьер бесцеремонно выволок за цепь худого человека исполинского роста. Единственной его одеждой служили рваные форменные брюки на подтяжках, а зеленовато-желтые волчьи глаза недобро поблескивали из-под отросших светлых косм, припорошенных соломой. Казалось, длинные тощие ноги не держали этого гиганта, и он тут же опустился на четвереньки. Мужчина смачно зевнул, с интересом поглядывая на Монтану, и тихо заворчал. Док потрепал его по голове и, вынув из бездонного кармана огрызок печенья, отдал штурмбанфюреру, дабы тот ублажил самодельного цербера, скалящего желтые клыки на незнакомого ему кругленького человечка. Человек-собака ловко поймал зубами брошенную подачку и, сменив гнев на милость, отнес добычу в угол, где и улегся, теребя грубый ошейник и не обращая ни малейшего внимания на посетителей. — До сих пор прячет еду. Наголодался, бедолага. Он попал ко мне случайно — в госпитале просто не знали, что с ним делать, и даже хотели, представьте себе, усыпить. Говорят, что он с товарищами бежал из плена по пустыне. Они съели сначала все припасы, потом самых слабых, пока не остался только один Ганс, — грустно вздохнул Непьер, гладя косматую голову человека-собаки. — Жаль, но на имя он вовсе не откликается. Когда-то у моего отца был хороший подружейный сеттер по имени Капитан. Я его так и назвал — по-моему, это имя ему нравится. И он очень ручной. Хотите, я вам его подарю? — Да нет, спасибо… — устало пробурчал Монтана, отирая руку от крошек платком. — Это, конечно, интересно, но вы не могли бы мне показать конкретно результаты эксперимента? * * * — Вот, вот дело всей моей жизни! — торжественно объявил доктор и распахнул дверь, за которой таинственно темнело отхожее место, — оттуда с грохотом вывалилась облезлая швабра. — Извините, ошибся, — смущенно пробормотало светило научной мысли. Непьер открыл дверь и подвел Макса к столу, где лежал скелет в стальном гробу. — Это новая Ева. Из её генного материала я выращу тысячи и тысячи новых солдат. Непобедимых солдат из перекроенной плоти. Кто был никем, тот станет всем! — пафосно воскликнул доктор, и линзы его очков лихорадочно блеснули. Это заворожило Монтану, и тенью его слов стал рокот шагов батальона… — Вот мое творение, — провозгласил Док, открывая двери с торжествующим видом, словно скульптор, срывающий покровы со своего нового творения под восторженные ахи толпы. Ахов, впрочем, не последовало. В гнетущей сырой темноте бокса зашевелилось что-то живое, зарычало, как ворочающийся в логове зверь. Кроваво-красные глаза глядели на Макса из тьмы, пылая недобрым огнем. Ни одно известное существо не могло иметь таких глаз, горящих огнем самой преисподней. Но от его взгляда леденело в груди, словно сердце пропускало удар, дабы не выдать себя неосторожным биением. Таящееся в темноте зашипело и двинулось к людям… Нелепо шаркая и волоча непослушные ступни, из бокса выползло, боязливо щурясь на свет, плюгавенькое существо. — Что это? — только и смог выдавить потрясенный Монтана. — Эммм. Это фрик. Искусственный вампир. Макс ужаснулся, заглянув в пустые глаза существа, из которых на него глядела сама бездна и мрак. Ноздри создания дрогнули, поймав запах живых существ рядом, существ из плоти и крови. Упырь глухо заворчал, оскалив клыки. Макс брезгливо вытер капнувшую на рукав слюну. — Проблема в умственной деятельности — это фактически мертвое существо неуправляемо, вяло и лишено всего, кроме безусловных рефлексов, — рассказывал тем временем Док. — К сожалению, пока это всё, чего я смог добиться, но, возможно, потом… — Потом? — недоуменно поднял бровь Монтана. — Ну, через год-полтора. Может, через два, — прикинул Непьер. — Послушайте! — взревел Максимилиан, и в глазах этого кругленького, прилизанного человечка на миг угрожающе промелькнуло сверкание стали, как будто перед самым носом Дока просвистел точно брошенный нож. — Что это за балаган?! И тут на доктора Непьера обрушился неотвратимый, ранее сдерживаемый поток. Конечно, как ученый, привычный ко всякого рода многочасовым конференциям, он привык к многословным речам. Но то, что он выслушал сейчас от Монтаны, было Речью с большой прописной буквы. В ней было всё — риторические фигуры, экспрессия, цитаты из «Майн Кампф» и высказываний всех партийных бонз и воззваний к работе на благо Рейха. В ней не было только ни малейшей пощады, ни к имени научного светила, ни к его глубокоуважаемой матери. — Послушайте меня, Непьер! Если я через месяц не увижу результатов, я вас ликвидирую, вместе с вашим сумасшедшим зверинцем! И, клянусь, я это сделаю! — воскликнул Монтана, нервно отряхивая безупречные перчатки, словно пытаясь стряхнуть с себя запах грязной кожи и карболки, весь этот психоделический кошмар этого цирка уродов. — Месяц! Запомните, ровно месяц! — рявкнул эсесовский чин, и с неожиданной для такого роста силой и свирепостью хлопнул дверью авто. Док открыв рот, стоял в оседающей пыли, как распотрошенный почтовый ящик при дороге, когда «Хорьх» сердито газанув, обдал его синим облаком выхлопов. Понурив голову, Непьер поплелся во флигель, едва передвигая длинные, тощие ноги, как будто вместо бахил на них были пудовые свинцовые гири, тяжелые, как обрушившееся на него глухое отчаянье. Он уронил голову на руки и бессильно скрипнул зубами. До ликвидации его лаборатории и смысла его жизни вместе с ней оставался ровно месяц. Зная педантичность Монтаны, тридцать дней, семнадцать часов и сорок шесть минут. — Всё катится к чертям, — бессильно скрипнул зубами он. — Из-за этого упитанного педанта с непомерными амбициями. Внезапно он почувствовал как жесткий волос, пахнущий псиной, коснулся его руки. Капитан, ворча, пытливо вглядывался в его лицо, как будто человек-собака чувствовал, что произошло что-то нехорошее, но не понимал, что именно. — Уходи, — замахал на него руками Док. — Уходи, беги в лес, на помойку — куда хочешь, живи с другими собаками. И вы все, все уходите, — закричал он, дрожащими руками открывая замки, распахивая клетки. — Уходите. Вон! Вон отсюда! Он бессильно рухнул на табурет, как марионетка, у которой разом отсекли все ниточки, и уткнулся лбом в оставленные Монтаной документы. Плечи его мелко вздрагивали, а тихо собравшиеся вокруг него питомцы сгрудились в стаю, напряженно переглядываясь между собой. Поглядев на собравшихся растерянным взглядом, Капитан осторожно потянул Дока зубами за рукав. — Уходите, ублюдки… — отмахнулся тот, швыряя на пол бумаги и звенящее стекло. — Хотя… куда же вы пойдете, несчастные ублюдки… Вы же не способны жить сами по себе. Его взгляд упал на скальпель, лежащий на столе. Док сжал инструмент в руке и глаза его сверкнули решимостью. Он подошел к Капитану и заглянул в светлые волчьи глаза. — Прости меня, если что, — скупо бросил он и распахнул дверь бокса. С минуту испуганные обитатели зверинца с содроганием слышали дикий визг, который стих и перешел в невнятное бульканье. Когда Капитан заглянул в операционную, он увидел, как руки Дока споро копошатся в раскромсанном теле упыря, вылавливая из кровавого месива крохотные розовые кусочки… Спинной мозг был аккуратно поделен на аккуратные серые ломтики. Из-под марлевой повязки Док глянул на притихшие в дверях фигуры — ощетинившегося Капитана, зло косящую женщину с татуированными руками, тощую девушку и любопытствующего Шредингера. — Один, два, три, четыре, — с видимым удовольствием отсчитал он кусочки, помещая каждый из них в банку со специальным раствором. — Вы говорите, упитанный педант с непомерными амбициями? — ухмыльнулся Док, ободряюще потрепав пса по вихрастой голове. — Хм! Возможно, с этого мы и начнем… * * * — Отменные баварские колбаски, — нехотя признал Монтана, разрезая ножом сочащийся растопленным жиром деликатес. — Я нечасто удостаиваю похвалы что-либо, но колбаски приготовлены мастерски. — Я очень старался, — скромно потупился Непьер, теребя галстук. — И вино в меру охлаждено, — продолжил, не слыша его, Монтана, беря бокал и оглядываясь на подливавшего в бокал человека. Длинное собачье лицо Капитана и немигающий взгляд светлых глаз, сверлящий ему спину, всё еще пугали его, хотя человек-собака, опрятно одетый в новую форму без знаков различия, держал себя вышколенней берлинского метрдотеля. Впрочем, сейчас Макс пребывал в слишком благодушном настроении для того, чтобы позволять себе нервничать… Белизна скатерти резала глаза, стол, накрытый в апартаментах Непьера, был сервирован безупречно. Рейнвейн — определенно недурен, а сигара, принесенная в дубовом ящичке проворным Шредингером после сытного обеда была весьма кстати. Худенькая веснушчатая девушка в очках наигрывала на пианино народные песни, подпевая серебряным тонким голоском, звучание которого невольно очаровывало Монтану. — Зорин, кофе! — строго прикрикнул Док, срывая салфетку с накрахмаленной груди. — Не употребляю, — отмахнулся штурмбанфюрер, пуская колечки. — А теперь я предлагаю вам спуститься во двор и понаблюдать, как отряд «Вервольф» показывает свое мастерство стрельбы и владение оружием. — Отряд «Вервольф»? — удивился Монтана, роняя пепел. — Так точно, герр штурмбанфюрер! — козырнули все четверо. * * * — Прекрасные результаты! Конечно, холодное оружие — это старомодно, но эта ваша фройляйн, — Монтана попытался изобразить в воздухе два объёмных полукруга… — Зорин, — услужливо подсказал Док. — Очень впечатляет. Какая реакция! Ну, прямо валькирия, — почти благодушно хохотнул Макс, оправляя китель. — Как вам удалось? Признаться, в свой первый визит я был вами более чем недоволен, но вы, видимо, извлекли урок и устранили недочеты. Откашлявшись, он прыгнул в галантно распахнутую Доком дверцу, прижав к себе папку с документацией. Машина завелась и мягко тронулась с места, и только тогда Монтана понял, что сидит он в совершенно чужом авто. Впереди он увидел словно отлитый из свинца тяжелый профиль Капитана. Монтана завертел головой по сторонам и осознал, что сидит на заднем сидении кабриолета, выезжавшего на лагерный плац. Зрелище, что открывалось ему, было поразительно и, казалось, было мерещившимся ему спьяну видением — машина проезжала мимо неподвижных колонн солдат в новенькой форме. И все воины в строю были как один, несосчитанная армия близнецов — сотня, другая, третья — Монтана даже на глаз не мог определить. Как римский полководец на колеснице, он принимал диковинный парад армии тьмы с горящими адским пламенем глазами, глазами-факелами. Безупречные построения… Сотни факелов трещали на ветру, и рваные алые стяги пламени метались в сумерках, отбрасывая причудливые тени на суровые лица солдат. Солдат из его детского сна… * * * Сверкающий «Хорьх» мягко вошел в поворот. Макс рассеянно глядел на бегущий за окном пейзаж, мерное движение машины и тихое рычание мотора в надвигающейся ночи убаюкивали его. Казалось, он просто уснул в дороге, и ему снился чудесный сон. Как будто бы он на кабриолете принимает диковинный парад у сотен тысяч солдат, марширующих с факелами как у Рифеншталь в «Триумфе воли»… — Надо же такому привидеться, — с досадой подумал Монтана, и взгляд его случайно вперился в совершенно незнакомый ему затылок на водительском сидении, затылок с топорщившимися светлыми непокорными прядями, примятыми новеньким кепи. Он был похож на крепкий, косматый волчий загривок, и даже казалось, что от темно-зеленой шинели шофера тянуло горьковатым звериным запахом, как пахнет новый меховой воротник. Но это не раздражало Монтану. «Хорьх» впервые на памяти Монтаны вез его плавно, а за окном проплывали квадратики засеянных полей и садов в тонкой зелени первой листвы.