В которой Шэрон учится в Академии ЩИТа, дружит с Марией Хилл и нарушает дисциплину, а Пэгги увольняется
Шэрон начинает учиться в Академии ЩИТа. Происходит это так. Пэгги спрашивает: «Шэрон, ты уверена, что…» И начинает перечислять. Свою секретную работу, возраст и отсутствие свободного времени. Смотрит внимательно. Что пытается высмотреть непонятно. Шэрон пожимает плечами. Не уверена. Шэрон не хочет переезжать в детский дом или к кому-то ещё, поэтому: «Ага» Пэгги вроде бы высматривает то, что искала и в целом выглядит удовлетворенно. А потом приезжает маленькая неприметная машина и везет Шэрон в Академию. С большой буквы. Так говорит агент Фил Коулсон за рулем. Он вообще говорит не затыкаясь и рвет шаблоны о секретных агентах. Этаких элегантных Джеймсах Бондах или на худой конец агентах АНКЛ. Шэрон думает, в таком человеке никогда не заподозрят шпиона. Она в восторге. А Коулсон в восторге от тёти Пэгги. Шэрон узнает кучу баек о ней и Капитане Америка. Довольно забавно, но Шэрон не в курсе, кто это. У Коулсона забавно поднимаются брови, когда она сообщает об этом. Шэрон терпеливо выслушивает лекцию о Стиве Роджерсе и много ком ещё. Это длится все два часа, что они едут до Академии. Шэрон думает, агента Коулсона нужно использовать, как оружие массового поражения. В СМИ. Или в призывном пункте. Или для благотворительности. Потому что его страсть к Капитану Америка надо использовать на благо. Шэрон обещает себе, если Коулсон оснует секту имени Капитана Америка, она в деле. Академию ЩИТа, по крайней мере ту, где предстояло учиться Шэрон правильнее было бы называть школой. И это была школа. Просто школа с общежитием. Если бы можно было поменять вывеску на въезде, Шэрон голосовала бы за это название. От обыкновенной школы эта отличалась лишь учениками. Дети правительственных служащих, военных и агентов. Ничего интересного. Шэрон поменяла много школ и могла с уверенностью сказать, как будут проходить все годы до выпуска. Например, почти все уроки в первый день интересные, потому что Шэрон страшно. Она боится новых учителей и одноклассников, а потому держит спину прямо и не отводит взгляда от доски и других людей. Из-за постоянной тревоги Шэрон ничего и никого не замечает и не запоминает. Спустя несколько недель становится легче. Шэрон знакомится со всеми, а все знакомятся с Шэрон и… Это всё. Равнодушие чувствуется удивительно приятно после драк и унижений в других школах. Эмоции же Шэрон штормит от полной апатии до истерики, которую она переживает в своей комнате. Оказывается, плакать можно бесшумно. Стены в общежитии тонкие, слезы горячие, а всхлипы можно заглушить подушкой. Ничего сложного. В первый год учебы в Академии срывы у Шэрон случаются часто. Не получается привыкнуть не думать о родителях, а напоминает о них любая мелочь. Каждая мысль, связанная с матерью или отцом, приводит к неконтролируемому слезовыделению и саможалению. Шэрон и хотелось бы сказать, что она сдерживается и такого не происходит на уроках, но она просто таскает с собой носовые платки и молчит.***
Пэгги раскусила её где-то на третий месяц. Они гуляли в парке, и у Шэрон в груди что–то трескается, когда Пэгги покупает булку и кидает кусочки голубям. Наверное, у Шэрон лицо как-то по-особенному сводит, потому что Пэгги внимательно её разглядывает и приобнимает. А Шэрон… находится в ступоре меньше секунды, коротко сжимает руки на спине у Пэгги и отступает на шаг назад. Она пугающе близка к тому, чтобы разреветься прямо на улице, на глазах у прохожих. Почему-то в объятиях Пэгги сдерживать себя абсолютно не получается. Она вымучивает улыбку и поворачивает обратно. Шэрон трусит смотреть на Пэгги всю дорогу до дома. Входная дверь хлопает за спиной Пэгги, Шэрон снимает верхнюю одежду и чувствует себя иррационально хрупко, будто куртка могла защитить её от внимательных глаз Пэгги. Глупо. Шэрон садится на диван с ногами и чувствует, как подушки рядом прогибаются. Она молчит несколько минут, и начинает рассказывать. — Мама любит кидаться в голубей хлебными крошками. Очень метко это делает. Всегда попадает, — голос хрипит, норовя сорваться, и приходится делать паузу, — а папа наоборот кормит их чуть ли не с рук. Они как-то безобразно поругались по этому поводу, но быстро помирились. У них вообще это прекрасно получается. Из горла вырывается что-то подозрительно похожее на всхлип, а в носу щиплет. — Получалось. Получалось, конечно. В прошедшем времени, — сипит Шэрон. Она чувствует аккуратное касание на плече и не может, не может, не может замолчать, ужасаясь, как жалко звучит. — Так вот они часто ругались. Мама шутила, что это потому что они не половинки друг друга, — Шэрон улыбается, вспоминая, — забавно, но, когда папа слышал, они ругались по этому поводу тоже. Папа трепетнее относился ко всей этой теме с соулмэйтами. Шэрон замолкает, потому что из горла, кажется вообще ничего кроме всхлипов уже не может вырваться. Она вздрагивает, когда Пэгги придвигается ближе и гладит по голове, но быстро расслабляется. Через какое-то время слезы заканчиваются, и Шэрон просто сидит, положив голову Пэгги на плечо. — Мне так жаль, — говорит Пэгги, её голос наполняет комнату, а Шэрон чувствует кожей, как звук движется вверх по телу и вылетает изо рта. — Жаль, что случилось… это, — неловко заканчивает она, — В этом нет твоей вины. В этом нет ничьей вины. Дом был старый, газовые трубы тоже. И… Шэрон твердо сжимает её руку, останавливая. — Это была случайность, — девочка сама смотрит на Пэгги, подняв голову, опухшими глазами. На Пэгги наваливается беспомощность, потому что в глазах напротив обреченность, — Я знаю, — Шэрон обнимает руку Пэгги и больше не смотрит, — Просто… просто я не могу… — Я тоже, — говорит Пэгги, притягивая её ближе, и шепча, — я тоже. Шэрон шмыгает носом и ей становится не легче, но немного проще. Она не может смириться со смертью родителей. Даже сказать об этом вслух не может. Но с Пэгги это и не нужно. Пэгги прекрасно понимала всё, что Шэрон чувствовала, потому что тоже горевала.***
В Академии всем, кажется, плевать друг на друга, и на «слова» Шэрон тоже. Это хорошо. У Шэрон слишком много слов на коже, чтобы можно было закрыть их одеждой. Она наблюдает за тем, как фразы появляются и исчезают, и вычленяет закономерность. Почти все слова с момента появления исчезают. Все, кроме слов Пэгги. Шэрон долго пытается понять, что это значит, но преуспевает только, когда встречает Марию. Мария Хилл спокойная, умная и по стечению обстоятельств сидит рядом почти на всех уроках. Собственно говоря, сходятся они именно из-за учебы и совместных проектов. Мария носит черную повязку с блестящей надписью: «АВВА» на предплечье. Шэрон считает это очаровательным. На её собственном предплечье каллиграфическим почерком выведено: «Привет. Передай пожалуйста.» Это было на уроке истории и им раздавали проверенные контрольные. Шэрон не знает, что под повязкой Марии, но уж точно не «Ага, я Шэрон, кстати». Глупо, но на какую-то секунду Шэрон захотелось, чтобы это было иначе. Мария ей понравилась. По-настоящему. Кажется, это было взаимно. Потому что, как-то так получилось, что они начали завтракать, обедать и ужинать вместе, а ещё болтать на переменах. Шэрон узнала, что Мария из семьи военных и хотела продолжить семейное дело. Говорила она об этом не очень уверенно. Шэрон поделилась рассказами матери о армии и Мария приободрилась. На самом деле Шэрон долго не могла взять в толк, что Мария нашла привлекательного в дружбе с ней. Шэрон замкнутая, чувство юмора в лучшем случае можно назвать мрачным, из хобби только стрельба в учебном тире. Шэрон потом сообразила, что у Марии не особо много друзей и подруг, точнее никого кроме Шэрон и нет. А всё потому что голова у Марии работала немного иначе, чем у других детей. Не в смысле отклонений или гениальности, просто иначе. Точнее Шэрон сформулировать не могла, но выражалось это в том, что Марии было скучно с другими детьми. А с Шэрон — нет. Это льстило. Пэгги сказала, что это называется неформальным мышлением. С Марией учиться сделалось гораздо веселее. Началось всё с почти безобидной клятвы на мизинчиках быть лучшими подругами навеки. Кожа на пальцах была подрезана для ритуального обмена кровью, и Шэрон на самом деле казалось, что это начало чего-то грандиозного, чем она и поделилась с Марией. Та важно кивнула. Так это и было.***
Как-то раз Пэгги уволилась и сообщила об этом Шэрон, пока они ели мороженное. — Я уволилась. Шэрон изумленно подняла брови, и Пэгги улыбнулась. — Из ЩИТа? — Из ЩИТа. — Интересно, что они там будут без тебя делать. — Тоже что и со мной, — хмыкнула Пэгги. Вот как. — А ты что будешь делать? — Сделаю ремонт, навещу старых друзей, буду воспитывать тебя, молодая леди, — Пэгги щелкнула её по носу и Шэрон засмеялась.***
На самом деле Шэрон считала, что вскрыть кабинет директора Академии — это плохая мысль. Мария придерживалась той же точки зрения, но знания о вскрытии механизмов требовали практики, а директор требовал дисциплины не теми методами, которые можно было считать приемлемыми. Например, орать на учеников, вламываясь в комнаты в общежитии — это не вежливо. В этом они были согласны. Раз уж директор считал возможным нарушать личное пространство учеников, Мария с Шэрон решили нарушить его личное пространство. Так дверь и оказалась открытой. То, что там была дополнительная сигнализация было не предусмотрено. — Бежим. И они побежали. И охранник побежал. И даже собака охранника побежала. Шэрон видела в Марии великого управленца в будущем. По крайней мере командовала окружающими она уже сейчас. Убежать от охранника и его собаки было непростой задачей, которая была выполнена с помощью перцового баллончика, кустов роз и предусмотрительно оставленному открытым окну в туалете общежития. — Я думаю, — отдышавшись заметила Шэрон, — что в следующий раз надо продумать план получше. — Определенно, — согласилась Мария, — но ты же успела оставить открытку? — Прямо на столе, — улыбнулась Шэрон. Открытка, поздравляющая с выходом на пенсию и началом новой жизни, ждала своего часа. Мария улыбнулась, и они дали друг другу пять.***
Только на выпуске из Академии Шэрон сообразила, как работают её «слова». Большая часть стиралась сразу, некоторые оставались чуть подольше и только когда «слова» всех бывших одноклассников, кроме Марии исчезли, Шэрон ухватила суть. На коже оставались слова тех, кто оставался в жизни Шэрон. Слова Марии и Пэгги. Все остальные исчезали, как и люди из её жизни. Но было ли это причиной или следствием? Слова влияли на людей, или люди на слова? Шэрон покачала головой. В мире родственных душ рождение Шэрон уже было парадоксом. Об этом не говорили, но причина осуждения отношений с неродственной душой, заключалось в том, что неродственные души не могли иметь детей. По идее вся эта романтика была обусловлена деторождением и наилучшим выбором генов. Как это происходило с помощью слов до сих пор было загадкой. Но так это и работало. Да, были ещё геи и лесбиянки, их всегда рождался определенный процент и у них тоже были родственные души, соответствующие их ориентации. Шэрон прочитала кучу исследований на тему «слов» и единственное, что она поняла точно, так это, что родственная душа ей не светит. Если у двух неродственных душ всё-таки рождался ребенок, то с аномалиями «слов» или с чистой кожей. «Слова» приходили вместе с пубертатным периодом. Люди с аномалиями зачастую не могли иметь детей. Были и исключения, но они скорее подтверждали общее правило. Шэрон хотелось иметь семью. Не очень важно с детьми или без. Обидно было понимать, что у неё нет чего-то данного почти всем по праву рождения. Впрочем, надежда не угасала. У Шэрон были шансы найти кого-нибудь, полюбить и создать что-то своё, просто они были очень малы. Шел тысяча девятьсот девяносто восьмой год, Шэрон исполнилось двадцать один и у неё была карточка агента ЩИТа первого уровня. Пэгги Картер исполнилось семьдесят восемь лет.