Phantasmagoria

Уже которую ночь Динки слышит хлопот крыльев над ухом и оглушительное щебетание, попискивание, клёкот, в котором не различишь эмоций. С каждой ночью сны наполняюся перьями, белыми, алыми, пёстрыми, мягкими и жёсткими, в них слишком много пуха, она задыхается, разгребая его руками, тщетно взывая к кому-то. К кому? Все, кто могли ей помочь, давно уж мертвы - не снаружи, так внутри. "Наше будущее в прошлом." Ей больше нечего и некого ждать. Кажется, она сходит с ума. Кажется, ей снятся все живые и мёртвые птицы острова, кроме Бёрдбоя. Всё дело в гроте. Она бы и вовсе не покидала его, будь её воля, забралась бы в какое-нибудь дупло, зарылась в сухие листья и вросла в эту душистую темноту. И никогда бы не вылезла оттуда. Только это будет предательством. Надо копать червяков, чтобы кормить птиц, надо собирать мох и ветки им на гнёзда, надо набивать ранец золотыми желудями и разносить их по всему острову. Делать то, чем, как оказалось, жил всё это время Мальчик-Птица - тот самый, которого никто не видел уже много-много дней. А ведь, насколько она знает, помощнику шерифа даже награды не дали - сказали, мол, нет тела - нет доказательств, что на этот раз - всё, чернокрылый безумец не вернётся. Его тело не найдут, и это справедливо Динки смотрит на сизо-серые облака, сквозь которые не пробьётся солнце, не согреет её посеревшее лицо - но её ладонь греет крохотный золотой жёлудь Всё так запуталось... Бёрдбой спас их, но спас демоном, ведь его собственные крылья были бы слишком слабы, чтобы перелететь на них море, а собственный крик - слишком тих, чтоб напугать безжалостных Забытых Детей. Не говоря уже об острых зубах. Она видит это воочию - как расправлялись крылья и вскипали слёзы, как жглось и ломалось всё, что должно было удержать от новой боли, да не смогло. Из-за неё не смогло, глупой, наивной, бессильной. Потом... он вернулся. Потом был её дрожащий голос, его пустые глаза, ночь, шторм, хлопающие крылья и белый до слепоты свет, вспоровший тучи, проложивший путь, оживший фонарь на мёртвом маяке. Была солёная вода - повсюду, куда ни глянь, и глаза и свежие раны щипало невыносимо от прозрачных брызг. Был выстрел. И всё в который раз за тот ужасный день пошло прахом. Теперь Бёрдбой погиб. А она осталась. Растерянная, потрясённая, очень-очень одинокая - с новым знанием и новой целью. Поначалу птичий щебет звучит для неё одинаково, громко и назойливо, но сейчас она понимает: лучше уж щебет, чем тишина. Тишину большой светлой комнаты выносить труднее, чем упрёки отчима, эта тишина хуже, чем тишина наедине с матерью, а в гроте... в гроте спокойно. Почти как с Бёрдбоем когда-то, ведь с ним, молчаливым, так ужасно тихо не бывало вообще - она ещё помнит. Смешной писк, когда его окатывают прохладные солёные брызги. Скрип кожи, когда он, нервничая, переминается с ноги на ногу в своих чёрных туфлях. Порывистый вдох, почти всхлип, когда его целуют нежно-нежно и осторожно. В этой истории слишком много белых пятен, едва ли она узнает однажды всё, и с Динки остаются только эти воспоминания, перемешанные с горьким чувством вины. О, теперь-то она понимает, что могла сделать гораздо больше, теперь она раскаивается, что не вмешалась раньше... Она знала, что Бёрдбой сильнее, чем думает сам, и верила в него отчаянно, но не догадалась, что сражаться ему пришлось не за себя и даже не за неё. За большее. Этот груз был тяжелее и жёгся страшнее, сколько его не сыпь белым пеплом и искрошенными пилюлями счастья. Нечто открывается ей, когда умирает одна из алопёрок. Она давно болела, и Динки ничем не могла ей помочь - только проводить, поглаживая по потускневшим перьям. Маленькое тельце трепещет в агонии, тёмный глаз смотрит на нее бессмысленно, от бессилия кружится голова и сводит пальцы, и Динки своим размытым взором пропускает момент, когда всё заканчивается - она снова думает о другой птице, она не может не сравнивать их. Не защитила однажды, не защищает теперь... да какая из неё спасительница острова? Самозванка, да и только. Но что-то она всё же видит - и забывает о презрении к себе. Из полуоткрытого клюва бедной алопёрки вылезает... вылетает... выбирается... ей страшно представить, что скрывалось внутри бедняжки, что распирает ей горло сейчас, отчего шевелятся перья, будто от ветра... но нет, она не ждала светлячка, что угодно - червяка, паразита, демона - но не его. Не крохотное звенящее, как жёлудь, солнце, не искорку чистую-золотую - взмывающую вверх, к тысячам других - к светлым кругам вокруг зелёной кроны дерева-исполина, где они собираются чаще всего. Как в ночь, когда они привели её сюда. Динки вскидывает ладони ко рту и оглушительно ясно понимает. Один из этих светлячков - душа Бёрдбоя, но она никогда не узнает, который из них. "Подай мне знак. Подскажи, как мне быть. Я всё делаю не так! Я не смогу тебя заменить для них!" Ржавеющий маяк никогда больше не загорится, он теряет чешуйки побелки и обрастает плесенью; если в нём когда-то и жили демоны, то те, кто не умер с Бёрдбоем, возможно, подыскали себе место понадёжнее - в какой-нибудь развалине Забытых Детей или в чьей-нибудь голове. Маяк опасен даже для них, он в любой час может осесть внутрь себя, и не выберешься. Жаль только, на разведку птиц не послать. Динки не говорит по-птичьи и вот-вот разучится разговаривать по-человечески, но для того, чтобы копать (могилы?) червяков и ямки для желудей, много говорить и не надо. Впрочем, иногда приходится. ... - Чёрт с ними, с говорящими утятами и копилками. Надо просто угнать катер у того свина, пока он сам не додумался свалить отсюда. На таком и шторм не страшен, да и провизии можно больше уместить... Сидя на надгробии с незнакомой фамилией, Сандра докуривает третью сигарету, и Динки почему-то иррационально кажется, что она вот-вот дохнёт едким дымом ей в лицо. После провалившегося побега они как-то отдалились друг от друга - она и Сандра с Зоррито. Слишком многое пережили, слишком о многом не хотят ни говорить, ни молчать... хотя, конечно, пришли бы на помощь друг другу и сейчас, если бы понадобилось - как и в ту ночь. Но сейчас Динки помощь Сандры не нужна. Она уверена в этом. - Я не могу. Ты знаешь, почему я не могу. Что решил бы незнающий? Что она не может из-за очередной психотравмы? Что близко к морю больше не подойдёт, что не заворачивается в одеяло ночью, потому что ей кажется, что липкие ладони сжимают её снова? Или что её банально не отпускают из дома дольше чем на три часа и дальше чем на кладбище? Но Сандра понимает молчаливое междустрочие так, словно услышала его. Ей-то не привыкать слышать больше, чем положено смертным. - Ты чокнутая. Она щурится, сминает сигаретный фильтр в пальцах, и Динки отвечает ей усталым взглядом - ей не хочется думать, что таким взглядом встречает её всё чаще мать - и молчит, молчит долго и тяжело. Что тут объяснять? Бёрдбой умер за этот секрет, а она... она просто опоздала. И больше такой роскоши себе не позволит. - Острову всё равно конец. Ты только оттягиваешь его гибель, но вряд ли это к чему-то приведёт. Твои деревья не пустят корни. Твои птенцы не дадут потомство. Скажи уж, ты всё это делаешь во имя памяти твоего приятеля, а не ради любви к этому гнилому местечку. Так ведь? Давно ли её голос стал таким хриплым, давно ли от него стало так пробирать, как от ледяной морской воды за шиворот и в горло? Давно ли правда из её уст стала звучать так мерзко? Динки хочется зажать себе уши или рот Сандре, но она не делает ни того, ни другого; её руки нещадно ломит от непривычной работы, она даже вилку или авторучку держит теперь с трудом - вздулись мозоли на пальцах. Динки не отвечает на вопрос, а задаёт свой, потому что очень хочет знать, кто говорит с ней сейчас, и мечтает ошибиться ещё раз: - Что твои Голоса, Сандра?.. Подруга дёргает длинными ушами, а её зрачки на миг сужаются. Тишина мертвеет ещё пуще, смерзается во что-то почти ощутимое и опасное, но ни одна, ни другая не шевелятся и ни издают ни звука. Сандра точно сама вспоминает что-то. Или хочет убедиться в том, что не вспомнит. Одновременно она роняет на могильную землю одну сигарету и четыре слова - роняет сипло, но очень тихо и почти бесцветно: - Нет их больше. Утонули. Ту ночь Динки проводит дома. Впервые за много дней желает доброй ночи матери и отчиму, зная, что удивление с их лиц сползёт всего-то через несколько секунд - отчим тут же начнёт разглагольствовать о проходящем кризисе, о пользе дисциплины и слабых надеждах на перемены к лучшему, да и мать не поинтересуется, что это на неё нашло - слишком занята её братом, надежды на которого у них обоих гораздо сильнее. Тот факт, что он пытается пометить всё на своём пути и грызёт мебель, ничтожен по сравнению с тем, что он всегда говорит то, что им нравится. Хоть он и не понимает собственных слов. В постели Динки достаёт из кармана юбки золотой жёлудь и прячет под подушку - просто так, ничего не загадывая и ничего не ожидая. Натягивает одеяло под подбородок и ждёт хлопанья крыльев и ощущения удушья от пуха, лезущего в горло. Это будет правильно. Что, если это судьба? Проклятье? Когда уже она сама начнёт давиться пеплом и гнилью? Или она не нужна даже демонам, потому что не умеет летать и любить умирающий мир? Динки уже однажды полюбила то, что мертво, и ведь по-прежнему любит, сколько бы это ни ранило. Её слепота, равнодушие и злость остальных... всё это - причина, по которой Мальчик-Птица однажды проиграл, его тело разъело морской водой, а душа слилась с тысячью других. Но если можно сделать хоть что-нибудь, совсем немного... она сделает, не задумываясь над тем, ради кого - или ради чего. Иначе она теперь не может. С этой мыслью она закрывает глаза, и ей снится сон без птичьего щебета. В этом сне она дышит спокойнее, чем наяву последние четыре года. В этом сне с моря дует тёплый, добрый, ласкающий ветер, легко ерошит шерсть, а птичье кладбище на холме на глазах зарастает алыми цветами, с шелестом и шуршанием они пробивают почву и распускают лепестки большие-большие, похожие на крылья алопёрок. В эту ночь она все-таки видит Бёрдбоя, а рядом с ним - другого крылатого человека, выше и шире в плечах - должно быть, его отца - и, кажется, там был ещё один - или одна? Ну конечно, ведь должен был кто-то снести яйцо, о котором заботился потом Бёрдмэн... или Бёрдбой никогда не вылуплялся из яйца? Об этом она не задумывается, потому что её милый, несчастный птичий мальчик обвивает её шею своими слабыми руками, и Динки плачет, целуя его в уголок клюва, в щёку, в глаз, куда придётся. Она любит так, как не любят дети, не знающие жизнь и смерть, и говорит, рыдая и смеясь, обо всём, что мучает и спасает, что печалит и поддерживает, она захлёбывается просьбой о прощении, позабыв, что ей никогда не ответят, в единый миг разучившись толковать тишину, боясь её до смерти и даже сильнее... А потом она слышит скрип. Такой тихий то ли скрип, то ли щелчок, странный звук, её ухо дёргается от щекотки, и Мальчик-Птица чуть остраняется от неё, глядит цепко, внимательно. И повторяет. Его непроглядно-чёрные глаза смеются. Конечно, это просто фантазия, ведь Бёрдбой не умел говорить, отец не научил его говорить, а птицы не научили его петь, и всё же... и всё же в этом звуке Динки чудится тихое слово "надежда". А может быть, "демон". Или "действуй". В любом случае, каждое из них подходит Бёрдбою чуть больше чем полностью. Она всхлипывает снова и цепляется за его руки без царапин и мозолей, не испачканные ни в земле, ни в крови руки, прижимается к нему так крепко, что чувствует грудью биение его сердца - особенный ритм, почти птичье-быстрый. Почему-то она знает, что Бёрдбой простил её. Всех их простил. Иначе зачем бы давал им новые и новые последние шансы? Всё исправлено. Всё прощено. А через пару дней из яйца алопёрки вылупляется чёрный-чёрный птенец.