Швы

Знаю, сложно понять сумятицу души, Будто нужное рядом, только двери отвори.

У Стефана в монолог вшиты классическим крестиком эпиграммы и взгляды на юдоль, все соки высасывающую из фруктов человеческих, в одной мраморной вазе (земле) угнездившихся, где фатализм — неизбежность, и гниль на самом дне скисшая в футуристическую жижу. Ветер обдувает нью-йоркские улицы, подбрасывая забивающуюся в порах серую пыль, что попадает через горло-нос и иссушает слизистую палящим солнцем пустыни до кровавых ошметков из бронхов. Когда-то этой пылью на ветру стал он. Однажды, станет вновь. Теперь прах не спит, забытый и холодный. Он воплоти прохаживает средь родимых стен святилища, артефактами ретроспективными увешанный куда не глянь: влево, вправо и наискосок. Длинные коридоры порой сужаются до точки бесконечности, а линолеум под подошвой — чертова беговая дорожка. Без минуты полночь, бледно-янтарная пыль отмершими хлопьями кожи плавно оседает на поверхностях, и растекается токсичной лужей ужин Мэй Паркер, отравленный ноющей на подкорке рефлексией, истязающей аутоагрессией и совсем немного обжигающим спиртным. Питера память подводит о предложенных банках-бутылках от мутной компании, выползшей крысами пищащими из темноты подворотни за ночным клубом. Все кредо, боль и слова недосказанные проскальзывают сквозь паучьи пальцы, бьется в судорогах желудок, соскальзывают кристаллы соли с кромки багровых век, затапливая леса пушистой хвои темных ресниц. Трепыхается узницей-бабочкой в запечатанной банке нужда очиститься и снова придти к точке невозврата, где отдельной жизнью ютится кенотаф человека из стали (железа), кому не ведомо о падении юнца камнем в бездонную яму, откуда раз за разом пытаются вытащить алебастровые руки, по коим пальцам костлявым шрамы уродливыми змеями извиваются. Загрубевшие подушечки защипывают кожу на переносице, Стефан считает мушек на изнанке век в ненавистном персиковом цвете кожи — от древней люстры свет падает приглушенными волнами прямо на глазные впадины, — и через приоткрытые губы выдыхает, отмечая, что бардовый бархатный друг трепетно завлекает мальчика в пленительные складки в потугах успокоить. Санкторум — не треклятый хоспис, только Питер — вечное исключение из привычных устоев и правил, надуманных непонятно кем. Мальчишка вшами въелся в его смоляные волосы с лоскутами седины на висках. В юных склерах давно солнце не плещется, не играет с волосами оттенка древесного, сейчас жидкими и пропотевшими из-за дешевого пойла болезненно-холодным отторжением, замирающим каплями у скул. — Покажи руки. Не просьба, укор «ты опять сделал это» и прямой приказ звучат набатом в вакууме черепной коробки, чья ткань костная по швам трещит. Страх вспарывает брюшину не то когтями, не то титаном ножа, и даже боль — булавки, колющие по височным и лобным костям, — притупляется, точно топор палача после сотни и две отрубленных голов.

Под натиском боли, прошу, не меняйся, стерпи! Внутри живет надежда и это делает нас людьми.

Все глупо и бессмысленно, от Доктора не скроешь ровным счетом ни-че-го, но Питер наивно прячет в карманах толстовки, пропитавшейся рвотой, плохо конспиративные желания и бинты, заново намокшие, пропахшие железом и гемоглобином, сохранившие фантомное тепло чьих-то рук. Сам весь силится спрятаться в кармашек подальше от школы, друзей, опеки тетушки, ястребиных взоров прохожих в поисках пропавшего дружелюбного соседа. Костюм не может синевой напополам с яркими оттенком теракота о себе напомнить, томясь на дне пыльной коробки в раздвижном шкафу. Все, что о Старке напоминает, спрятано подальше от глаз, обрисованных ореолом бессонницы. Реяли юношеские мокрые сны неделями ранее и одну прохладную октябрьскую ночь назад наравне с кошмарами непохороненной войны, давно закончившейся. В них огненный горизонт без яркого солнца, безбрежная отмель океана, где диада душ непозволительно близко, дрожат от волнения переплетенные руки, иногда ловятся отражения в чужих (родных) глазах. В те сюрреалистичные секунды им неведомо, что где-то там, в мире верхнем, Тони Старк время сквозь квантовый мир терзает, только бы жив оставался Паркер, к боку Стрэнджа прижимающийся, томно ресницами склеры прикрывая и представляя чернильно-лиловое звездное небо в мире камня души. Стефан не против. Сам отдается желанным куском мяса чувству — плотоядному зверю, знакомому и, в тоже время, неведанному, да наслаждается посмертно. Осознанный целибат под ступней накативших страстей стирается в порошок с осколками благоразумия, что острыми сквозными концами зеркального измерения впиваются до оголенных нервов отрезвляющим фактором — «извращенец». Вот они снова там, откуда безбуквенный конец станет началом новой книги, чистой страницей. Воздух пропитан потом, кровью и паленой землей, Тони Старк тянет руку, прощаясь, и исчезает призраком-виденьем. Будто его и не существовало никогда, у шара земного в планах не предусмотрен подобный плод рода человеческого. Земная жертва за жизнь вселенной. Иначе никак, Питер.

В промежутках жизни мечтал другим ты стать И уж точно никому не принадлежать.

Дом не ощущается домом, Питер спит, глаза раскрыв широко, подушку солит и Стефана неприятно удивляет, а тот раз за разом исключением из правил распорядка ставит мальчишку, потерявшегося с жизненного пути птенцом из материнского гнездышка (из-под отцовского крыла) да по горло увязнувшего в затянувшейся скорби и надуманной вине. Когда стены обычной комнаты подростка и свойственный беспорядок давят на сознание бетонными плитами, пустота и надоевшее притворство — «все хорошо, вселенная спасена, радуйся» — изнутри разъедают некрофагами, горе перекрывает кислород, пережимая трахею так, что расцветают пионы пурпурных гематом, тогда плачут свежие раны, отнюдь не голубой кровью членистоногих, на тонких кистях. Пальцы и кромка лезвия в сукровице перемазаны. Питера тогда на части разрывало, его шаткое психологическое состояние кто-то незримый в голове наматывал на ржавые гвозди апатии, перед глазами плыли чьи-то образы и зеленая палитра ванной комнаты, где чистый пергамент белой раковины пятнами алыми окрашивается и тут же проточной водой размазывается, оставляя вечный гемоглобиновый след. Раз за разом кто-то переключал каналы, только в ушах отдавался звук помех. Он пытался бежать. В спальном районе Куинса многоквартирный дом без трещин в окнах, обрамленных пластмассой, улыбаясь, на время смог удержать. Иногда асфиксия заламывала руки, терновым венцом пережимала гортань, как только ледяная вода смыкалась над головой и водопадом вытекала за края ванны. Что-то каждый раз Питера в спину толкало, выбивая весь воздух и жидкость, освобождая место для нового глотка кислорода. Он скрыл свое истинное «я» под серыми свитерами-толстовками с длинным рукавом и нескончаемым альтруизмом — хороша для эгоизма театральная маска. Весь прячется за этими рукавами, укрывающими на кистях пожелтевшую сетчатую ткань, обмотанной слоями на кожу, что в анаэробном плену томится. Стефан просит один раз, когда ловит с поличным с ручейками крови до кончиков пальцев, о Мэй хотя бы заботиться. Питер игнорирует свои старания, Доктору приходится сшивать их хирургической нитью, направляя всю энергию космоса к кончикам пальцев, чтобы те предательски не тряслись. Подростку чистым снова стать отвратно, потому отказывается от магического исцеления — пара печатей и все девственно чисто, аж тошно. Без интереса шнурки на кроссовках поношенных рассматривает, пока нотации утекают водой мимо него, и прячет бритвенные лезвия с запасом под матрас. — Вам ведь все равно. С самого начала было все равно. О своих руках лучше бы заботились! Речь сбитая, язык заплетается, но водопад не сдерживаемой обиды и злости выливается сумбурным потоком за края искусанных бледных губ. Потому что Стрэндж после всего исчез, шагнул в неоновую с огненнымм брызгами спираль портала, сжег все мосты и появился когда в нем перестали нуждаться. Так Питер себя убеждает до последнего, пока свист не рассекает воздух, тишину шлепок громом раскалывает, и в щеке тысячи нервов вспыхивают пламенем, оставляя след жалкой — всего на пару минут — степени ожога на покрове, пощипывающего от высохших слёз.

И самому не понятно: смеяться иль горевать? Я, правда, понимаю… Пожалуйста, не плачь.

Стефан губу прикусывает, меж зубов застревает болезненное шипение и проклянание дрогнувшей руки, взвывшей в агонии, которая усердно, муки продлевая, иглами фантомные швы раскраивает на фалангах по линии шрамов до нервных нитей и костной ткани. Дрожь ожидаемо усиливается, а он с зудом под кожей и в висках прячет её в кулак. В нем гнев клокочет и лентой глаза завязывает, туго затягивая на затылке и прихватывая пучки волос, заставляет пропустить мимо предостерегающе-красный знак невозврата и границу беспорядка собственных мыслей-желаний-чувств. Стефан давно потерял равновесие между страстями и равнодушием. Впору грудь свою расстегивать и давиться воспоминаниями о том, к чему привели сантименты, лишний раз разглядывая стенку правого желудочка, где выдавлено собственной расчётливостью, абстиненцией и отказом от всего мирского «повторному пользованию не подлежит»; снова и снова выскребать из-под корки шаги Кристины, отдающиеся эхом в больничном коридоре. — Прекрати истерику и ложись спать. Его «нет» в трещинках губ оседает, стоит изнемогшим коленкам уткнуться в прогнувшийся матрас вместо пола. С языка стекает слюна кислая и стоны откровенные, когда Стефан накрывает собой, наконец-то от всего спрятав совсем букашку по сравнению с ним, когда Питер в истерическом припадке биться вздумывает. Пальцы скользят по груди-плечам — скалы, не сдвинутые даже силами природы, — мальчишка царапается и толкается, да только бестолку. Питер сжимается комком оголенных нервов, одной рукой хватаясь за простынь, другой оставляя красные полосы на свободном участке спины мага от ткани футболки. Под ногтями кусочки эпителия застревают. Мантия за дверью мечется, полами бьется о тонкие шаткие стены (впору снимать с них скальп), впитывающих рев мальчишеский, каждый миг сопротивления и резкий скачок к согласию — в голове Питера все ещё не рассеялся туман, пока расслабляется тело, прижатое к матрасу незримыми ремнями для фиксации, оказавшимися не охваченными тремором впервые на памяти руками Стрэнджа. Игнорирование происходящего и высверливание дырки в потолке глазами оттенка разных стадий жжения сахара — не сильная сторона Питера Паркера, который умудрился даже здесь потерять себя где-то между «умоляю, любите меня» и «оставьте, никто мне не нужен». Осознание собственной беспомощности получает зато бесплатно — в любом из этих случаев ему плевать на себя, когда замученный жаждой впивается в плотно поджатые в недовольстве губы. Он перед ним лежит раскрытой книгой, Доктор носом втягивает запах страниц его кожи и резкими толчками в матрас вколачивает так, что мальчишка станет частью этого ложа, замуруется в нем и не денется никуда. Насчитывает родинки и россыпь веснушек, не собирающихся в созвездия, пока Питер мечется-извивается — один пьянящий туман в голове сменяется другим — и признания из горла крючком выуживает. — Я люблю вас, Док. Я люблю вас. Кожа плавится ореховым мороженым под жаром шершавых ладоней и трения, не то в вальсе иль сальсе закруженной инерцией толчков. Звезды сливаются по крыше дождем, затекая через трубы и проникая через оконные трещины, они возвращают в комнату, наполненной истомой и жаром мокрых тел, отстроенную заново бесконечность. Стрэндж рвет на части миллисекунды, ломает стрелки на часах, и снова живет одним моментом, притягивая Питера к себе за загривок, даже не сплевывает после поцелуя остатки рвоты — все в себя забирает, не морщась. Выедает токсичность с губ, чтобы не щипало пуще прежнего, притупляет всем естеством — живой анестезией — вспышки болезненные, особенно там, где сердце, издыхающее от раскола, кровь качать продолжает. Тонет в фиолетовом мареве вен, слизывает соль и фантомные песчинки, иногда прикусывая кожу на шее изголодавшимся черным коршуном. — Глупый, мой глупый мальчишка… Шепот c отголосками утихающей и синхронно пришедшей кульминацией забирается в миллиарды паутинок мальчишеских волос сквозь чад плавающих в неведении мыслей, они едва держатся пальцами за подкорку, чтобы утром о себе напомнить. Страх завтрашнего дня и желание жить перетягивают канат, Питер клубочком сворачивается под теплым боком мага, чувствуя как слезы стекают к кончику носа и через переносицу огибают складки нижнего века. Мир, состоящий из иллюзий, не может вернуть утерянный контроль, Стефан не позволит утащить сбежавшего пленника, поддавшегося эскапизму.

Останься, прошу, я этого хочу… Пожалуйста, не уходи, я тебя молю!

Время на горизонте варьируется между «поздно» и «рано», жители мегаполиса руками ловят недосмотренные пленки сновидений. Питер выползает из-под властной руки, путаясь в складках одеяла, стопами касается холодного пола и одежду никак не находит. Сонный розовый свет сквозь шторы этим утром волшебной праной течет по изгибам позвонков, что пытаются вырваться за пленку кожи к солнцу. Питер успевает только вдох совершить, цепляясь за момент мыслей о побеге, дабы забыть эту сладкую иллюзию ночного дрейфа. Не правда все это. Доктор же иного мнения. — Ты жесток, малыш. Хватка на локтевом сгибе крепкая, едва ощутимая дрожь муравьями пробегает по голубой полупрозрачной коже из-за долгой простуды — так про себя зовет свою пошатнувшуюся психику Паркер. Солнце тянет за собой планету, кровью обмазывая небосвод, лучи наматываются на розовые облака, помогая утру подняться вместе с наступившим завтра. Они стоят вплотную, Питер со стыда берестой сгорает, пальцы в шрамах аккуратно перехватывают забинтованные запястья и мягко надавливают, притягивая ближе к теплу человеческому, чей эпицентр, наверняка, меж грудных мышц. У него непонимание таится за сомкнутыми зубами — чего же от него хотят? — Я хочу, чтобы ты остался. «Ты больше не уйдешь. От меня тем более». Поднимает на Доктора взгляд одичавшей собаки, щенка. Цифры — формальность, на войне все дети — взрослые. После тоже. Стефан ловит его вживую, точно спускающегося перед самым носом крохотного паука на нити паутины прозрачной — малыш обреченный и подавленный. Не теряется и смотрит в упор. В сияющие от расплавленных до жидкого состояния солёных кристаллов склеры в багровых капиллярах. Отдача приходит ласковым и, в то же время, мудрым печальным взором. — Боль, Питер, — это нормально. Боль — удел живых. Он жив (но не мистер Старк). Именно это он пытается напомнить себе каждый день. Это заставляет на время перестать жить вовсе. Питер впервые просыпается после долгого сна, черной дырой затянувший в кошмарный Тартар. Он возвращается на Землю, возвращается домой с Титана, под ногами твердый линолеум, а не безбрежная отмель в огненных тонах. Доктор рядом, так же непозволительно близко, как их души, губами сухими касается чела, переплетая их руки искалеченные. Питер свой череп дробит на осколки палевые и каждую крупицу ему вручает руками протянутыми, все свои мысли, желания и доверия одну десертную ложку. Проходят ночи октябрьские, приближая первые ноябрьские заморозки, нещадно щиплющие за щеки и нос прохожих, изо рта тепло клубками сизыми в атмосферу земного шара вытягивая. Пока трава зеленее кажется, чем во время простуды, Питер впитывает в себя влажность почвы и царапание сухих черешков осенних листьев принимает с благодатью. Он звезды на спицы ресниц нанизывает, чтобы под веками сиянием вечным озаряло мир кратковременного сна, подобного смерти маленькой, напоминая — жива вселенная. Тони Старк тому причина, ведь прячется среди недр чернильного купола, посмеиваясь над мальчиком, чьим кумиром посмертно останется. Не просто силуэт — безжизненное лицо, которое скоро всем забудется. Старк избитым трюизмом напоминает, что все дышат, потому что любят, даже если сам оставил после себя звон в голове от разбитого сердца. Стрэндж рядом пристраивается, ловит чужой размеренный пульс, и в голове бесы мирно дремлют. Вечный спутник бархатом его мальчишку баюкает и отгораживает от навязчивого холода осени. Красные мазки вместо отвратной салатовой бледности на щеках и на носу Питера вселяют уверенность — пациент здоров. Ему кажется, что цена начала не имеет значения, ведь мальчишка стоит такого конца. Стрэндж игнорирует закономерности и в тоже время абсурд странной жизни, считая, что несмотря ни на что, это будет раз и навсегда. — Всё в порядке? — Стефан пальцами касается кофейных непослушных прядей Паркера, ровно укладывая, на лбу в телесном блеске пляшут плеяды. Питер смаргивает влагу, чувствуя ребрами крошащимися, как сердце, зашитое рукой хирурга по месту раскола, готово их точными ударами проломить. Наслаждается мягкой щекоткой шершавых подушечек пальцев и перехватывает их, оставляя на подкорке мыслей снимки затянувшихся рубцов со следами давно снятых швов на кистях в мазках голубых вен, что ручьями полупрозрачными вокруг лесок сухожилий обматываются. — Сейчас — да. Остается надеяться, что земля в очередной раз не уйдет у Питера из-под ног.

Не позволю что б ты ненавидел за всю боль Этот мир — иллюзию, что манипулирует тобой…