Phantasmagoria

Огради нас от зла, Господи, ибо мы есть неразумные дети Твои: не приговором, но нежною песней прощения звучи для нас. Огради нас от чёрных бесовских крыльев, Господи, ибо кара Твоя была для нас научением, и глаза наши открылись, и сердца наши воспылали. Мы вырежем всех их во славу Твою, и да не будут смущать Твой взор их тщетные злые происки. Мы не прольём и капли их гнилой крови, но очистим их пламенем алым, как закат, и горячим, как молитва, и да будет так, аmen. Динки бежит, не чувствуя ноющих мышц, не чувствуя горящих лёгких. Бежит так, как должна была бежать час назад, когда они пришли за ним. Она должна была опередить их. Броситься в сгоревший лес, разыскать, предупредить... но не сделала ничего. Ничего. И ноги несут её на площадь, единственную площадь острова, где собралось слишком много людей для такого красного вечера. Penitenziagite! Penitenziagite! Вспомните, как всё это началось. Сеньоры, промокните глаза батистовыми платками и вспомните, как всё это началось. Некогда на одном острове жил мальчик, который любил птиц, и девочка, которая любила своего отца, но тот сгинул в один огненно-красный день вместе с половиной отцов поселения, и их вдовы и наследники, отрыдав свою скорбь сотнями охрипших ртов, поняли, что кто-то должен за этим стоять. А мысли в толпе разносятся быстро, как искры по горящим соломенным крышам, особенно в таких местах, где тяжело пахнет воском, людским потом и вкрадчивыми словами. Словами тех, кто боится, как бы не обернулся против них гнев толпы. Тех, кто ищет, на кого её можно спустить, заламывающую руки, одурманенную вощаным духом свору. Бёрдмэн прятался от мира в проржавевшем маяке. Бёрдбой прячется от мира в сожжённом лесу. Кем они были? Где он скрывал своего отпрыска? Откуда вылез тот, когда его отца с дырой в виске закопали в рыхлую землю? Все знают, кто такой Мальчик-Птица, все хоть раз видели его скорченный силуэт на фоне мёртвого моря, мёртвого леса, мёртвого маяка, и все знают, на что способен он, ребёнок с запавшими глазами, существо с пустотой под похоронным костюмчиком, демоническое отродье. Уродливый. Бесноватый. Мёртвый внутри. Он насылает мор. Он травит море и пьёт силу последних деревьев острова. Он крадёт детские души, рассыпая в траву бледно-золотые смерти, накрывая спящих чёрными крыльями, и в глазах его - жидкая тьма. С ним всё было ясно с самого начала. Бёрдбой не был готов к тому, что люди заглянут в книгу книг, когда у них не останется надежды. Не был готов к тому, что их придёт так много. У него нет ни тяжёлого клюва, ни острых когтей, ни тёмных мыслей, лишь бьётся внутри злая птица, которую нельзя кормить и нельзя выпускать, поэтому, конечно, он не может отбиться от Господних слуг. Только бежать, как делал всегда, только бежать - но далеко ли убежишь с простреленными ногами, далеко ли улетишь с изодранными крыльями? И люди волокут его на площадь, к единственной церкви, вознося небесам хвалу. Их глаза полны елея, их уши полны псалмов, и им плевать на то, что "исчадие ада", извивающееся в путах - перепуганный насмерть, отчаянно кричащий, истерзанный ребёнок, ни в одном лице не находящий сочувствия. Он слишком другой, он слишком пугающий, и этого достаточно. Он никогда не был настолько одинок. "За прегрешения твои, за безбожие и злые козни..." Ни просьб о помиловании, ни шипящих проклятий - из нечеловеческой гортани рвётся писк беспомощного птенца, выпавшего из гнезда, и это делает людские крики ещё более похожими на птичьи - пронзительные и злые. Святые на витражных окнах смотрят ласково и бездумно на восковое, белое лицо Мальчика-Птицы, на безобразно кривящиеся криками лица, на облачённые в сутаны безликие фигуры. На крест из брёвен, что возвышается над ними, втыкаясь прямо в кровавые облака. "...да будешь предан смерти как демон и сын демона!" Бёрдбой думает, что это кошмар, ещё один кошмар, ужасный в своей изощрённости. Грубо примотанное к кресту тело, врезавшиеся в кожу верёвки - это не так больно, как птица, выклёвывающая ему глаза, но гораздо более страшно, ведь птица - его личное проклятие, а эти люди слишком реальны для нового трипа. Вот только дышать всё труднее - его руки слабы, и свисающее тело тянет его вниз, куда бросают хворост безликие. Бёрдбой трясётся всем телом, Бёрдбой стонет, понимая наконец, что не успевает. Не заканчивает начатое отцом. Не спасает. Никого ему больше не спасти, даже самого себя. Opus tranzit in otium - Взгляните на небо, сеньоры, и скажите - радо ли оно тому, как быстро свершается суд над дьявольским отродьем? Несомненно, оно радо, и алый его цвет, которому нет края - цвет победы, победы над ужасом и злом, нависшим над островом с того рокового дня. От дыма трудно дышать, от него слезятся глаза и режет в горле, но ведь это приемлемая цена за спасение, не правда ли? Что же девочка, что так любила своего отца и мальчика, любившего птиц? Её учили, что силы зла могут принимать любые обличья: каким бы преданным ни казался друг, невинным ребёнок, мудрым старик, это всё равно ложь. Мать её до катастрофы пела в церковном хоре и брала дочь с собой, и Динки многое узнала о доме, в котором горели свечи и пахло пылью и миррой. Но в книге книг не говорилось о том, что делать, если твой одинокий друг начнёт внезапно выплёвывать гниль, раздирать себе руки отросшими за минуты когтями и часами дрожать в лихорадке в самый жаркий день. Динки не знала, как ему помочь. По книге книг выходило - помогать и не стоило. Что, если все чувства были ложью? Что, если жалость была внушена, если тьма пряталась в глазах с самого начала, если поцелуи несли горько-сладкий, как сама жизнь, яд? Она начала сомневаться. Это сомнение убило Бёрдбоя. Нет, не так - оно убивает его прямо сейчас, мучительно и страшно, и Динки проклинает себя за то, что заколебалась в первый миг, задумалась во второй, а в третий - предала. Позволила взрослым сойти с ума, не бросилась им наперерез, не попросила смиловаться, не рассказала, что Бёрдбой ненавидит демона так же, как и они. Она почти поверила им, как верила книге книг с самого рождения и до дня, когда умер её отец. Почти вспомнила, как было всё хорошо, просто и понятно в детстве. Может быть, толпа смягчилась бы, прочитай их жертва молитву без запинки, на что, как известно, дьявол не способен? Воззови она к святым отцам? Спустись Господь на серебряных крыльях и лично забери проклятую душу к себе? Неизвестно. "Излей свою скверну! La moriz est super nost!" Теперь им никогда, никогда не улететь отсюда. - Бёрдбой! Она продирается сквозь толпу, задыхаясь от вони сотен разгорячённых, потных от усилий тел, задыхаясь от елея и гари. Гари! Древесина и палёные перья, огонь обгладывает столб, юрко взбежав по хворосту, ветер подхватывает тонкие алые лепестки, швыряя их куда придётся. Верёвки затянуты так крепко, что онемели руки, и Мальчик-Птица не может сдвинуться от капающей на него и поднимающейся к нему смерти. - Нет! Нет! Нет! Динки срывает голос, но всё равно не слышит саму себя, ведь людям вокруг нужно очень многое прокричать про ненависть и святость. Когда-то они говорили о непролитии гнилостной дьявольской крови, но кровь всё же льётся, шипя и дымясь - и, вопреки всему, она красная. Exorbitant a semita - Мальчик плачет пронзительно-алым, понимая, что не в силах больше сдерживать страшную чёрную птицу, ненавидящую всех и каждого на этом свете. прости, отец, прости, Динки, простите, все вы пожалуйста, простите меня Тлеющие верёвки лопаются, неспособные удержать огромные крылья чернее смолы и предательства. Душа Бёрдбоя изгорает в горсть серого пепла, а птица, пришедшая на его место, соскальзывает с креста изломанной тенью, и в её глазницах пляшут мёртвые огни. Они ещё не понимают, что наделали, они ещё не осознают, что случилось, отступают, наталкиваясь друг на друга, и лица их искажаются ужасом. Динки бы бежать первой, потому что "это не Бёрдбой, это не Бёрдбой, это больше не Бёрдбой", но она не может, не может, пока не бросается врассыпную толпа, мучительно медленно, тяжело, неповоротливо, и не опрокидывает её, маленькую слабую школьницу. Пока не выбивают из лёгких дыхание десятки ног, наступивших на неё. Возгласы тонут в безумном рёве, что не могло издать ни одно Божье создание на небе и земле. Птица дышит паром, птица дышит смертью, птица вскидывает голову, и в какой-то момент вместо рёва и пара приходит огонь, зелёный, как гниль. Как и года назад, бурлящее пламя сметает плоть с костей, вытапливает глаза, выжигает крики - лежащая Динки не видит ничего, кроме рыхлой земли, и мелко-мелко дрожит, когда горячий вихрь проносится над ней. Боль накрывает её, и последнее, что она слышит в своей жизни - торжествующий вопль существа, которое ждало слишком долго. Если алое, как закат, пламя и должно очищать души, то ядовито-зелёное их сжигает; остров истекает кровью с осколками костей, небеса роняют перья и пепел, клубясь чёрным дымом. Взлетают на воздух здания, брызжа стеклянной крошкой, вспыхивает трава, поджариваются деревья, что и так были обожжены несколько лет назад. Люди бегут, бегут всюду, куда упадёт взор, но океан пламени настигает их, маленьких грешных букашек, и там, где дышит птица, не остаётся ничего и никого - только ад, воняющий серой. Остров, который Бёрдбой должен был спасти, накрывает смерть. Птица покидает сожжённое гнездо, чтобы умереть прямо в полёте от ран, усталости или сердечной боли, но никогда уже не вернуться назад.