***
Смеркалось. На небе показались первые звезды. Августовская ночь сгустилась быстро — будто на землю разом рухнула темная кулиса. Тихо всплескивала вода в реке. Задумчиво молчала Скала Ветров; даже ветер, на разные лады гудящий меж каменными рогами на её вершине, с наступлением вечера поутих и теперь осторожно шуршал в листве редких деревцев, растущих на противоположной стороне долины. Короткий миг тьмы после захода солнца миновал; взошла луна и залила призрачными лучами речную долину, и склоны гор, и пространство перед Главным входом на радость стоящим в дозорах лучникам: каждый камешек и каждая былинка, обрисованные бледным лунным светом, становились видны на пустынном берегу совершенно отчётливо, и теперь ни один орк не мог бы выбраться из Пещеры незамеченным. После полуночи разводящий отправился проверить посты; Саруман тоже вышел из шатра и долго стоял за выступом скалы, прячась в тени каменного гребня, глядя на реку, на Пещеру, на чёрный провал Главного входа, темнеющий в полумиле выше по течению. И Гарх, зачем-то (зачем — он и сам не знал) подавшийся в ночь следом за волшебником, так и не отважился спросить, о чем он думает. — Ты действительно это сделаешь? — прокаркал ворон. — Что именно? — Если завтра никто из орков не явится на переговоры — ты действительно дашь приказ окончательно заткнуть эту дыру? — Рано или поздно нам придётся это сделать… Не можем же мы сидеть тут вечно. — Я не про «рано или поздно», — пробурчал Гарх. — Я спрашиваю про завтра… Или вы с Бальдором ещё месяц будете грозно хорохориться и щеки надувать? — Будем надеяться, что орки все-таки явятся на переговоры, — помолчав, холодно отозвался Саруман. Отвечать на этот вопрос ему явно не хотелось. — Не могут не явиться. Гарх склонил голову к плечу: — Ты полагаешь, что есть всего два варианта: твой орчоныш жив, и он прочитает твоё послание, и тогда они придут — с этим все ясно. Или он мёртв, послание прочитать некому, и никто не явится или явится, но не выполнит твоих условий — с этим, в общем, тоже все понятно. Но если… — ворон закряхтел и умолк, не зная, стоит ли продолжать. — Если что? — Если он жив, а прочитать не в состоянии? Ну, к примеру, он без сознания, или обезумел, или — ну, допустим, — у него отрезан язык? Что тогда? По твоей логике мы тоже должны счесть его мёртвым, хотя он вовсе не мёртв. Саруман долго не отвечал. Смотрел, как порхает над поверхностью тёплого, нагретого солнцем за день и теперь медленно отдающего тепло валуна крупная ночная бабочка. — Вот этого я больше всего и боюсь, — процедил он наконец. — Но, по правде говоря, я уже отчаялся хоть что-то о нём узнать, и готов цепляться за любую, самую маловероятную возможность. Впрочем, если от орков кто-то все же явится на переговоры — посмотрим, что он скажет… — Надо было просто потребовать у этих тварей привести Гэджа на встречу — и дело с концом, — проворчал ворон. — И сразу стало бы ясно, жив он или мёртв, и в каком состоянии. Бабочка наконец опустилась на камень, распластала крылышки, пошевелила усиками. Валун, вдоль основания плотно обросший ракушками и зелёной бородой тины, крепко (и, видимо, по мнению бабочки — заманчиво) пах подгнившими водорослями. — Они бы не пришли, — сказал Саруман. — Сочли бы это ловушкой. Заподозрили бы нас в том, что мы хотим прикончить послов и освободить пленника… и, возможно, не без оснований. Нет. Если мы действительно хотим выручить Гэджа или хотя бы что-то узнать о его судьбе, придётся действовать тоньше… Впрочем, не будем загадывать. Если не все, то очень многое решится завтра. Завтра. До рассвета оставалось ещё несколько часов — но маг знал, что в любом случае сегодня не сомкнет глаз… Ночной мрак всколыхнулся. Из прибрежного ивняка стремительным серым комочком вынырнул козодой, схватил зазевавшуюся бабочку и исчез в темноте — так же внезапно, как и появился. Валун по-прежнему лежал, грузный и теплый, в оборках из ракушек, и самодовольно благоухал сырым речным духом. Ему было все равно.***
Этим вечером в Пещере долго не могли успокоиться — сидели возле костра, обсуждая события длинного, полного самых разнообразных происшествий дня. Обычной ругани и склок было на удивление мало; все были одинаково испуганы и удручены, все одинаково боялись будущего, все одинаково пытались понять, стоит ли ждать впереди хоть чего-то хорошего. Расспрашивали Хурша, который в десятый раз, пока не охрип, с упоением рассказывал о своих приключениях: как, подстрелив какого-то вражину «прямо в глаз», он попал в плен, как его там немыслимым образом били и мучили, пока не явился Шарки, единственный (если верить Хуршу) более-менее разумный тарк среди всей своры бледнокожих уродов, и как он проникся к пленнику пониманием и участием, и как, вконец восхитившись его, Хурша, невероятными стойкостью и мужеством, решил вернуть его в Пещеру с предложением к переговорам. Мамаша Хурша светилась от гордости; плешивый Даурх притащил барабан — и, сопровождая эти героические россказни, иногда ударял кулаком по тугому кожаному боку, дабы придать повествованию значительность и торжественность — но на деле извлекаемые им звуки были такие долгие и унылые, наводящие тоску, что на него наконец сердито зашикали. Все ждали завтрашнего дня с подозрениями, страхом и неясными чаяниями. Наверно, один только Гэдж по-настоящему ждал — с надеждой. Он не мог уснуть. Сидел, привалившись спиной к столбу, и думал, думал, думал… О Сарумане, об Изенгарде, о том, удастся ли ему хоть когда-нибудь вернуться домой. «Знай — мы тебя выручим». Эта фраза внезапно блеснула для него, как луч солнца во мраке, как ясный свет маяка в бушующем море для корабля, готового вот-вот потерпеть крушение. Кажется, он впервые по-настоящему воспрял духом, и мучительная тревога, томившая его денно и нощно, теперь мешалась в его душе со вспышками радостных ожиданий. Он яростно глушил их в себе, давил робкие ростки надежды, не желая испытывать впоследствии жестоких разочарований и оказаться погребенным под обломками рухнувших чаяний — но ничего с собой поделать не мог… Что сулят грядущие переговоры? Что Саруман собирается предложить оркам? О чем намеревается завтра с ними говорить? Гэдж сознавал, что его шансы вернуться в Изенгард в ближайшие дни не слишком-то велики, но не мог не мечтать о том, как окажется наконец дома — и первым делом заберется в лохань с теплой водой и смоет с себя — настоящим мылом! — весь пот и въевшуюся в тело грязь, ототрет её жёстким мочалом, до боли, до жжения в коже, как наденет чистую рубаху, и выйдет вечером в парк, и подставит лицо свежему ветру, и съест большой кусок яблочного пирога, и ляжет в удобную, мягкую постель… Наконец всё стихло. Показалась луна — в «окошки» лился её бледный призрачный свет. Разбрелись по своим углам и норам сплетницы-орчанки, уснули неугомонные дети, дремала плосконосая старуха — хранительница Главного очага. В какой-то момент Гэдж, должно быть, тоже задремал, но тут же уловил краем глаза неясное движение в темноте — ему показалось, будто что-то мелькнуло в столбе лунного света неподалеку, — и разом проснулся. В том, что кто-то из орков бродит ночью по Пещере, в общем-то, ничего удивительного не было, но Гэдж насторожился. Кто бы это мог быть? Какой-нибудь шальной подросток, которому срочно понадобилось сбегать «до ветру», или старик, мучимый бессонницей и ломотой в теле? Кто-то крался неподалеку, стараясь держаться возле стен и не попадать в пятна света, и Гэдж скорее угадывал, чем видел в темноте смутный силуэт — невысокий, но плотный, с головы до ног закутанный в бесформенную (медвежью?) шкуру. Лахшаа. Явилась из мрачного подземелья, как тать в ночи… Наверняка — с кочергой. Или — с чем? Гэдж сидел возле столба неподвижно, опустив голову на грудь и притворяясь спящим, но стараясь не выпускать старуху из вида, наблюдая за ней из-под полуприкрытых век. Она остановилась неподалеку и, чуть помедлив — наверно, присматривалась к Гэджу и окружающему спящему миру, — бесшумно завозилась в недрах своей шкуры. В её руках мелькнула серебристая искра… Нож? Кинжал? По жилам Гэджа пробежал холодок — он сразу узнал знакомый контур, это тонкое острое лезвие, это голубоватое мерцание, исходящее от клинка… Как его, Гэджа, кинжал, мог оказаться в руках этой сумасшедшей?! Лахшаа медленно шагнула вперед, приближаясь к Гэджу. Она что-то быстро и беззвучно бормотала под нос — не то призывала проклятия на голову жертвы, не то шептала молитвы Древнему; сияние кинжала было настолько сильным, и Лахшаа держала оружие так близко к себе, что Гэдж видел, как шевелятся её губы. Верхняя часть её лица пряталась во мраке под низко надвинутым капюшоном, но Гэдж мог отчётливо рассмотреть подбородок, морщинистые губы и желтоватые клыки, торчащие из прямого, как прорезь на роже деревянного истукана, рта; уголок его чуть подергивался, обнажая серовато-бледные десны и повисшую на губе тонкую ниточку слюны. Шаг. Ещё шаг… Старуха была уже совсем близко. Гэдж замер. Каждая жилка в нем напряглась, и даже сердце, казалось, приостановилось, чтобы не спугнуть охотницу, которая вот-вот могла превратиться в добычу. Он ждал, когда старуха бросится на него. Тогда надо было успеть увернуться и перехватить занесенную для удара руку, и вырвать из неё, из этой руки, кинжал… А уж с оружием Гэдж сумел бы управиться не только со старухой, но и с этими надоевшими, стесняющими движения козьими путами. Ну же, ещё чуть-чуть… И вдруг Лахшаа пропала. Разом, будто её и не было. Только что она стояла здесь, в нескольких шагах от Гэджа, но он моргнул — и она исчезла, точно мгновенно растворилась во мраке. Гэджа будто облили холодной водой; всё ещё стараясь сохранять неподвижность, он судорожно метнул взгляд туда и сюда — и ему показалось, будто по краю его поля зрения скользнула смутная тень… Лахшаа что-то заподозрила? Поняла, что он за ней следит? И теперь пряталась от него… где? За столбом? Притворяться спящим уже не имело смысла; Гэдж стремительно обернулся, совсем — увы! — позабыв про проклятые, спеленывающие его по рукам и ногам козьи ремни, — и прочная кожаная шлея тут же впилась ему в горло, как удавка, так больно и остро, что у него на несколько мгновений перехватило дыхание, и не то что крикнуть — даже вздохнуть у него никак не получалось. А Лахшаа была совсем рядом, он буквально шкурой ощущал её присутствие, её тьму, её ненависть и мстительное злорадство. Он забился в путах, как птичка, попавшая в силки; каким-то недобрым волшебством ремни переплелись самым немыслимым образом, и он никак не мог освободиться, а дело решали доли секунды, Лахшаа по-прежнему держалась за столбом, и была у Гэджа за спиной, все время за спиной, и в какой-то миг он услышал её невнятное хриплое бормотание, и даже успел разглядеть краем глаза занесенную руку, высунувшуюся из-под медвежьей шкуры, и — голубоватый, ослепительно блистающий в этой руке клинок… В следующий миг крепкие пальцы сомкнулись у него на плече: — Эй!.. Гэдж с воплем вскинулся, пронзенный ужасом, как ножом, уверенный, что ему сейчас воткнут кинжал в шею, и… на этот раз проснулся по-настоящему. Он, оказывается, спал, скорчившись у столба и повиснув горлом на кожаных ремнях, и кто-то тряс его за плечо, пытаясь разбудить… какая-то медноволосая, смутно знакомая орчанка… Не Лахшаа. Шенар. Да, кажется, её зовут именно так — Шенар. Она испуганно отшатнулась, когда от её осторожного прикосновения он дернулся, заорал и подскочил, как ужаленный. Из-за её спины таращил глаза маленький изумленный Лэйхар. — Ты чего? Было уже утро: солнце вставало, темнота рассеивалась, Пещеру заливали ровные розоватые лучи рассвета. Гэдж, пытаясь отдышаться, отчаянно потряс головой. Так значит, ему всё это приснилось… Лахшаа, кинжал… Приснилось! Силы небесные! Ну, конечно! Уже только по наличию у Лахшаа гэджевского кинжала можно было понять, что всё это — только бред и порожденное его перевозбужденным мозгом видение: где и как старуха в реальности могла бы его раздобыть? — Ничего… — пробормотал он. — Ничего… страшного. Просто… дурной сон. Но, однако, с неудовольствием спросил он себя, не слишком ли часто меня в последнее время стали одолевать подобные нездоровые кошмары? Шенар смотрела на него подозрительно — но ничего не сказала. Кивнула на Лэйхара: — Ты вынешь ему трубку? Ты говорил — через несколько дней уже можно. Полуторагодовалый Лэйхар был сама серьёзность и настороженность. Наверное, вопли и дерганья чужака, его, чужака, взъерошенный вид и разбитая (хоть отёки и сошли, а синяки уже начали подживать) физиономия ему по-прежнему доверия не внушали. Гэдж попытался дружески ему улыбнуться. — Бу-у! — Он бодро-весело сделал пальцами «козу». Лэйхар на секунду опешил; потом быстро подался вперёд и — клац! — куснул Гэджа за руку маленькими, но на удивление крепкими и острыми зубками. Гэдж, вскрикнув от неожиданности, отдернул руку, но было уже поздно — фаланга его указательного пальца обзавелась отличным полукруглым следом укуса. Ну да, растерянно сказал он себе, слизывая хлынувшую из ранки кровь, не такое уж это простое дело — ладить с детьми. Шенар невесело усмехнулась: — Он в плохом настроении… не получил сегодня своих сладких корешков. Да, со сладкими корешками в Пещере явно был напряг, как, впрочем, и с несладкими; вчера на ужин всем досталось лишь по плошке жидкой ухички из вяленой рыбы. Малыши, которые обычно собирали на берегу ракушки и ловили в камышах улиток, лягушек, ящериц и прочую мелкую живность, и всегда были относительно сыты, сегодня, лишенные этой замечательной возможности, заметно приуныли. Шенар посадила Лэйхара на колени: — Так ты вытащишь ему трубку? — Зажми её отверстие пальцем, — сказал Гэдж. — Посмотрим, как он дышит. Сам он соваться к зубастому мальчишке больше не рисковал, лишних пальцев у него не имелось. Дышал Лэйхар хорошо, да и вид у него был почти здоровый, несмотря на то, что ещё три дня назад он лежал на руках Гэджа чуть ли не бездыханным трупиком. Впрочем, Гэдж этому не особенно удивлялся: у детей как развитие хворей, так и выздоровление протекают куда скорее, нежели у взрослых, а уж быстроте восстановления орочьих детенышей и вовсе, видимо, оставалось лишь позавидовать. — Нужны чистые тряпки, чтобы перевязать ранку на шее, — сказал он Шенар. — И хорошо бы какой-нибудь обеззараживающий отвар, чтобы её промыть. Хаара, старуха-лекарка, подремывая, сидела возле очага, вновь томила на водяной бане какие-то горшочки; тощий мальчишка обмакивал в один из них наконечники недавно изготовленных стрел, наматывая поверх каждого кусочек кожи, который защищал руки от случайного пореза. Шенар, взяв Лэйхара подмышку, как тюк с тряпьем, о чем-то коротко с Хаарой переговорила, и вскоре вернулась к Гэджу с глиняной фляжкой и чистым льняным полотенцем. Гэдж понюхал содержимое фляги — судя по всему, там был отвар тысячелистника. Лэйхар был решительно настроен против любого врачевательства, и его пришлось держать в три руки — но четвёртой Гэдж ловко (ему самому показалось, что даже очень, а мнением Лэйхара на этот счёт он не слишком хотел интересоваться) извлек тростниковую трубку из горла мальчишки. Подождал, пока орчоныш прокашляется и продышится, убрал остатки слизи, протёр открывшуюся ранку смоченным в лекарственном отваре кусочком ткани. Шенар внимательно наблюдала за ним — наверно, следила, чтобы он не причинил Лэйхару вреда, — и под её пристальным взглядом Гэдж окончательно почувствовал себя неуклюжим школяром, опасающимся вот-вот провалить важный экзамен. — Ты тоскуешь, — сказала она вдруг. Не спросила — а именно сказала, спокойно и уверенно, обозначила непреложный факт тоном, не требующим ответа. — Да? — Гэдж на мгновение растерялся: такой проницательности он от орчанки и в самом деле не ожидал. — Что, так заметно? — не глядя на неё, спросил он сквозь зубы. Шенар пожала плечами. — Когда мы ушли с севера… оттуда, со старого места… я тоже поначалу тосковала. А потом… — она запнулась. — А потом — перестала? — спросил Гэдж тихо. Наверно, она не расслышала вопроса за хриплыми воплями возмущенного Лэйхара, который вновь обрел пусть негромкий и не слишком уверенный, но все-таки достаточно слышный голос — и теперь вовсю этим пользовался. Но, когда Гэдж уже потерял всякую надежду получить ответ, негромко произнесла: — Нет. Не перестала. Просто… наверно, привыкла. — Смирилась? — подсказал Гэдж. — Да. Смирилась. — Она исподлобья посмотрела на него. — Я думаю, тебе тоже нужно… смириться. Тогда станет легче. Правда? — подумал Гэдж. — Легче? С чего бы? Хотя, возможно, через полгода тупого сиденья у козьего столба я действительно начну думать, что плюнуть на все и смириться с происходящим — вовсе не такая уж плохая идея… Возле костра возникла недолгая яростная толкотня — утреннее варево в котле было готово, и одна из поварих, вооружившись половником, принялась разливать похлебку по чашкам и плошкам, которые со всех сторон подавали ей голодные соплеменники. Две другие старухи наводили порядок, щедро бранясь и отвешивая удары деревянными палками самым нетерпеливым, а также тем, кто нахально пытался пролезть за второй порцией. К козьему столбу подбежал какой-то мальчишка лет шести-семи. Он держал в руке миску с жидким супчиком, для которого старухи отыскали сегодня несколько клубней речного лука, костей и кусочков вяленого мяса, и от которого исходил заманчивый сытный дух. Мальчишка был взъерошенный и сердитый, шумно сопел носом, втягивая этот чарующий аромат, и глотал голодную слюну — видимо, до него очередь на раздачу завтрака ещё не дошла. — Вот, — буркнул он Гэджу. — Она велела передать. — Поставь на камень, — сказал Гэдж, заканчивая перевязку. Интересно, почему Шаухар сама не пришла — опять чем-то занята? Или всё ещё дуется на него за неуклюжий вчерашний разговор? Мальчишка опять глотнул. Шагнул вперед, чтобы поставить миску на указанное место — и вдруг, не устояв перед аппетитным мясным запахом, поднёс посудину ко рту и сделал несколько торопливых жадных глотков. — Эй, — сказал Гэдж беззлобно. — Притормози, приятель! Оставь мне чуток хоть на донышке. Мальчишка поперхнулся. Секунду-другую он смотрел на Гэджа, выпучив глаза, как будто увидел перед собой жуткое умертвие — Гэджу даже стало не по себе, — и вдруг закашлялся, захрипел, делая судорожные, отрывистые вдохи, точно ему не хватало воздуха. Руки его задрожали, миска с остатками супа вывалилась из разжавшихся пальцев и со стуком покатилась по земле. Мальчишка побледнел, согнулся и, схватившись за живот, осел на землю, тельце его скорчилось, взялось холодным по́том, забилось в судорогах… На мгновение и Гэдж, и Шенар, и даже писклявый Лэйхар оторопели от неожиданности. — Что… — пролепетала Шенар. — Зови Хаару, лекарку, быстро! — гаркнул Гэдж. С мальчишкой ему некогда было церемониться: Гэдж за ногу подтащил его к себе, — ве́су в орчоныше было как в цыпленке, — перекинул животом через колено, сунул два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. Мальчишку стошнило — слюной, остатками супа, желтоватой пеной; тело его по-прежнему сотрясали дрожь и рвотные спазмы, он икал и рыдал от боли и страха, бессильно повиснув на колене Гэджа, дышал часто и неглубоко, но был, по крайней мере, в сознании, и пульс его, пусть слабый и неровный, всё же прощупывался отчетливо. От костра бежали старухи, бабы, подростки, привлеченные криками Шенар. Впереди поспешала одышливая Хаара: — Что? Что такое?.. Что с ним? — Не знаю! — рявкнул Гэдж. — Отравился! Супом! — Супом? Н-не… Не может этого быть! Все его ели… — Значит, отраву добавили прямо в миску. — Какую отраву?! Кто-то обмакнул палец в остатки похлебки, сохранившиеся на дне деревянной миски, осторожно понюхал. Впрочем, если в суп и было добавлено какое-то постороннее зелье, его запах напрочь перебивался исходящим от стряпни вкусным мясным духом. — Яд для стрел, — медленно сказал Гэдж, глядя на Хаару, — который ты со вчерашнего дня томишь на пару́. Что у тебя там? Аконит? Вот его и добавили… — Кто? — хрипло спросили из толпы. — И зачем? «Затем, что хотели меня убить». Конечно, эта злосчастная похлебка не бедолаге-мальчишке предназназначалась: это он, Гэдж, должен был захрипеть, схватиться за живот, изойти желтоватой пеной и тут же кончиться в страшных судорогах — и лишь чистая случайность позволила ему избежать этой незавидной участи. — Несите воду… много воды, и поскорее, — велел он Хааре и её товаркам. — Надо промыть парню желудок… Толпа расступилась: появился Гыргыт, мрачный и злой. Посмотрел на Гэджа, на бледного, как смерть, мальчишку, который по-прежнему, дрожа, лежал у Гэджа на коленях, обвел тяжёлым взглядом собравшихся. Подцепил мыском сапога пустую деревянную миску. — Кто дал тебе этот суп? — спросил он у мальчишки. — Кто велел передать его чужаку? Мальчишка, к счастью, слегка отдышался: отравленной похлебки он успел выпить немного, всего пару глотков, и это его спасло. Гэдж силком вливал ему в рот воду из огромной чаши, которую принёс кто-то из орчанок, и мальчишка, глотая и захлебываясь, едва слышно прохрипел: — Она… — Кто «она»? Гэдж, конечно, прекрасно знал, что мальчишка ответит. А ведь несколько минут назад он был твёрдо уверен, что «она» — это Шаухар… — Она. — Мальчишка вновь сотрясся в неудержимых рвотных спазмах. — Лахшаа. Он выплевывал изо рта воду с желтоватыми хлопьями, вновь глотал питьё из чаши и снова исторгал содержимое желудка, наверно, уже ненавидя чужака до глубины души; Гэдж собирался мучить его и заставлять метать харчи до тех пор, пока всё исторгаемое наконец не станет прозрачным. Гыргыт медленно выпрямился. Он, кажется, иного ответа тоже не ждал. Лицо его было страшно. — Проклятая старуха! Ладно, она своего дождалась… Найдите её, — рявкнул он собравшимся, — и приведите ко мне, я ей её дурную башку голыми руками отверну! Нашла время счёты сводить, тварь!.. А ты… — он посмотрел на Гэджа и, о чем-то поразмыслив, негромко сказал несколько слов своим спутникам. Все засуетились. Кто-то вспомнил, что Лахшаа утром бродила по Пещере, кто-то утверждал, что видел, как она недавно вертелась возле костра… Впрочем, де́ла до неë никому особо не было, и внимания на то, чем она занимается, никто не обращал. Теперь же все толпой бросились её искать по углам и закоулкам — но Лахшаа пропала, словно в буквальном смысле провалилась сквозь землю. Она, конечно, видела, чем закончилась её неудавшаяся месть — и поторопилась исчезнуть, вновь ушла вниз, в подземелье, в лабиринт тёмных коридоров, затаилась во мраке, и найти её там достаточно быстро не представлялось возможным… Гыргыт рвал и метал. Старухе на племя в целом и на каждого из соплеменников в частности явно было плевать, но Гыргыту лишаться единственного, пусть и сомнительного козыря в грядущих переговорах с тарками совсем не хотелось. Вокруг Гэджа тоже поднялась суета. Вожак больше не рисковал оставлять пленника в Пещере, где до него мог добраться любой желающий, хоть с ядом, хоть с метательным ножом; несколько вооружённых орков отвязали Гэджа от столба и повели вниз, за поворот, в длинный тоннель, втолкнули в прятавшуюся во мраке крохотную пещерку. Здесь нашёлся очаг, каменное ложе с грудой шкур, большая глиняная корчага с водой, коптящие масляные плошки в качестве светильников. Выход имелся только один — узкая дыра, закрытая тростниковой занавесью. — Посиди пока здесь, — буркнул Гыргыт. — Тут эта старая карга тебя не достанет. А мне недосуг сейчас тебя караулить… — Возьми меня с собой, — быстро предложил Гэдж. — На переговоры. Вдруг я тебе чем-нибудь пригожусь? Гыргыт желчно осклабился. — Даже не помышляй, хазг. — Почесывая подбородок, он обвел задумчивым взглядом своих спутников. — Лыхшар! Останешься здесь, будешь чужака стеречь. И смотри в оба, чтобы ни одна крыса не проскочила, понял! Ноги Гэджу связали, спутали, как барану — не плотно, но так, что он едва мог сделать неширокий шаг; руки стянули перед грудью кожаными ремнями. Что ж, ничего иного, вероятно, ждать и не приходилось… Конурка имела некоторую претензию на уют: здесь можно было лечь на груду тёплых шкур и укрыться другими тёплыми шкурами, и даже вытянуть ноги и найти для тела более-менее удобное положение — но здесь не было «окошек», и ни лучика дневного света не проникало сюда извне, не доносились ни голоса, никакие звуки из Главной пещеры, ни имелось ни намёка на существование того, далёкого и светлого надземного мира — и в душе Гэджа окончательно сомкнулась тьма.