Сансара

23 декабря 2027. Вороны до того обнаглели, что начали воровать круассаны. Гилберт запульнул в птицу снежком и не обратил внимания на гневное карканье. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, глядел на остатки еды. Другие добровольцы уже разошлись кто куда. Остались только Гилберт, коробка с украшениями, объедки из пекарни и Людвиг. На елку удалось повесить почти все украшения. Их жертвовали жители и мастерили школьники (то есть, на вид украшения были просто отвратны, но в них была изюминка «бесценности» — это означало, что никто не опечалится, если украшение стащит белка). Гилберт захрустел печеньем и повернулся, чтобы поглядеть на хвою ели. Людвиг стоял и поправлял украшения, вешал их повыше. Он отодвинулся от подъёмника и просто хватался руками за ветви. — Навернешься там. А я ведь потом твою жирную тушу тащить не смогу, — сказал Гилберт, кажется, вот уже в миллионный раз. — Гилберт, ты не поднимешь себе самооценку, если будешь обзывать меня жирным. «Дрянные девчонки» тебя так ничему и не научили. Гилберт раскрыл рот, чтобы ответить колкостью: несравненной и сногсшибательной, конечно же, но тут к нему на ум пришла мысль, которая заставила его побелеть. — Я только что подумал, что тебе ни под каким предлогом нельзя делать отсылки к старперовской поп-культуре. Но то же самое я пару дней назад подумал о папе, — взволнованно сказал он, теребя цепочку. — С какой стати ты вообще смотришь старое девчачье кино? Только не говори, что ты под него наяриваешь. — Он услышал, как Людвиг на секунду замер. Затем Гилберт продолжил бесцельно теребить цепочку. — Мне стоит расстраиваться, что у тебя вроде бы нет папочкиного комплекса? Хотя, конечно, если верить стереотипам, то мамочкин комплекс встречается чаще, — наконец сказал Людвиг. Несколько хвойных иголок шлепнулись Гилберту на голову, и он смахнул их. Острые кончики нещадно кололи его. — Что ещё за стереотипы? — осторожно спросил он и доломал кусок печенья. Какой-нибудь грызун этому бы обрадовался. Может, горностай. Если они ещё не вымерли. Ветки над ним чуть затряслись, и послышался озадаченный голос Людвига. — Я подумал... ты что, надо мной потешаешься? — Нет? — Гилберта уже начинало раздражать мельтешение Людвига. — «Потешаешься». Да кто сейчас так вообще разговаривает. — Добропорядочные граждане. Через секунду Людвиг спустился вниз по дереву и приземлился на ветку рядом с Гилбертом. Людвиг легонько ткнул засмоленным пальцем ему в висок, и Гилберт нахмурился, стер с себя пятно. — Не тыкай меня, я и так еле держусь. Нечестно. — Я думал, тебя смола удержит. Кажется, Людвигу нравилось смотреть, как Гилберт играется с едой, но вдруг он сказал чуть сердито: — Знаешь, а мне ведь пришлось встать в четыре утра, чтобы всё это испечь. Причем лег я в три. — И ты ещё имеешь наглость ползать по дереву, поспав всего час. Наказать бы тебя за отсутствие здравомыслия, да повыкидывать бы выпечку. Заслужил, — сказал Гилберт и высунул язык. Его пальцы замерли, и он сунул кусок печенья к себе в карман. Гилберт приподнял бровь и посмотрел на Людвига. — Всё готово? — Более-менее. Без лестницы будет быстрее, — сказал Людвиг и пожал широкими плечами. — Ага, если ты страх потерял, — сказал Гилберт и тихо фыркнул. — Напоминаешь меня в детстве. До того случая, как я сломал ногу и поумнел. Тогда-то мне открылись таинства гравитации и её собратьев. Людвиг тихо засмеялся и утер сопливый от мороза нос. — А у меня, наверное, всё наоборот, — низко и чуть неуверенно сказал он. — Меня это вообще не беспокоит. Даже не задумывался, что могу умереть, упав с лестницы. Пожалуй, многие мои ровесники тоже о таком не задумываются. Но кое-что меня заставляет вздрогнуть. Да, можно и так сказать. Гилберт приподнял бровь, губы изогнулись в ухмылке. Он придвинулся чуть ближе и насладился тем, как Людвиг отпрянул. Ветвь ели угрожающе заскрипела, и Гилберт протянул руку, чтобы ухватиться за неё. Будто это спасло бы дерево от раскола надвое. — Вот не верю, — сказал он и поправил свои очки. Сегодня утром Гилберт решил, что слишком устал, и не захотел надевать линзы. — Выглядишь так, будто тебя мог бы танк переехать, а ты бы просто встал и разорвал бы его голыми руками. И между делом пожаловался бы, что сейчас технику делать разучились. — Ну, спасибо? — ответил Людвиг, приподняв бровь. Ветка снова опасно скрипнула, когда он потер шею. Гилберт слегка нахмурился, потому что ему самому был привычен этот жест. Странно видеть его вне зеркала. — Но я не вру. Есть пара вещей, которые меня тревожат. И неважно, насколько я хорош в битвах с танками. Гилберт повернул голову. Он не мог понять, отчего Людвиг так разволновался. — Ты что… высоты боишься? — предположил он, и его схватила легкая дрожь. Людвиг фыркнул и равнодушно поглядел на Гилберта. — Нет, — прямо ответил он. — Думаешь, стал бы я— ай, забудь. — Он тихо застонал и потер лицо руками в перчатках; поморщился, когда почувствовал на них смолу. Он в последний раз взглянул на Гилберта, а потом пробормотал: — Да ну к чёрту. Гилберт хотел было засмеяться, но вдруг Людвиг наклонился; ветка согнулась под его весом, и за миг до того, как Гилберт осознал, что происходит, то сдуру подумал: до земли пять метров лёту, их кто угодно может увидеть, кругом одни магазинчики, это самое густонаселенное место в городе, а они с Людвигом вот-вот поцелуются. Губы Людвига коснулись его губ, и в ту же секунду руки Гилберта решили, что больше не хотят ни за что держаться. Он охнул и дернулся назад, а через секунду уже глядел в темнеющее небо, и сердце ухнуло в самые пятки, пока он падал. Гилберт слышал, как Людвиг выругался, подумал: странно, что он тоже не выругался; а потом Гилберт упал на землю. Он приземлился в почти не тронутый сугробище у ели, и снег до того смягчил удар, что у Гилберта лишь слегка сбилось дыхание. Лестница опасно зашаталась и начала клониться в его сторону, но Гилберт был так ошарашен, что этого не заметил, правда; он думал только о том, что сын пекаря, быть может, не такой уж примерный лютеранский мальчик, каким его изображали семейные портреты в пекарне. — Едрить-колотить, чтоб тебя, Гилберт! А вот и доказательство номер два. Хотя гейский поцелуй и так выдал Людвига с головой. Людвиг тут же соскочил с дерева, приземлился, и даже глазом не моргнул. Лестница стала падать на Гилберта, и Людвиг оттолкнул её. Она пролетела несколько метров и врезалась в одну из статуй, которые обрамляли лужайку у городской ратуши. Статуя опасно зашаталась, её палец отломился и затонул в снегу. Кажется, Людвиг ничего этого не заметил: он тут же кинулся к Гилберту и упал на колени, обхватил его за спину. Гилберт никогда не слышал, чтобы Людвиг говорил так быстро, так много, на одном вдохе. — Гилберт, черт тебя дери, ты вообще каким местом думал, ты разве не боишься гравитации?! Какого хрена ты отпустил лестницу, дебил недоделанный, господи, ты же умереть мог, да ты совсем больной, что ли?! Гилберт повернулся, тоже испуганно уставился на Людвига. Указал на статую и прохрипел: — Ты лишил даму пальца. Людвиг заморгал своими прекрасными голубыми глазами, и смятение омолодило его ещё на пару лет. — Что? Я... — Он посмотрел туда, куда показывал Гилберт, уткнулся взглядом в статую и поверженную лестницу. — О... Наверное, мне надо с этим что-нибудь сделать. Пожалуй. Гилберт сел и поморщился, схватился за голову в том месте, где она ударилась о ледяную корку. Людвиг тут же накрыл его ладонь своей, и под кожей Гилберта вспыхнуло тепло. Он тихо застонал и закрыл глаза. — Да, надо, — пробормотал он и прислонился лбом к плечу Людвига. — И что это сейчас была за хрень. — Выражайся конкретнее, — пробормотал Людвиг, и его пальцы чуть настойчивее прижались к ладони Гилберта. — Твоя супергеройская выходка. С поцелуем невпопад и уханием с дерева в один прыжок. Гилберт почувствовал, как Людвиг заерзал. Он смутился, его выдавало учащенное сердцебиение. — По поводу прыжков: я просто хотел как можно скорее добраться из пункта А в пункт Б, к тебе, — пробормотал Людвиг. — Тебя лестница хотела раздавить, поэтому я от неё избавился. Вот и всё. Гилберт поднял голову и смирил Людвига холодным взглядом. Это не очень-то объясняло, зачем понадобилось непременно бросать лестницу к таким высотам, о которых лестницам оставалось только мечтать, или ломать статую. И это ничуть не объясняло более раннего происшествия — происшествия, на которое Гилберт, возможно, вздрочнул пару ночей назад; но когда всё случилось взаправду, высоко на лестнице, без предупреждения и без единого намека, Гилберт растерялся от такой резкости. И всё должно было случиться не так! Где диснеевские фейерверки? А как же томные взгляды и мимолетные прикосновения? Да Людвиг вообще должен был застесняться и растеряться, но он был напорист, слишком уверен в себе, и Гилберт струсил, запсиховал, запутался. Он-то думал, что они с Людвигом на одной волне, что будет ему и Дисней, и оркестр, но вместо этого он грохнулся с лестницы и ударился головой. Он чувствовал себя обманутым. Немного. Будто это уже происходило с ними, но в этот раз нарушилась какая-то закономерность — и не сказать, чтобы это плохо, но Гилберт любил придерживаться традиции. Даже если эта традиция была ещё незнакома его сознанию. — А как объяснить то, что произошло до этого? Людвиг прокашлялся и поглядел на статую. — Пойду... разберусь с этим, — пробормотал он и хотел было встать, но замер, когда Гилберт взял его за запястье. — Она как-нибудь переживет, — буркнул Гилберт и встал на ноги. Он слегка качнулся и попытался не слишком раскраснеться, когда рука Людвига коснулась его бедра, придержала за пояс. Сотрясение мозга. Надо бы... к врачу сходить. Рукой в варежке он схватил руку Людвига и без всяких объяснений повел его в бар у площади. Надвигались сумерки, Гилберт тащил Людвига через сугробы, на деревьях и на городской ратуше загорались гирлянды огоньков. Ель тоже зажглась светом, но Гилберт бросил на неё лишь один беглый взгляд. — Куда— — В бар. — Уверен, что стоит туда идти?.. Что, если у тебя сотрясе— — В бар. — Ты... ты так на каждый вопрос собрался отвеча— — В бар. — Да тебе сколько лет, черт подери? Ведешь себя как малень— — Господи боже, Людвиг, мы идем в проклятущий бар, да помолчи ты хоть пять секунд! — рявкнул он и запнулся в снегу, пока ковылял через улицу. Людвиг тяжко вздохнул позади него, но послушался и замолк. Местный бар (владельцы упорно называли его «пабом», потому что во времена, когда тут шел ремонт, всем нравились английские словечки) был так же щедро украшен огоньками, как и сама площадь: изо всех углов тянулись нити белых лампочек, а поверх вывески со львом водрузили рождественский венок. Был вечер четверга, и в баре собралось необычайно много народу — люди заняли большую часть барной стойки и столиков. Гилберт пропустил мимо ушей чужие приветствия и пошел кратчайшим путем в самый дальний угол заведения. В углу одиноко стоял столик, густо укрытый тенями. На скамьях вокруг столика громоздились трофейные головы животных, старые и изъеденные молью. Гилберт скинул головы с сидений: трофеи упали на пол, вздымая за собой клубы пыли, но он не обратил внимания. Гилберт сел и жестом пригласил Людвига сесть напротив. Людвиг настороженно поглядел на волчью голову, которая уставилась на него, и несмело сел в кресло. Руки он положил к себе на колени. Гилберт скинул с себя пальто, шарф и скрестил руки на груди. — Уж головы проследят, чтоб ты не удрал, — сказал он, когда понял, что Людвиг собрался и дальше молча пялиться в стол. — Да я не собира… Ладно, — пробормотал Людвиг в свое оправдание. Настырность тотчас оставила его. — Класс. Гилберт ещё пару секунд поизучал неловкую позу Людвига, а потом легонько пихнул его ногой. — Итак. Та другая хрень, про которую ты всё молчишь. Людвиг медленно приподнял голову. Осторожный взгляд синих глаз уперся в Гилберта. — Я... да. А что ты хочешь услышать? — наконец пробормотал он. — Я знал, что ты так и будешь ходить вокруг да около, уже с ума сходить начал, потому что ты только и делал, что томно глядел на меня издалека, и не собирался— — Ладно-ладно, можно без подробностей, — пробормотал Гилберт, и его уши заалели. Гилберт и Людвиг замолчали, и бармен принес им «как обычно» (по большому стакану пива). Пиво долго стояло на столе нетронутым, пока Людвиг, наконец, не сделал глубокий глоток. — Ты правда только и делал, что пялился, — заметил он, уткнувшись в кружку. — Нечего здесь стыдиться. Видит бог, я был ничуть не смелее. — Десять минут назад я бы сказал, что ты чушь городишь, — пробормотал Гилберт и отвернулся, чтобы спрятать рассеянную ухмылку. Скрипнуло сидение, Людвиг заерзал, а через секунду заговорил дрожащим голосом. — Но я… прости. Не знаю, что на меня нашло, — тихо сказал он. — Ты так беспечно рассиживался на этой лестнице, качался туда-сюда — богом клянусь, как-то раз ты встал на верхнюю ступеньку только одной ногой, и я думал, ты упадешь. Но тебе было плевать, ты будто не сознавал, какой опасности себя подвергаешь. Напоминал птицу, которая знает, что не может взаправду упасть, и я возненавидел в тебе эту птицу. Рядом с тобой кажется, что жизнь легка и понятна. Думаю, мне захотелось отобрать у тебя эту неземную черту. Вот, почему так вышло. То есть... я сделал это по другой причине. Но вот, почему я сделал это тогда. Когда ты выглядел так, будто возвысился над всем миром. Гилберт нахмурил брови и постарался поспеть за отрывистой речью Людвига. — Ты... поцеловал меня, потому что хотел, чтобы я упал. На долю секунды Людвиг замялся, а потом кивнул. — Наверное… отчасти, — тихо сказал он. — Ты показался мне рассеянным. Я не хотел, чтобы ты ударился, я только— мне стало страшно. Страшно, что ты так никогда и не забоишься упасть, оставишь меня одного — на милость гравитации. Гилберт удивленно моргнул, а потом залился таким громким хохотом, что на них стали оборачиваться посетители бара. Людвиг напугался, через миг разозлился, а потом залпом допил свое пиво и пробормотал: — И люди ещё спрашивают, почему я такой ехидный. Гилберт покачал головой и перегнулся через стол, чтобы легонько щелкнуть Людвига по лбу. — Н-нет, — прохрипел он, широко ухмыляясь. — Просто— боже, Людвиг, только слепой не заметит, что ты тоже не боишься упасть. Спрыгнул с ели и приземлился, как какой-нибудь клятый Супермен. Лестнице чуть все ступеньки не переломал, аки кости. Ты — хренов бесстрашный романтик, ну прямо Прометей. — Кто-то вечно жрет мою печень? — спросил Людвиг и озадаченно потер лоб. — Слушай, это всего-навсего иносказание про полубога. Людвиг приподнял бровь, но на лице показалась легкая улыбка. — Ты немного умом тронулся. — Кто бы говорил. Людвиг-покоритель-лестниц. — Перестань уже, чтоб тебя. Я её просто оттолкнул, а не разломал одним мизинцем. — Да богом клянусь, эта хрень прямиком в Стикс покатилась, — настоял Гилберт и ударил кулаком по столу. — Орала вовсю: «уплывём, уплывём», пока не врезалась в ту статую. Людвиг шустро накрыл ладонь Гилберта своей, шикнул на него и засмеялся. — Твои познания в рок-н-ролле восьмидесятых просто очаровательны. Они очень кстати, — подколол он. Гилберт закатил глаза и, не переставая ухмыляться, убрал руку. Вместо этого он переплел свои пальцы с пальцами Людвига. — И слушать не желаю. Это мне говорит парень, который наверняка по восемь часов в день вкалывает в тренажерке, лишь бы впечатлить какого-то тощего ботаника. Вот же лох. Людвиг тихо засмеялся и чуть перегнулся через стол, придвинулся ближе. Даже в тусклом освещении бара его синие глаза сияли ярко. — Глумись, сколько хочешь, но вроде бы сработало, — пробормотал он и легонько потер большим пальцем руку Гилберта. Прикосновение пламенем вспыхнуло на коже. Гилберт бегло оглядел бар, убедился, что все заняты своими делами, а потом перегнулся через стол и схватил Людвига за ворот пальто, притянул к себе так близко, что их лбы соприкоснулись. Стол уперся ему в живот, но Гилберту было всё равно — синева застлала глаза, голова закружилась от запаха Людвига. Теплый хлеб и страницы горячо любимых книг. Чистый запах свежего снега. И в ту секунду он ощутил себя тысячелетним. Бар обернулся воспоминанием о горном луге; в руке Гилберт сжимал меховую накидку, а Людвиг всё ещё был с ним, и пах он цивилизацией и хлебом, медной едкостью железа и крови. Их лбы прижались друг к другу; они будто делились мыслями. Мимолетные движения часовых стрелок тянули Гилберта и Людвига за нутро, натягивали струнами их синие вены. — Мы не можем заняться сексом прямо на столе, — тихо сказал Людвиг, и резкость его голоса развеяла всё волшебство. У Гилберта скрутило живот. Он мягко ответил: «за этим и придумали пятновыводители», а потом ещё сильнее перегнулся через стол, притянул Людвига к себе и впился ему в губы. Он слышал глухое оханье, и от пары посетителей посыпались упреки, но Гилберт знал, что они с Людвигом выше этого, и даже не обратил внимания. Людвиг зарылся толстыми пальцами ему в волосы, язык скользнул по губам с настойчивостью, которой Гилберт не помнил; настойчивостью, которая не походила на сосны и горы, явившиеся в его прикосновении. Но он с радостью принял это пламя средь холода, принял настойчивый жар, оставлявший за собой лишь жженые кости — и господи боже, Гилберт хотел сгореть на этом костре заживо. Их вышвырнули буквально через пару секунд. Кажется, сказали, что они слишком шумят и мешают другим посетителям. Гилберт и Людвиг повалились в снег, лица у них раскраснелись, и они так крепко схватились за руки, что Гилберт испугался, как бы Людвиг не сломал ему запястье. Они добрались аж до самой пекарни. Еле-еле. Людвиг сумел закрыть за ними дверь ногой, он сорвал пальто и шарф, которые Гилберт спешно накинул на себя. Прижал его спиной к стене, и пальцы Гилберта скользнули по крепким плечам Людвига, рукам, груди — всюду, где удавалось достать. Теплые губы впились в рот Гилберта, прерывистое дыхание зазвенело эхом в пустоте магазинчика; звенели отчаянные, рычащие стоны, звенели мгновения тишины, когда их тела соединялись уж слишком безукоризненно. Они прервали поцелуй, и ведущая их нить оборвалась. Пальцы Людвига замерли на ремне Гилберта. На миг их мир споткнулся у обрыва: вот-вот упадет и обрушится. Гилберт облизнул губы, ощутил вкус пива и Людвига, крови и хлеба. — Твои родители. На секунду лицо Людвига помрачнело. — Забудь, что они есть. — Они бы в восторг пришли, услышав такое от единственного сына. — Уверен, они сами постоянно забывают, что я существую. Не обидятся. Гилберт закатил глаза. Сжавшееся сердце выстукивало бешеный рисунок у него в груди — он чувствовал этот рисунок и в груди Людвига. Слышал грохот тысячи барабанов, разлаженный и прекрасный; выводил на коже Людвига карту из древних шрамов, руин и осколков витража. Людвиг грубо подвинул его голову — эта грубость родилась из привычности к Гилберту; впился губами и зубами в белоснежную кожу, оставляя свой след. Гилберт опустил ладонь Людвигу на затылок, но вдруг смутно осознал, кого на самом деле обнимает, и испугался. Прометей. — Боже, Людвиг... — выдохнула его человечность, обнажая шею. — Что ты— *** 23 декабря 1917. В деревне были люди. Что неприятно, люди в кои-то веки попались живые. А умертвлять живых намного неприятнее, чем игнорировать мёртвых. Живые наблюдали за ними из разбитых окон, выглядывали из-за приоткрытых дверей. Синие, карие, серые глаза смотрели на солдат сквозь щели в древесине. Зелёных глаз не было ни у кого. Как любопытно. Людвиг поправил лямку рюкзака и уперся взглядом в землю. Поверженные пялились на них и шипели, будто дикие звери. Бросались камнями. Выкрикивали что-то на языке, который он когда-то учил в школе, но позабыл. Гортанный язык, который мир считал прекрасным — тот самый, что звучал для его уха, будто проклятие. Лейтенант шел рядом. Спина прямая, будто шпагу проглотил, грудь колесом — всё, как учили. Образцовый завоеватель, образцовый победитель. Невозможно представить его сломленным и искалеченным. Плачущим, как некоторые мужчины, на задворках и окраинах. Вечером они разбили лагерь вокруг церквушки в центре города. Постелили себе средь могил, говорили громко и свободно, потому что могли; потому что никто бы не понял их языка, потому что страх дарил им абсолютную свободу. Оно и понятно: вот так человек и превращался в тирана. В того, кто упивался свободой, ужасом, взглядами жертв из-за оконных щелочек. Людвиг постелил себе в дальнем углу лагеря, выпустил кошку из-под шинели. Та побродила по местности, с любопытством мяукнула. Трогательное утешение средь шумного солдатского хвастовства. Лейтенант разложил свои вещи рядом с Людвигом, и весь взвод сделал вид, будто таков естественный порядок вещей. Эти двое должны быть вместе; пусть соприкасаются их руки, пусть их ладони уж слишком часто задевают друг друга. Либо им взвод попался слепой, либо то было легкое, изнеможенное принятие — оно застлало разум людям, видавшим что похуже, чем двое сотоварищей, которые перешептывались под покровом ночи. Церквушку обрамляла старая каменная ограда. Кошка — ещё совсем котёнок — тут же ринулась к стене, покрытой плющом. Он рос рядом с входом в церковь. Людвиг осторожно последовал за кошкой, затаил дыхание, когда она полезла на стену; вцепилась когтями в листья, ухватилась лапами за стебли. Забравшись наверх, она гордо и пренебрежительно вздернула хвост. Кошка шустро побежала по неровной каменной кладке, остановилась у маленькой щели меж камней и принюхалась. В щелке лежал старый, мертвый червяк. Пытался уползти, пока его не залили цементом. Людвиг отпил из фляги, стал наблюдать за кошкой, переводить язык её тела — движение мышц и тихое мурлыкание — на человеческий; сохранил всё в памяти, чтобы потом поведать записной книжке. Кошка на стене: мокрые от холода розовые лапы, глаз, одиноко смотрящий вдаль. Прекрасные картинки — это если по отдельности. Вместе смотрятся слегка обыденно. Лучше описывать по одной детали за раз. Он почувствовал, как лейтенант снова подошел к нему. Людвиг молча протянул ему флягу. — Завтра точно окажемся на фронте, — сказал он. Его голос зазвучал стаккато, равнодушным кодом Морзе. — Не думал, что ещё остались такие уголки цивилизации, — тихо сказал Людвиг и быстро протянул руки к кошке, пока она не спрыгнула со стены и не убилась. — Некоторых людей природа инстинктом самосохранения обделила. Ей-богу, с огнем играют. Но дороги да здания при случае и дикаря усмирят. Это покрепче любого клея, какой только способен варить человек, — рассудил лейтенант и вернул Людвигу флягу. Затем он улыбнулся, подался чуть вперед, выдернул со стены несколько травинок и помахал ими перед кошкой. Стал смотреть, как она набрасывается на сухую поросль и раздирает её в клочья. От убийственного ужаса до идиллии — один шаг. Людвиг оставил лейтенанта в покое: они проводили вместе столько времени, что он научился предчувствовать, когда тому хотелось тишины. Людвиг шагнул назад, отошел подальше от каменного вала. Он наслаждался безмятежностью окрестностей, но вдруг у него перед глазами мелькнула белизна. Людвиг склонился и поглядел на зияющую в цементе дыру. В ответ на него уставился синий глаз. Через миг он скрылся. Людвиг нахмурился и подошел к дыре. Он высунулся из неё, оглядел стену вдоль. Девочка, охваченная ужасом, стояла и жалась спиной к камням. Она то и дело оборачивалась, смотрела в сторону деревни, прямо на женщину, которая лихорадочно махала руками, звала девочку назад. Женщина говорила по-французски, до того бегло, что Людвиг едва понял и два слова. Но когда девочка повернула голову и уставилась на кошку, он всё понял. Людвиг вернулся к лейтенанту. Тот ещё игрался с кошкой, и на лице его проступал по-детски искренний восторг. Людвиг осторожно поднял кошку и прижал к груди. Погладил её белый мех, прислонился лицом к ушам, на мгновение заслушался её мурлыканьем. Затем он услышал, как замер шаг лейтенанта. — Рядовой?.. Людвиг поднял голову и горестно посмотрел на него, будто извиняясь. — Нам завтра на фронт, — тихо сказал он. Лейтенант оторопел, а потом прищурился. Он уставился на кошку, скривился — так, как кривятся, только узнав о предательстве. Его лицо переменилось так сильно, что у Людвига скрутило живот. — Прости меня. Лейтенант отвернулся к стене. — Давай скорее. Людвиг кивнул и, прижимая кошку к груди, быстро пролез через дыру. Он направился к девочке: она бы вот-вот рванула с места, её глаза бегали туда-сюда, каштановые волосы лезли в лицо, пальцы теребили край платья. Но она не шелохнулась. Ноги в хлипких ботинках будто приросли к земле. Людвиг опустился перед ней на колено и молча протянул девочке кошку. Та тихонько мяукнула и заерзала у него в руках. Девочка недоуменно посмотрела на него из-под тёмных прядей. Она заговорила: быстро, на диалекте, незнакомыми ему словами, и Людвиг мог только покачать головой и малоразборчиво пробормотать в ответ, что теперь кошка её. Пусть заботиться о ней. Девочка дрогнула, бросила взгляд на мать, которая тревожно металась туда-сюда в пяти метрах от неё. Вдруг она дернула ручонками и выхватила у Людвига кошку. Та заерзала, когда её прижали к белому льняному платью. Девочка улыбнулась, сверкнув зубами, и пошлепала в своих хлипких ботинках назад, к матери. Людвиг так и стоял, опустившись на колено, глядел девочке вслед и видел, как белое пятнышко вдали становится всё бледнее и бледнее. Кажется, он слышал тихое мяуканье: настойчивый, по-человечески пронзительный звук, тотчас проглоченный толщей воздуха. Мать взяла дочь за руку, отругала её тем тоном, который узнавался на всех языках, и увела девочку с собой. Людвиг увидел, что кошка осталась у девочки на руках, и выдохнул с тяжелым, разбитым сердцем. Всё равно ничего хорошего из этого бы не вышло. Никогда такого не случалось с мягкостью, нежностью и чистотой, если они соседствовали с газом и грязью. Именно к газу и грязи завтра отправится их взвод, когда минует поля. Людвиг медленно поднялся, почувствовал, как непривычно опустел, похолодел его нагрудный карман; а затем прошел через дыру в стене. Она вполне могла затянуться за ним: тогда деревня восстала бы против них, устроила бы себе блокаду. Спасла бы своих женщин и съестные запасы; спасла бы телеграфы, связующие её с разрушенными городами — они со всех сторон обложились окнами и погребами. Люди лейтенанта другие. Они находили себе приют средь мертвецов; средь крестов, не знавших различий в национальности, и склоняли на землю головы, забывались сном. Лейтенант не позволил бы им покинуть укрытие, преступить черту и вернуться к цивилизации. Не позволил бы, потому что повидал слишком многое: видал, что бывает, когда солдаты врываются в дома с женщинами, детьми и стенами, увешанными золотом. Отчего-то все они это понимали. Людвиг пошел к своему спальному месту и увидел, что из-под его одеяла выглядывают пряди белых волос. Он сел рядом с лейтенантом и осторожно положил руку ему на плечо. Лейтенант не двигался. И не дышал: ткань одеяла не приподнималась. — Ты отдал её. Этот сдавленный голос царапнул Людвигу сердце. Он убрал руку, потому что теперь был не уверен, что его прикосновению обрадуются. — Ты и сам всё знаешь. Завтра для нас всё может кончиться. Лейтенант разъяренно вскочил. В тёмных глазах заметался ужас мести, какой Людвиг видел только в жерлах далеких минометов: разрушительных, беспощадных, всесжигающих. — Я бы сберег её, она— да не было у тебя никакого права её отдавать, рядовой, — прошипел он, и его слова ошпарили бы Людвига, если бы не соль в глазах лейтенанта. Людвиг отвернулся. Что-то потяжелело у него в груди. — Она бы умерла, если бы осталась с нами. Неужели тебе не терпится обречь на погибель очередное живое существо. Лейтенант засмеялся: неприятно, пусто и зловеще, будто гиена. — А по-твоему, рядовой, я чем занимался всё это время? Как думаешь, чем я занимался, сколько себя помню, да что там в сравнении с этим какая-то кошка, животина чертова. Теперь она просто подохнет от голода с ними, а не с нами — ты говорил, что ненавидишь потеряшки, говорил так, будто это иносказание такое, а оказывается, если это не драгоценный камень или ещё какой сантимента кусок, ты на раз всё готов выбросить, да?! Не спросив, не предупредив: она была не только твоей, и— Людвиг повернулся и зажал лейтенанту рот рукой, заставил сглотнуть несказанные слова и злобу. Людвиг почувствовал, как у него самого защипало в глазах; как их застала соль, злость и ненависть к себе, но ничего не мог с этим поделать. Каждая живая душа в лагере знала, куда их посылают. Знала, зачем. Больше некому. — Мне нужно всё контролировать, — на удивление спокойно сказал Людвиг. — Если мне суждено что-то потерять, я потеряю это по-своему. Отдам всё, что смогу. Если бы я только нашел француженку, которая заберет и тебя, я перекинул бы тебя через эту стену и не оборачивался бы. Но нет никакой француженки, и некому тебя забрать, поэтому приходится мне быть с тобой, но я ужасно благодарен, что за стеной тебя не ждет никакая девушка, что завтра ты будешь со мной и только со мной, и к чертям всех остальных, у них есть фотографии и воспоминания, но у меня нет никого, кроме тебя, с-совсем никого, и я уже не могу забыться историями— Он опустил голову, потому что застыдился влаги на щеках. Ему сдавило горло. Если кошка олицетворяла невинность, то лейтенант олицетворял греховность. Людвиг заслуживал смерти, все они её заслуживали, все и каждый, кто ушел так далеко от дома, чтобы разбить стоянку на чужой могиле; дождаться завтрашней осады, дождаться огня, который перебьет всех кошек, попрятавшихся в нагрудных карманах, испепелит все фотографии, все истории и все ручки, которыми их писали. Никто не услышит их голоса, не сможет услышать, даже если они будут кричать, пока не разорвутся легкие, потому что они заслужили эту участь. Они — скорчившиеся личинки человека, сражающиеся за гнилые пни; просто люди, посланные на смерть, и неважно, кто из них умрет в восемьдесят, а кто в двадцать лет — все в одной лодке. Каждый — угасающая свеча. Едва ли страница жизни. Людвиг закрыл лицо ладонью. Его широкие, гордо поднятые плечи сотряслись в беззвучном плаче. Они забрели так далеко от дома. Грудь ему жгла тяга к Берлину, к горам, к югу и лесу. А здесь, во Франции, не падал снег, но витал холод, витала отчужденность, какая была в учебниках, по которым они изучали произношение и гортанные звуки; но отчужденность враждебная: никто не спрашивал, как у них дела, никто не предлагал им выпить чая. Остались только проклятия; слова, которых не найдешь в учебниках, и кошки по ту сторону стены. Людвиг почувствовал, как лейтенант положил руку ему на шею, прижал его к своей впалой груди. Лейтенант откинул голову назад и, холодно дыша, зашептал на их языке. Глупые изречения, незнакомые ни одному словарю, слова, не поддающиеся определению, — и Людвиг вцепился в него, будто утопающий. Он скучал по кошке, которой посвятил в своей голове сотни страниц, скучал по артиллерийскому огню и траншеям, хотя они и напоминали ему крысиную нору. — С-слишком жестоко, — взревел он и услышал, как звенят медали на груди лейтенанта. — Просто зверски, герр лейтенант, я не хочу умирать… — Знаю, рядовой, — тихо сказал лейтенант. Его грубые пальцы зарылись ему в волосы, коснулись щеки. — Мы отличаемся от остальных. Нам знаком страх, знакома пустота, которая за ним следует. Знакома бессмысленность этих надгробий. Лишь мы одни боимся по-настоящему, и поэтому им нельзя об этом знать. Обещай мне. Людвиг кивнул, потому что голос подвел его. Знакомое песнопение. Он уже слышал его в далеком прошлом, на другом кладбище. Лошадиные копыта сминали грязь. Лейтенант тогда был куда выше, лицо его было румянее, а глаза — ярче, но несоизмеримо печальнее: он стоял с Людвигом у статуи короля. Неслышно двигались губы. Молчаливая картина без оркестра, без рассказчика. Лейтенант был в древних одеждах и с неизменным лицом, охваченным той же жестокой юностью. А рука Людвига — такая маленькая, безутешно дрожащая рука — изо всех сил старалась не вцепиться лейтенанту в рукав, пока тот беззвучно плакал. Люди всегда пахли смертью. Их дыхание разило гнилью, едкой и не очень — в зависимости от того, сколько им осталось, а дыхание лейтенанта всегда пахло соснами и снегом. Зимой, обещавшей уступить весне. Гниль не могла сковать этот холод. Зазвенели церковные колокола. Людвиг сжал рукой пустоту на груди, пустоту в пришитом кармане. — Ещё одна ночь, — прошептал лейтенант. Задрожали иголки дерева. — Может, и прорвемся, рядовой. Не из-за чего руки опускать. Ты ведь помнишь, правда. Помнишь, как проживал эту ночь уже тысячу ра— *** 23 декабря 1947. Он сидел под бесплодным деревом, поджав под себя ноги. Глядел на серый океан и слушал, как волны целуют скалистый берег. Однажды жило божество. Жило оно далеко за морем, на другом конце света, и сидело под деревом, пока к нему не пришло понимание. Мир прояснился: прояснились каждая травинка, каждый невнятный звук женской речи, каждый взмах пчелиных крыльев. Он понял всё, увидел пред собой сети паутины; капли росы, простирающиеся к нему, к Татхагате — к «так пришедшему» и «так ушедшему», — но как же его звали, это божество. Не имя, прозвище. Принц, который сидел под деревом и услышал жизнь мира в одном судорожном вздохе. Он больше не мог спать. Не принц под деревом, а человек, запертый на острове. Во сне и наяву его преследовали мрачные видения, но наяву виднелись океан и серость. Во сне же не было ничего. Ни деревьев, ни ветра. И никаких спичек. Снилось лето. Синева васильков и грязь в ботинках, налитые кровью глаза и крики. Верующий в нем назвал это загробной жизнью, но когда он спросил верующего, был ли то рай или ад, тот недоуменно замолчал. В видениях ему являлись великие люди, и не успевал он моргнуть, как их лица увядали от старости. Лица людей, которых он знал, которых целовал и касался. Людей, которых он знал лучше или хуже всех; людей, которые жаждали убить его, заковать в кандалы, пролить его кровь в мистическом ритуале; и он пережил всех и каждого, преодолел все ужасы и муки. Прожил в своих видениях тысячу их жизней, пустых и бесцветных. Бессмысленных. Его сковала зима, полная хандры, монотонности и серости. Бурые листья отчаянно цеплялись за деревья, а ветер царапал и дергал их, умолял снова зазеленеть, ревел у ели и сосны. Покуда не придет его лето. Он закрыл глаза, откинул голову назад, прислонился к дереву и вспомнил лето. Тепло кожи, море солнечных лучей на мраморном полу. Позолоченные потолки и красочные ангелы над головами, яркие и полнящиеся цветом. Далекая мелодия фортепиано, шаги ребёнка; ленивые звуки, которые бриз колыхал так же легко, как и тонкие занавески. Маленькая рука в его руке, пухлые пальцы и неуверенная хватка — и когда он ощутил на своей ладони прикосновение, его рука оказалась покрыта мозолями и наполнена силой. Нежность, жмущаяся к коже. Льняные простыни и широкие окна с видом на закрытый сад. Радушие летнего полудня, бесконечность золота и света. Он ощутил его так явно, этот солнечный поцелуй, но знал, что стоит открыть глаза, и мир снова омоет белизной. Он упустит прикосновения, легкие, как перышко; упустит сны, которые жили и наяву, становились воспоминаниями — принадлежали не ему. Не совсем ему, не тому существу, что застряло в этом теле, на этом острове. Тысячи лет существования ломились к нему в голову, пытались ютиться в человеческом мозгу; и чем чаще он копался в воспоминаниях, тем глубже они просачивались к нему в сознание. Не позволяли напиться собой сполна, не оседали в памяти камнем; всё настойчивее стирали его с лица земли. Разум заволокло дымкой. Мыслями он был то на острове, то в саду, то на поле брани, то в комнате, где была кровать с пологом, а в ней — теплое тело; то в земляной яме, то в церкви, то в пекарне: год тысяча триста сорок второй, тысяча шестисот тридцать восьмой, тысяча восемьсот пятьдесят девятый, тысяча девятьсот семнадцатый. Тысячи газет в руках. Уголёк, перо, перьевая ручка, карандаш. Сотни языков в голове. Слово «утка» на французском, слово «хлеб» на русском, липнущее к горлу; мягкий перелив названия цветов на каком-то восточном языке, который он узнал не так давно. Миллиарды картинок и чувств — живее, чем способен описать человек на каком бы то ни было языке, какой бы то ни было ручкой. Прекрасные здания и грязные лачуги; а ведь он жил везде и всюду: в зале, в соборе, в хижине — средь поляны, на вершине горы, на юге в разгар лета; и видел всё: видел книги на полках в поместье и расхлябанные половицы аббатства; был всюду разом, и его несло полчище людей, оно молилось ему, проклинало его. Он видел всё и был везде. Когда он открыл глаза, видения ускользнули. Его мозг опустел, и не осталось ни прикосновения, ни лета. Только остров. Одиночество. Серость. Море застилало ему взор, дуги волн подступали всё ближе. Он огладил большим пальцем бок спичечного коробка, лежащего в кармане. Взошло солнце. Это всё, что он знал. Всё, что ему нужно было знать. Почерневшие пальцы чиркнули спичкой, вдохнули жизнь в человека; а тот привел с собой видения: дворцы, сады, пули, грязь, сосны. Они почти закончили Гилберт Как ты Он облизал губы. Кожа до того потрескалась, что стоило ему заговорить, и губы закровоточили. — Я. Потерялся. Фигура тревожно дернулась. Синяя спичечная головка затанцевала по велению злого ветра. Нет Нет ты не потерялся только вспомни Ты не потерялся у тебя есть я И я найду тебя обещаю Только это займет какое-то время Хочешь я расскажу тебе ещё что-нибудь Всё что захочешь только не оставляй меня Он медленно покачал головой. Глубокий тембр зазвенел летом в его разуме. — Ты говорил… что однажды тоже потерялся. Спичка затихла. Грубые пальцы потянулись вперед, будто захотели коснуться его. Терялся Был потерян вообще-то Много раз — А как ты смог. Раз… потеряться. Ты Ни секунды колебания. Каждый раз Даже в последний раз, ещё до того, как всё пошло под откос И в этот раз тебя не было рядом но Была твоя фотография И моя тоже И мы были на ней невероятно старыми Точнее Мы были невероятно молоды а постарело наше обличье Я не поверил что это я Я целый час стоял у зеркала с этой фотографией я сравнивал с ней свое лицо и пытался понять Потом мне начали сниться сны а когда я проснулся то вдруг стал всем И я бросился искать тебя Был вне себя от ужаса Потому что если в этот раз я стал всем то чем же тогда стал ты Пока наше сердце не перешло к тебе я был только его половиной но в этот раз сердце перешло ко мне А они воспользовались этим Вселенная мать её выбрала для нас просто идеальное время, никого ещё не окунали с головой в человечность за считанные месяцы до окончания войны Он выслушал поток слов с легкой улыбкой на израненном лице. Ему вспомнились фотографии. Кровь на стенах пещеры, природные краски, масла, вспышки света и стеклянные тарелки. Он уставился на свои руки, стал разглядывать почерневшую кожу. Где-то там, под чернотой, пряталась белизна. Он знал, что бледен. Ощупал свое лицо. Оттопыренный нос, плохо сросшийся перелом. Глубоко посаженные глаза. Острые скулы. — Как я выгляжу? Он мог вообразить себе тысячу лиц, и знал, что когда-то он смотрел в зеркало. Но лицо было таким же туманным, как и у всех людей в его видениях. Расплывчатым, как спичечная фигура. Фигура чуть вздрогнула, и ореол радости озарил её лицо. Ты красивый Как по мне Черты лица немного грубоваты Кривой нос положение не спасает Подбородок у тебя довольно острый и когда я был маленьким ты притворялся что заколешь меня им Глаза глубоко посажены Всегда выглядишь очень серьёзно хотя порой и несешь несусветную чепуху Губы тонковатые но мягкие Длинная шея Верхняя часть тела у тебя очень грациозная А всё остальное не очень-то Когда кругом некого впечатлять тебе нравится обо всё запинаться Ты думаешь что меня это смешит но на самом деле ты просто сволочь потому что я пугаюсь каждый чертов раз Девушки твоего физического возраста всегда тебя провожают взглядом, и не только из-за бледности, ты ведь исчезнешь если в сугроб провалишься Но когда они понимают что мы такое то отворачиваются Хотя ты в этом не виноват У тебя лицо солдата Оно мне дорого но Иногда оно может и напугать Боже поверить не могу что ты меня об этом спрашиваешь Будто тебе самолюбие потешить захотелось на смертном одре — А я и не знал, что я красивый, — заметил он и снова закрыл глаза. — Причем же тут самолюбие, если я не знал, что новости будут хорошие. А какого цвета мои глаза. Красные Обычно цвет темный и благородный Когда ты зол они тоже такого цвета Но они бледнеют когда ты болеешь так, как можем заболеть только мы А когда мы проигрываем Они почти фиолетовые Ты их немного стыдишься Думаю когда-то рыцари мучили тебя из-за них — Ясно. Он тяжело, болезненно сглотнул. — Людвиг. Да Не слово, а почти возглас облегчения. Да Ты наконец-то сам правильно назвал мое имя Неужели ты что-то вспоминаешь — Не знаю. А как ты выглядишь. Скучно Наверное как и все Просто всем стереотипам стереотип Блондин с голубыми глазами В общем ничего такого Если бы я был персонажем книги думаю меня можно было бы описать парой слов — Но ты только что пять минут говорил обо мне. Мне теперь всё равно на себя. Ты светловолосый и голубоглазый, а расскажи, какой ты ещё. Пламя спички задрожало, предчувствуя скорый конец. Я выгляжу как Не знаю Видимо я многих пугаю Лицо у меня довольно суровое Думаю у меня твои скулы Но твоя улыбка мне не досталась, вот и выходит страхотища Зато нос у меня хотя бы прямой Не знаю Я смотрю на себя только когда бреюсь или чищу зубы Я десятилетиями запоминал твое лицо и поэтому плевать мне было как выгляжу я сам Его это радовало но Он-то был полным психом Ты выглядишь куда интереснее и в детстве я хотел выглядеть как ты Но когда я сказал тебе об этом ты ударил меня и Если честно то я жалею что ты оставил мне такое воспоминание Он вслушивался в слова, отгонял прочь сомнения и напрашивающиеся, но бесполезные анекдоты. Он прижал ладони к глазам и давил, пока не увидел звёзды над дворцами, но всё равно не смог вспомнить. Светлые волосы, голубые глаза, суровое лицо, прямой нос — обыденные, никчемные слова, которыми не напишешь портрет. Он разочарованно всхлипнул и стукнулся головой о дерево. Не мог вспомнить. У него в черепушке были утрамбованы воспоминания о сотнях лет, а он не мог отыскать среди них то единственное, что хотел вспомнить. Гилберт Не заставляй себя Привыкать надо постепенно а то так и рехнуться недолго У тебя голова всё это не переварит Сейчас ты всего лишь человек — Только одно. Он шептал едва слышно, и силы покинули его, будто их иссушило дерево. Да как можно было знать всё на свете, обладать всем на свете, и всё равно ни на что не годиться. — Господи боже, я хочу только одного, — взмолился он, и когда его покореженные пальцы выронили спичку, верующий в нем воспрянул духом. — Только одного, только увидеть его лицо. Пожалуйста, господь Бог всемогущий, только позволь мне увидеть его ли— *** 24 декабря 2027. Была какая-то чуждая растревоженность в том, чтобы проснуться не в своей кровати. И неважно, что нет такого слова — «растревоженность», потому то была именно она. Тревога. Та, что начинала роиться в уголке сознания, стоило рассвету выхватить разум из когтей сна. Незнакомые простыни. Запахи. Звуки в доме. Гудение сломанного обогревателя в коридоре. Шаги. Проснуться в чужой кровати: всем штампам штамп и сущее унижение. Все эти напряженные паузы, вопросы про одежду и неловкие прощания, если они вообще были уместны. Думаешь про это и спрашиваешь себя, как это люди заранее не могли предугадать такие катастрофы. Что, так трудно завалиться в душ после секса и уковылять домой? Да можно и в обратном порядке. Всё равно куда удобнее мыться в своем душе, где ты был во всеоружии и знал, что если повернуть ручку на полградуса влево, то воду тебе вскипятит сам Аид. Совсем другое дело, когда тебя предупреждают об этом через пять секунд после того, как худшее уже произошло, а ты стоишь и несколько минут выслушиваешь извинения, которыми не залечить обожженную кожу. Только Гилберт не совсем попал в штамп, когда проснулся в чужой кровати. И это его напугало. Он проснулся в уюте. Колечко пыли под банкой на полке указывало на её привычное место. По вмятинкам в ковре можно было понять, что стол сдвинут. Гилберт знал, как повернуть кран в душе, чтобы вода была нормальной температуры; знал, где лежат рубашки в шкафу, а где — ложки в кухне на нижнем этаже. Знал, какой канал показывает лучшие новости в пять утра и через сколько минут он доберется пешком до супермаркета, если выйдет из дома в девять. Он проснулся в чужом жилище и чувствовал себя как дома. Его щека была прижата к теплой коже, ноги забавно переплелись с чужими ногами, а одеяла лежали поверх тел по-армейски аккуратно и правильно. Меж половиц прокатилось эхо человеческой жизни. Запах хлеба. Приглушенный, разрозненный хор дюжины разговоров. Вздымающаяся грудь, прижатая к его груди. Чудовищно незнакомая обстановка и темень на улице. Темень Гилберт ощущал, даже не раскрывая век, и на секунду его смутил отзвук чужих разговоров. Но потом он вспомнил вчерашнее, вспомнил лестницу и статую (боже, придется с этим как-нибудь да разобраться), вспомнил про столы и касания. Все вчерашние детали разом ворвались к нему в голову, сплелись в клубок из причинно-следственных связей, глаголов, сказуемых — и не хватало лишь подлежащего. Человек под ним заерзал и тихо выдохнул. Людвиг проснулся. Гилберт осторожно открыл глаза и сел. Одеяла смялись в кучу у его пояса. Гилберт тотчас зашипел от хлестнувшего его мороза и снова зарылся в одеяла, стал растирать руки, чтобы согреться. Зима и нагота. Нет, у одних только финнов хватает глупости испытывать силы природы своими же причиндалами. Он услышал, как Людвиг тихо фыркнул — вот оно, подлежащее, которое вчера воспевали все его глаголы, — и на плечи Гилберта легла теплая рука. — Нечего морозиться в такую рань, как последний дурень. — Зато я одну тайну узнал. А то всё думал, сразу ли ты очаровашкой просыпаешься, или заряд обаяния в тебе за день накапливается, — пробормотал Гилберт и прижался лицом к груди Людвига, лишь бы согреть свой холодный нос. Людвиг заерзал, попытался увильнуть, но Гилберт тихо зарычал и впился пальцами ему в ребра, чтобы Людвиг замер. Через миг Людвиг смирился, но легонько ущипнул Гилберта за плечо. — Если будешь сюда часто захаживать, придется упросить маму, чтобы связала тебе носогрейку. — Носогрейку. Это ещё что, блин, такое. — Маска-колпачок в форме носа, завязывается на затылке. Всё не так сложно, Гилберт. Ты отстал от жизни. Гилберт закатил глаза и в отместку нежно укусил Людвига за грудь. Или за сосок. Кто знает. Гилберт не мог нормально прицелиться, слишком устал. За укус его всё равно легонько стукнули по затылку, а потом они с Людвигом снова затихли. Людвиг прокашлялся. — Так, вот в этих разговорах я ужасен. Пожалуйста, спиши это на отсутствие у меня опыта, ведь не каждый день… спишь с кем-то… боже, на первом свидании. Людвиг застонал и закрыл рукой лицо. — Это было даже не свидание, — пробормотал он, и его уши понемногу начали алеть. — Мы ведь и пиво не допили, а просто… стали целоваться. Гилберт открыл глаза, приподнялся на локтях, чтобы поглядеть на Людвига. Крупные укусы и засосы на шее отчетливо виднелись даже в тусклом свете. Да и в целом он казался изможденным — Гилберт, наверное, выглядел не лучше. — У меня вечера и похуже бывали, так что я готов зачесть это за свидание. Два свидания. Нет, пусть будет три, именно на столько свиданий полагается сходить, прежде чем запрыгнуть к кому-то в кровать. И, эм… кстати говоря… Он мигом оглядел комнату — и не увидел в ней ни одной личной вещи. Ни одной. Ни постера, ни фотографии в рамке. — Очень... маньячная у тебя обстановка, — протянул он и задумался: может, это мама Людвига всё выбросила, либо убрала в кладовку; а может, Людвиг и вовсе не нуждался в личных вещах. — Удивительно, как ты ещё стены пленкой не обклеил. Людвиг опустил руки, поглядел на Гилберта. На лице проступила почти незаметная улыбка. — Как приведем себя в порядок, напомни показать тебе подвал. — А, точно. Надо же нам как-то... снова втянуться в реальный мир, — пробормотал Гилберт и снова опустил голову. — Точно... — Можно и без этого. — Людвиг рассеянно пожал плечами. Он мягко огладил шею Гилберта большим пальцем. — Можем просто остаться здесь. Никаких реальностей и последствий толком не будет, честно. Разве что в какой-то момент мне придется сжечь кровать. Сам знаешь. Гигиена, санитария. — Он слегка нахмурился, а потом выловил из-под простыней цепочку Гилберта. Гилберт искоса наблюдал, как Людвиг теребит кольцо на ней. В синих глазах Людвига зажглась искра. Та знакомая им обоим искра, которая означала, что пока они останутся в постели. Не ожидание неизведанного, но привычность. — Даже боюсь спросить. Гилберт драматично вздохнул и снова припал к груди Людвига. — Она была дочерью ювелирного мастера, а я — простым мальчиком на побегушках, наша трагедия уже была до того трагична, что ни в сказке сказать, ни пером описа— — Семейная реликвия? — спросил Людвиг так, будто не слышал ни слова. — Да, — ответил Гилберт с напускным безразличием. — Кажется, жива вот уже пару поколений. Уродливая вещица, конечно. Но кто знает, может, моя бабушка крутила роман с русским солдатом, или вроде того. На кольце какие-то письмена. Людвиг склонился, пристальнее взглянул на кольцо, и Гилберт невольно решил поцеловать Людвига, зарыться пальцами в короткие волоски на висках и у основания шеи. Людвиг прильнул к его рукам, но через миг отстранился: всё ещё изучал кольцо. — Да, об этом мы поговорим через минуту-другую, — пробормотал он, и в его глазах снова зажглась искра. — Кстати, тут написано: «любовь». Гилберт поморщил нос. — Что, правда? Боже, ну и отстой. Зря ты мне сказал. Я-то думал, там будет что поинтереснее, скажем, «выковано в очагах северных островов и обречено нести погибель...» — Гилберт, тут всего шесть символов. Как в них могла вместиться такая фраза. — Лаконичность языка, — без запинки ответил Гилберт и усмехнулся. Людвиг тихонько фыркнул и выпустил кольцо из рук. Оно закачалось как маятник, а потом снова упало Гилберту на грудь. Наступила тишина. Они с Людвигом изучали друг друга. — Что... уже пора поговорить об этом? — наконец выдавил Гилберт. Ему начинал надоедать запах хлеба, просачивающийся под дверь. — В смысле, ну... кто мы теперь друг другу? И я сейчас не спрашиваю, что мне написать в фэйсбучном статусе. Прошлая ночь была немного... — Он пытался подобрать нужные слова, подыскать в своем лексиконе имя силе, которая подчинила их себе прошлой ночью. — Ночь выдалась... насыщенная. Людвиг тихо фыркнул. Задумался. — Пожалуй, слова будет непросто подобрать. Да, — мягко сказал он, и с той же мягкостью убрал прядь волос Гилберта, залезшую ему в глаза. Гилберт дернулся и посмотрел на Людвига, как перепуганный олень. Людвига это не смутило. Он неловко засмеялся, быстро пригладил волосы и себе. — Т-так мы, эм... уже в таких отношениях? — спросил Гилберт. Он старался говорить непринужденно. Людвиг искренне удивился и с тупым, смятенным выражением лица уставился на свою руку. Потом он вынудил себя чуть отстраниться. — Я просто поправил тебе прядь волос, а не... не знаю. Не схватил же я тебя прилюдно за пах, — пробормотал он. Гилберт тихо фыркнул. Но подкол его как-то по-странному успокоил. — Ну, просто я впервые, эм... Впервые остаюсь у кого-то после... Наверное, свиданием это толком не назовешь, назовем это внезапным притяжением — так вот, впервые остаюсь у кого-то после внезапного притяжения, — признался он и поморщил нос. — Без понятия, какой тут регламент. Мне... мне одеться? Пойти в душ? Спрятаться, пока твои родители не уйдут? Людвиг озадачился. — Родители? Что— о, черт. Он быстро выбрался из кровати, а Гилберт вежливо отвел взгляд, пока Людвиг рыскал по комнате. Когда парни бегали, у них так по-странному члены тряслись. Гилберт был не готов к такому в — он взглянул на часы — пять утра. — Я конечно рад, что мой день так бодро начался, но ты и твои штаны на мои вопросы толком не ответили — ладно, разве что на один вопрос, — легко сказал он и лег на спину, потому что делать было больше нечего. — Знаю, извини, — услышал он от Людвига. Почему-то дыхание у него было ровное, хотя он намотал по комнате уже примерно пять кругов. — Я же прошлой ночью ничего не приготовил на сегодня, пекарня откроется через час— — Вы что, в канун Рождества батрачите? — Во-первых, всё для наших клиентов, а во-вторых, моя мать — садистский дядюшка Скрудж во плоти. — Ясно, понятно. Гилберт приоткрыл глаз. Когда он увидел, что Людвиг оделся (относительно оделся: рубашку он застегнул только наполовину, но это ничего), Гилберт оперся на локоть и чуть робко, взволнованно поглядел на Людвига. — Так, ну... ты просто хочешь, чтобы я ушел? — спросил он и с каждой секундой чувствовал, как рассыпается его уверенность. Людвиг обернулся и уставился на него. Во взгляде у него была тревога. Во рту — зубная щётка. — Фто? Нефт, не уфоди. В два шага он подошел к раковине в углу и сплюнул, а потом снова повернулся к Гилберту. Растрепанные волосы лезли Людвигу в глаза. — То есть, можешь идти, если хочешь, — пробормотал он и потер шею. — Но я всё сделаю за час, если не быстрее, а когда вернусь, можем куда-нибудь сходить и— и пообедать, или, ну, можем помочь с елкой, её же сегодня зажигают, и... Просто я чувствую, что если ты уйдешь, на этом всё и кончится. Будет, как ты сказал. Что-то вроде... развлечения на одну ночь. Знаю, я сейчас что-то мерзкое сказал, и тебе, наверное, очень странно сидеть голым в комнате у незнакомца, я что-то слишком много зависимых слов использую, просто— — Всё нормально, — выпалил Гилберт. В основном за тем, чтобы прервать Людвига. Ситуация как-то быстро скатилась в болезненное, неловкое дельце, и одна половина чутья подсказывала Гилберту валить, а другая половина подсказывала, что надо как-нибудь задержать Людвига в комнате, пока они не прояснят, что же случилось прошлой ночью. — Я не против, честно. У тебя тут, эм... — Он оглядел комнату и уткнулся взглядом в один не особо практичный предмет мебели. Таких в комнате было мало. — У тебя тут книги! — Он жестом указал на книжную полку. — Целый завал. Люблю книги, могу почитать — то есть, конечно же, читать-то я могу, как же по-уродски прозвучало — нет, ладно, что-то я заболтался. Всё нормально, честное слово. Людвиг заметно расслабился и благодарно улыбнулся Гилберту. Он подошел к кровати, склонился и поцеловал его в лоб. Гилберт поморщил нос, но ничего не сказал. Щекотно. Длинные пряди Людвига залезли ему в лицо. — Я тебе завтрак принесу, — пообещал Людвиг и встал. Он коснулся своих губ: будто хотел убедиться, что они ещё на месте. — Где-то через час. — Ладно, но, эм... можешь не... в смысле, необязательно из-за меня по дому лишние круги наматывать, — пробормотал Гилберт. Его смутил поцелуй. — Всего-то на нижний этаж спуститься. Какие уж там круги, — прямо ответил Людвиг. Он глянул на Гилберта так, будто усомнился, вправду ли тот умеет читать. Людвиг направился к двери, но не успел он уйти, как Гилберт вспомнил кое-что важное. — Л-Людвиг, стой. Людвиг повернулся и поднял брови. Гилберт неловко, криво улыбнулся в ответ. — Штаны. Людвиг покраснел. — Твои штаны не— о. Его лицо болезненно побелело. — Они на нижнем... этаже. — Вчера тебя это вроде бы не смутило. Хотя я, кажется, говорил, что мы нарушаем с десяток санитарных норм, — отозвался Гилберт. У него покраснели уши. — Да, боже, я помню, просто… помолчи, — беззлобно пробормотал Людвиг и направился к шкафу. Он рылся в нем с минуту, а потом подошел к кровати и положил на неё спортивные штаны и футболку. — Должно подойти. Кажется, в поясе ты чуть у́же меня, если— если я правильно, эм. Помню. Он прокашлялся, а потом сказал грубее: — Пойду, пока на меня не наорали. Через час— — Людвиг, со мной всё будет хорошо, — почти раздраженно сказал Гилберт, а сам закусил губу, чтобы не заулыбаться. — Если ты мне понадобишься, я заору, как дева в беде, обещаю. Людвиг замолчал и скривился ради приличия. Он кивнул, развернулся и вышел из комнаты, чтобы Гилберт мог спокойно одеться. Когда он оделся, то почувствовал себя свободнее — заодно и мысли удалось привести в порядок после всех этих неловкостей. Ещё с минуту он морально готовился к тому, чтобы вынырнуть из-под одеяла, а потом всё-таки заставил себя встать с кровати и подойти к книжному шкафу. Гилберт пробежался взглядом по корешкам книг, — что интересно, в основном на полках стояла документальная литература — а потом выбрал книгу про какую-то войну в Балтике, о которой он никогда не слышал, и снова плюхнулся к Людвигу в кровать. Он тут же заснул. Его разбудил звук закрывающейся двери: Гилберт осторожно сел в кровати, спихнул книгу с лица. Людвиг стоял в дверях с подносом апельсинового рулета и горячим шоколадом. Гилберт мог бы его расцеловать. Самое удивительное, что он не гипотетически мог его расцеловать, а очень даже практически — и всё благодаря этой странной вселенной прямиком из теории струн, которая физически свела их вместе. Он протянул руки к еде, как капризный ребёнок. Людвиг немного позакатывал глаза приличия ради, а потом пошел у него на поводу. — С тебя миллиард штук самой котирующейся на рынке валюты. Не думал, что мне когда-нибудь придется объясняться перед мамой, почему по кухне раскиданы боксеры, так что она немного застала меня врасплох. — И что ты ей сказал? — спросил Гилберт, а потом показательно запихнул в рот кусок рулета. Людвиг пожал плечами и сунул в рот кусочек теста. — Правду. Гилберт мог только ошарашенно пялиться на Людвига, и не осознавал, как противно это выглядит со стороны — но потом Людвиг нежно подтолкнул пальцем его нижнюю челюсть, чтобы Гилберт закрыл рот. — Без подробностей, разумеется. Она расстроилась, но, по-моему, скорее из-за того, что я устроил «шуры-муры», не закончив работу. Её слова, — непринужденно протянул он. Гилберт слизал с пальцев глазурь и задумчиво нахмурил брови. Его родители не знали, что он гей. И он не жаждал заводить этот разговор. Тем хуже, если придется объяснять, что вчера он переспал с парнем, который понравился ему впервые за долгие годы; причем переспал в тот же день, когда они только-только успели поцеловаться. — Ты сказал ей, как меня зовут? — Видимо, твоя мама очень переживает, как бы ты белье где-нибудь не потерял. Твое имя было вышито на ярлычке, — прямо сказал Людвиг. Гилберт побелел, как простыня, а потом в ужасе закрыл лицо руками. — Господи. Иисусе. Людвиг похлопал его по плечу. — Вряд ли он изменит твою репутацию. Но очень мило, что ты помянул Господа в канун его Дня рождения. — Дайте мне сдохнуть, — застонал Гилберт и медленно повернулся на бок, чтобы прижаться к Людвигу. — Это самое унизительное, через что я проходил в жизни— — Везунчик, — тихо сказал Людвиг, и Гилберт услышал в его голосе ухмылку. Он пихнул Людвига локтем в живот. Наградой ему были пара прекрасных хрипов. Гилберт снова сел, потянулся к прикроватной тумбочке и стал открывать ящики, пока не нашел носки. Он надел те, которые показались ему самыми теплыми, а потом снова повернулся к Людвигу. — Ну, и как скоро твоя мама расскажет всё моей? — проворчал он. — Хочу посчитать, сколько часов мне жить осталось. — Зависит от того, во сколько твоя мама придет забрать свой заказ. — В голосе Людвига звенела нота искреннего сочувствия. Он встал, присел рядом с Гилбертом и легонько ударил его по плечу. — Хочешь, уйдем отсюда? Гилберт моргнул, огляделся. Он нарочно выдавил из себя озадаченную улыбку и снова посмотрел на Людвига. — Извиняюсь, мы что, в баре засиделись? Я-то думал, у тебя тут стремная и пустая детская комната. — А я стремный, пустой парень. Просто люблю, когда всё сочетается, — невыразительно ответил Людвиг и приподнял бровь. — Хотя я бы попридержал сарказм, раз уж говорю с человеком, который просто не хочет, чтобы ты выслушивал наставления, скрипя зубами. — Точно! Точно, — выпалил Гилберт и кинулся к зеркалу: захотел убедиться, что выглядит презентабельно (ну, в какой-то мере). Потом он снова сел рядом с Людвигом. Гилберт почувствовал, как та странная нить потянула его ближе. Он смиренно выдохнул и пробормотал: — Хочу подержаться за ручки. И только — только попробуй, блин, что-то сказать. Людвиг удивился, но молча схватил Гилберта за руку и повел его к двери. Они решили уйти чёрным ходом; остановились в прихожей, чтобы Гилберт надел ботинки, а потом вышли на улицу. Было так морозно, что у Гилберта чуть дыхание не перехватило. Он теснее прижался к Людвигу. — Твою ж налево, ненавижу холод, — пробормотал он, и почему-то не удивился, когда Людвиг тихо ответил: «знаю». Они шли молча, по привычке направились к ели. Несколько людей уже крутились вокруг неё, завершали последние приготовления. Сегодня в полночь — демонстрация елки. Тут собрался и хор, и его руководитель, и все прочие. Но не успели они заслышать пение, как Гилберт потянул Людвига за руку и остановил его. — Просто, понимаешь — в общем, мы там про многое не договорили, а я чувствую, что это надолго. Если честно, я сейчас не состоянии это обсуждать, — тихо сказал он. — И это очень странно, потому что часть меня думает: «а захрена нам вообще разговаривать», но это не потому, что я устал, не из-за какой-то ещё фигни, и не потому, что я больше не хочу тебя видеть, а просто потому, что— — Мы привыкли всё обсуждать, — тихо перебил Людвиг. У него было задумчивое лицо. — Просто никогда ещё не говорили о таком. — Точно! — воскликнул Гилберт и обрадовался, что Людвиг всё понял. Потому что сам он ни разу не понял, что хотел сказать. — Прямо в яблочко. И прошлой ночью — в смысле, дело же не только в сексе или — то есть, секс был просто шикарный, — спешно добавил он. — И ты был шикарен, такой, эм— мускулистый такой, шикарные ноги, очень тугая за— — Остановись, — вежливо сказал Людвиг. Он предупредительно сжал руку Гилберта. — В общем, всё было просто шикарно, — продолжил Гилберт. Он весь раскраснелся. — Но дело было не только в этом, а ещё и в… Не знаю, как сказать, чтобы ты не подумал, будто я дерьмовых фанфиков по «Баффи» начитался, но… я же в чем-то прав, да? Дело не только в физическом аспекте, но и в... — Метафизическом? — сухо подсказал Людвиг. — Да, вся эта философщина и её собратья очень к месту, — тихо сказал Гилберт. Он снова стал теребить кольцо. — Может, во мне самолюбие заговорило, но у меня такое чувство, что произошло… что-то важное. Спорю, так и рассуждает любой парень после того, как кому-нибудь присунет, но… это правда. Скажи же? Он умоляюще взглянул на Людвига. — Честное слово, прошлой ночью я думал, что с ума схожу, — слабо добавил Гилберт. — И я сейчас не про дрожь в коленках. Я слышал барабанную дробь, чувствовал себя так, будто… не знаю. Будто я — первый человек, который пытался коснуться огня. Будто я знал, как это опасно, но должен был убедиться. — Вполне вероятно, что мы сходим с ума. Хотя я никогда не слышал, чтобы люди так по-одинаковому слетали с катушек, — пробормотал Людвиг. Задумчивость всё ещё сковывала его черты. — Но… тогда что же нам обсуждать? — Он криво улыбнулся. — Я живу в основном тем, что собираю из слов конкретные идеи. Я ещё с прошлой ночи пытаюсь провернуть то же с самим собой, но это всё равно, что пытаться собрать один пазл из пяти тысяч разных коробок. И я даже понятия не имею, какая картина получится. Он пожал широкими плечами, бережно сжал руку Гилберта. — Но в ней точно есть ты, — просто сказал он. — А на остальное мне плевать с высокой колокольни. Гилберт моргнул. Почему-то у него вдруг защипало в глазах. Он потер лицо, так сильно закусил губу, что чуть не разодрал кожу. — Да, — тихо ответил Гилберт. Он смотрел в белое небо, наблюдал, как с него сыплются первые снежинки. — И какого черта я переживаю? Не знаю, чего это я так взвинтился, или почему мне кажется, что сколько бы я тебя не трогал, однажды тебя просто след простынет, прямо как в дешевом фокусе. Людвиг фыркнул, склонил голову набок и прижался ей к голове Гилберта. Потом он тоже уставился в заснеженное небо. — Дешевый фокус, — мягко повторил он. Снегопад требовал покоя и тишины. — Гордостью клянусь, я не фокусник. Не маг, не волшебник, не… да в общем-то, никто. Он обернул руку вокруг плеч Гилберта, и Гилберт прильнул к нему, закрыл глаза. Жжение не унималось. — Я просто Людвиг. Всего лишь челове—