Dust and Echoes

Оставалось около десяти миль до Нового Бангора — сущий пустяк для того, кто отшагал уже примерно сотню через пол-штата Мэн. Ноги перестали гудеть на второй день пути, а я постоянно оглядываться — уже к ночи после моего жалкого побега из Макадэма. В желудке, правда, еды нет третьи сутки, но надеюсь, что моих пожитков хватит хоть на что-то обменять в Бангоре. Да-да, мне пришлось, как последнему трусу, бежать из ставшего родным за последний десяток лет Макадэма. Я давно говорил Джексону — упокой, наверное, его душу — что один часовой в ночь — это слишком мало для такого лакомого кусочка, как наше поселение. Но тот не хотел перегружать людей. Что ж, теперь все отдохнут. На том свете. А я сбежал. Едва заслышав в ночи первые выстрелы и крики, схватил рюкзак, покидал в него вещи, что попались под руку, засунул за пояс револьвер, натянул ботинки и дал деру. Все никак не мог решиться уйти из нашей небольшой, но дружной общины, а тут пришлось, да еще и так спешно. Пока добирался до бывшей границы Канада-США, чуть дважды не повернул обратно, но уже было поздно. То, что я выбрался из Макадэма живым и незамеченным, было гребанным чудом — мне давно так не везло — и поэтому повернуть назад просто не мог. Не после того, как я твердо решил для себя, что развею прах Келли над Гранд-Каньоном. Хотя прекрасно осознавал тот мизерный шанс, что у меня был, добраться до этого самого Гранд-Каньона через всю страну. Это на машине и до той жопы, что накрыла мир, было тем еще путешествием, а уж сейчас-то... Я шел вдоль высохшей реки, которая превратилась уже ручеек, бормоча себе под нос припев «Не приближайтесь к воде» Джонни Кэша. Очень тоскливо было без его музыки, которой я заслушивался в той жизни, а теперь все, что мне оставалось, — напевать себе песни под нос. В Макадэме в тумбочке остался мой первый и единственный Sony NW-2, на который я прилично когда-то потратился. Келли тогда еще заворчала, узнав цену этой «игрушки», но быстро поменяла свое мнение, едва услышав музыку в наушниках. После падения ядерных бомб батарейки стали ценностью и тратить их на музыку, как раньше, было огромной глупостью и расточительством. Поэтому дружище Кэш пел для меня очень и очень редко. А теперь уже вряд ли вообще услышу. Я протяжно вздохнул, остановившись, и устало посмотрел вдаль: на горизонте виднелись огни Бангора. Даже казалось, что слышу шум оттуда. От осознания, что осталось совсем чуть-чуть, желудок заурчал, а после его свело. Я глотнул воды из фляги, не то чтобы это помогало, но рука сама тянулась. Благо, что воду очистить мне было чем. При входе в Новый Бангор меня досмотрела охрана и, не найдя ничего противозаконного по местным меркам, пропустила внутрь. Я долго плутал в поисках еды подешевле и в конце-концов мне удалось раздобыть что-то вроде старого доброго американского бургера. Булка, конечно, была далека от идеала и по внешнему виду, и по вкусу, а про мясо я вообще не спрашивал и старался не думать — оно лучше, чем резина, и на этом сойдемся. Со спальным местом решилось все намного быстрее, и стоило мне запереть дверь в свой временный угол, размером два на два и стенами из дырявого ДСП и шифера, и положить голову на старую плоскую подушку, как меня вырубило. Шум в Бангоре не утихал ни днем, ни ночью, однако мне на это было пофигу — я спал, как убитый. Проснулся только к полудню от продолжительного стука в дверь местного вышибалы — мое время здесь окончено. Я пробродил почти весь день по городу в поисках тех торгашей, что идут в сторону Берлингтона, чтобы и заработать, и не идти в одиночку хоть какой-то отрывок пути. Но все, черт бы их побрал, либо уже ушли, либо направлялись в Канаду или в сторону Портленда и дальше на юг. В этом мире деньги, те шуршащие бумажки и звонкие монетки, ради которых когда-то делали все, что угодно, уже не имеют той ценности, что раньше. Точнее, они ее уже вообще не имеют — ими подотрутся, разожгут костер, а монеты переплавят во что-то более ценное. Вы когда-нибудь могли себе вообразить, что будете прикуривать от подожженной стодолларовой купюры? Вот и я слабо в это верил, а потом прикурил и раз, и два. Мир вернулся к бартеру: ты мне бутылку бурбона, а я тебе десятка три патронов. Вечером я завалился в бар на главной площади, получил стакан какой-то алкогольной мутной бадяги и слился с интерьером, в надежде провести здесь ночь, а утром двинуться в путь. Мне нечего было предложить за место для ночлега в этот раз, а патроны мне еще пригодятся. Через пару часов, когда солнце окончательно укатилось за горизонт, ко мне подошел парень лет двадцати-двадцати пяти с охотничьей винтовкой за спиной и болтающимся на поясе топориком. Он, едва сюда зайдя и сразу осмотревшись, зацепился взглядом за мой револьвер рядом со стаканом и долго пялился то на него, то на меня. — Хорошо стреляешь? — он подошел через час или полтора. — Хватает, чтобы выживать. Парень усмехнулся и взглядом спросил, может ли он сесть на соседний стул. Я кивнул. — Работа интересует? — вкрадчиво поинтересовался он. — Смотря какая. Никого грабить я не собираюсь. — И не надо. Наоборот. Один торговец хочет, чтобы его сопроводили до Олбани, но двух охранников ему маловато, — судя по скривившемуся рту, ему это явно не нравилось. Я осмотрел его еще раз с ног до головы, не спеша отвечать. В этом баре я был не единственным вооруженным человеком, почему выбор пал именно на меня? — И сколько платят? — Три обоймы с пять пятьдесят шестыми авансом. Еще пять уже в самом Олбани. Я чуть не присвистнул. Хоть мой револьвер и «питался» другим калибром, цена за охрану была очень даже неплоха. Я бы мог закупиться едой в дорогу, как минимум. — И в чем подвох? — Подвох? — парень удивился. — Хорошие деньги за такую плевую работу. — Этот хрыч трясется за свой товар, услышав, что небольшой городишко неподалеку сожгли и сровняли с землей бандиты. — Это какой? — К северу отсюда. Мак… Макадэм чтоли… Я поспешил сделать глоток из стакана. — И никто не выжил? — Вроде нет. Какой-то мужик проходил уже мимо пепелища, вот и принес новость сюда утром. — Жаль, — сказал я как можно более отстраненнее, парень кивнул. — Ну так что, ты в деле? — Да. Когда выходим? — На рассвете. Встречаемся после звона в колокол, нам дают аванс, закупаемся едой и всем тем, чем надо, и выходим. — Хорошо. Как звать тебя? — Билли. — Фред. Мы пожали друг другу руки, и Билли вышел из бара. Я убрал револьвер и в один жадный глоток допил содержимое стакана. Обнял свой рюкзак и закрыл глаза, в надежде хоть немного поспать перед дорогой. — Хватит спать, здесь не отель! — прокуренным недовольным голосом разбудил меня бармен толчком в плечо, и я еле разлепил глаза. — Колокол был? — Скоро будет. И либо выметайся отсюда, либо покупай выпивку. Закинув рюкзак на плечо, я покинул бар. Все еще широко зевая, осмотрелся и на другом конце площади заметил Билли, рядом с которым на земле сидела девушка примерно того же возраста, кидая мелкие камушки в рытвину перед собой. — О, Моллс, наш новый напарник, — он заметил меня, и мы вновь пожали друг другу руки. Моллс только подняла на меня холодный, скучающий взгляд, осмотрела и вернулась к своему прежнему занятию. За ее спиной лежала М14, а из-за пояса выглядывала рукоять пистолета. На таком расстоянии я заметил, что Моллс выглядела все же чуть помладше Билли, с тощим, почти серым лицом и короткими, неопрятно торчащими во все стороны, волосами. Ее тусклые глаза болезненно впали, а на шее красовался огромный горизонтальный шрам, будто кто-то совершил неудачную попытку перерезать ей горло. Билли решил скоротать время до встречи с торговцем, начав рассказывать про их предыдущий заказ: как они попали в засаду, как он заметил врага еще до нападения и как ловко они отбились без потерь, уложив около десяти человек. Я только кивал и удивленно его иногда переспрашивал. Билли напоминал мне очередного новичка во Вьетнаме после учебки, которого запихнули к нам в дивизию, но еще не успевшего поучаствовать хотя бы в одном бою — после их восхищенная болтливость резко сходила на «нет». Я не хотел грубить и оскорблять его тем, что мне на самом деле сейчас не интересно это выслушивать, а больше всего хотелось еще хоть немного подремать. Гулкий звон колокола пронесся над городом, по ощущениям, почти сразу же как я вновь уснул. Билли продолжал о чем-то трепать. Казалось, что ему было все равно, слушают ли его, главное говорить. Вскоре перед нами появился тот самый торговец, которого мы должны сопроводить, в ковбойской шляпе и высоких сапогах — даже после конца света находились те, кому было не плевать на то, что на них надето. Рядом с воротами стояла его груженая лошадь, медленно поедая выжженную то ли радиацией, то ли нещадно палящим последние несколько лет солнцем. Она до последнего не реагировала на натянутые хозяином поводья, но в итоге мы молча двинулись в путь. Природа вокруг не радовала ни когда я шел сюда пару дней назад, ни сейчас. Перед глазами все еще стоял тот пейзаж, что мы наблюдали с Келли, когда ехали на предстоящий день Колумба к семье ее старшей сестры в Макадэм. Тогда, почти десять лет назад, здесь было множество деревьев, а вокруг не преобладали желто-серые оттенки пустыни и выгоревшей от стихийных пожаров и ядерных взрывов флоры. А растрескавшийся асфальт, брошенные машины, которые превратились в груду проржавевшего металла, разрушенные дома и покинутые мелкие поселения только наводили еще большую тоску. Мы дважды останавливались на привал, но за это время я не услышал ни слова от Моллс или нашего торговца, который даже не снизошел представиться. Однако Билли трепался за всех. Когда почти стемнело, мы остановились у бывшего придорожного кафе. Здесь нечем было поживиться, но переночевать — как раз. Я вызвался подежурить первым, а после часа ночи меня сменит Билли. На крыше я нашел укромное место у вывески в форме огромного хот-дога, которая чудом еще не упала на землю, и то и дело осматривал горизонт, но больше пялился в чистое звездное небо. В первые годы после падения ядерных бомб увидеть солнце днем, а ночью луну или звезды почти не удавалось из-за постоянных туч. Хотя это были никакие, конечно, не тучи в привычном понимании. Сажа и пыль, дым от повсеместных и ужасных пожаров. Ученые пророчили продолжительную ядерную зиму, когда началась эта Холодная война с Союзом, но все оказалось немного иначе. Дикое количество людей погибло от радиации, химических и обычных ожогов, инфекций, под завалами, от рук других людей и голода. Голод и низкая температура оказались бичом в первые годы, идя в ногу друг с другом. В Макадэме нам повезло — было несколько теплиц, водонапорная башня и огромное количество угля, который хранился на старых складах, когда город, еще давным-давно, процветал благодаря железной дороге и сосредоточенной на ней промышленности. Джексон смог сплотить выживших жителей и отбиться в самом начале, когда люди, поняв, что произошло, начали грабить и убивать за какие-то жалкие крохи еды и лекарств. Было тяжело. Келли в первые дни порывалась отправиться в Портленд, куда уехали на машине ее сестра с мужем забирать дочь с учебы домой на праздник. Выяснилось, что та не может приехать из-за выкупленных билетов на автобус, и обеспокоенные родители оставили на нас дом на полдня. На роковые для этого мира полдня. Я безумно боялся, что Келли сбежит ночью туда, когда я сплю, что она погибнет на полпути или уже в самом Портленде, подхватив смертельную дозу радиации, поэтому практически не спал. К вечеру после ядерных ударов, когда с юга к нам начали прибывать люди с разной стадией лучевой болезни или ослепшие, рассказывая о произошедшем, до нее начало медленно доходить, что сестра не выжила. Или ей осталось совсем чуть-чуть. Эти ходячие трупы… Сначала мы пытались им помочь, но вскоре Джексон был вынужден запретить пускать их в город — у многих жителей начиналась паника, истерика, кто-то запирался в доме, чтобы только не видеть всего этого ужаса. Я же был вынужден наблюдать это все. Мне казалось тогда, что то, через что я прошел во Вьетнаме, будучи медиком в отряде, а потом на гражданке, работая парамедиком, сделало меня сильнее, что я был подготовлен лучше других и физически, и морально к такому зрелищу. Когда умер последний пациент с лучевой болезнью, я понял, что это не так, что я взял на себя слишком много. В тот момент, когда пульс больной перестал прослушиваться, во мне что-то сломалось. Я просидел тогда у койки с телом день. Может, больше. С северо-запада послышалось три выстрела, и я выглянул из-за вывески, но горизонт был чист. Из принесенных снизу почти развалившихся картонных коробок я соорудил себе лежанку, а под голову положил рюкзак и уставился в сторону, откуда звучали выстрелы. Купленное перед выходом вяленое мясо тянулось как жевательная резинка, но дальше голодное урчание живота мне слушать не хотелось. Билли поднялся ко мне минута в минуту, как по будильнику, но я решил не уходить — на крыше был приятный ветер, а упавшая к ночи температура еще больше располагала к ночлегу именно здесь. Билли не стал противиться моей компании. — Ты откуда? — спросил он меня через какое-то время, когда я уже почти уснул. — Эфрата, Пенсильвания. — Не был там. — Не удивительно, — я усмехнулся. — Там сейчас скорее всего уровень радиации зашкаливает. Неподалеку был Харрисбург. Филадельфия. Пару часов езды, и ты в Нью-Йорке или в Вашингтоне. Или в Балтиморе. — Сожалею. — Не стоит. Билли удивленно на меня посмотрел. — Во время бомбежки мы с женой были в другом месте, поэтому я все еще жив, — я пояснил. — А жена? Я промолчал, закрыв глаза. Утром меня молча разбудила Моллс, подергав за плечо, и все с таким же холодным, даже враждебным взглядом, что мне стало немного интересно, как образовалась у них с Билли команда, будучи настолько разными людьми. Примерно через час пути мы вышли к лежащему на боку грузовику с цистерной, к которой привалился мужчина в неестественной позе. Подойдя ближе, стало понятно, что именно отсюда ночью доносились выстрелы, — под телом убитого натекла и уже подсохла целая лужа крови. В карманах мы обнаружили только пустую пачку от сигарет и выцветшую часть фотографии с ребенком на ней. «Сын? Внук? — подумал я. — Неважно». И запихнул обратно клочок в нагрудный карман мертвеца. Поднявшись на ноги, я встретился взглядом с торговцем — тяжелым, наполненным невероятной болью где-то глубоко. Это продлилось буквально секунду, но я так часто видел это в глазах других людей, что не узнать было невозможно. Потом торговец резко развернулся и пошел дальше по дороге.