Женщина с острова демонов

      Он был черный. Весь-весь. Особенно жесткие курчавые волосы, как сама тьма, как бездна, как краска, которой закрашивали одно из стекол на торце дома, где они жили, чтобы в него нельзя было заглянуть с улицы. Он был черный, и только губы у него были розовые, и ладони. И головка члена, конечно же. Тугая и гладкая. Он весь был тугой и гладкий, как налитый плод, спелый, но не успевший перезреть на солнце, и под толстой кожурой, Ханджи думалось, бежит сок. Надкуси — польётся.       Она всё пыталась его укусить, Олангопен смеялся и спрашивал:       — Что ты делаешь, Хандзи? У вас такие любовные игры?       Он так выговаривал «Хандзи». Неожиданно правильно, именно так звали её родители, пока она помнила их. Это потом уже, в армии, звонкое «зэ» подменили суровым «ж-ж».       Он часто говорил «Хандзи», и она догадалась, что ему просто нравится, как это звучит, как ей нравился «Олангопен»: длинно, странно и путано. О-лан-го-пен. Господи, слушай, как тебя мама звала? Он смеялся, показывая белые, как тростниковый сахар, зубы, и отвечал, что у него, вообще-то, довольно простецкое имя, ты не слышала, как звали моего дедушку, Хандзи. Ханджи расспрашивала, как. Обо всём расспрашивала, а он — даже странно — не принимал её за дикарку.       Я для него, думала она, ведя ярко-белым на контрасте его кожи пальцем от соска до соска, такая же диковина, как он для меня — женщина с острова демонов.       И ладно, и пусть.       Когда она увидела этих людей впервые, то долго протирала очки. Водрузила их обратно на нос, вгляделась: нет, не кажется, нет, они не грязные, не вымазанные в мазуте, нет, это не маскировка и не одежда. Это их настоящая кожа, настоящие пухлые губы, волосы, будто сожженные над свечным огнем. И они ровно такие же люди, не только по внешней комплектации: две руки, две ноги, голова, гениталии согласно полу — никаких принципиальных отличий. Ханджи в очередной раз прокляла до седьмого колена первого короля и особый отдел полиции: нигде, ни в единой книжке, хоть намеком, хоть полунамеком она не видела, что живут в мире такие люди. И сколько ещё, в который уж раз подумала она, мы не видели и не знаем. Насколько же мы отстали от всего мира.       Неизмеримо, поняла она, когда увидела дирижабль. Корабли, приходящие к берегам острова, были отлично оснащены. Ханджи изучала один за другим, от обшивки кают до средств навигации, и всё-таки это были просто корабли, плывущие по морю посудины, а это летало по воздуху! Огромная махина плыла в небе и не падала вниз. Ханджи боялась, что разучится дышать от восторга.       — Тебе так понравился дирижабль, — сказал Олангопен, поглаживая её по животу, — хочешь научиться управлять?       — Хочу! — выпалила она. — Дико хочу, но у нас нет времени.       Всего времени мира ей сейчас не хватило бы, наверное, чтобы догнать всё, что наизобретали и открыли за пределами стен, пока они там боролись за право элементарно выжить. За стенами, впрочем, тоже не то чтобы рай. Ханджи думала об этом не меньше часа, когда не могла уснуть. О том, что она выбрала бы, если бы первый король за неё не выбрал: родиться там же, где родилась, и биться всю жизнь в неведении, собирая знания о мире по крупицам, только смутно догадываясь о стольких вещах, которые за стенами доступны любому ребенку, или жить в гетто, как живет весь их народ, рабами, без гражданских прав, с единственной надеждой протолкнуть в воины члена своей семьи и сменить повязку-клеймо с желтой на красную? Ни то, ни другое, решила она. Если б могла, то выбрала бы судьбу Олангопена и водила в облаках дирижабль. Ди-ри-жабль. Сколько интересных слов в этом мире! А Олангопену вот дико понравились громовые копья.       Он лежал на спине, согнув ноги в коленях, и Ханджи оперлась на них, как на спинку стула. Придержала член рукой, медленно-медленно опустилась. Олангопен смотрел неотрывно.       Первый раз у них был действительно будто первым в жизни Ханджи! Последний член, который она чувствовала в руках и в себе, принадлежал Моблиту, а Моблит уже четыре года как мертв. После него как-то не складывалось. Ни с членами, ни с людьми.       — Никто не будет тебя ревновать? — спросил Олангопен перед первым разом. — Или у вас так принято? Много мужей?       Ханджи, сама не понимая зачем, рассказала ему о Моблите. Как ему понравились бы дирижабли, на которых можно перелететь за стену. Как ему понравился бы народ Олангопена, потому что их здорово было бы рисовать на белой бумаге. Использовал бы, наконец, все свои темные карандаши! Моблит любил необычных внешне людей, всегда разглядывал исподтишка, впитывая образы в память, а потом зарисовывал, чтобы позже, в редкую свободную минуту, переписать, как следует, в нормальный портрет. Ханджи по возвращении из Шиганшины достала целую пачку из его стола. Сидела на полу и пересматривала. Сколько там было её портретов! И не надоедало же ему, дураку.       — Он был художником? — спросил Олангопен.       — Он был героем.       Она опустилась, прикусывая губу, до упора, зажмурилась. Кожа вокруг пустой глазницы противно сморщилась. Олангопен придержал её за бедра, подался вверх сам. Не спеша. Ханджи уже спрашивала, отличительная ли черта их народа, такие размеры? Олангопен, смеясь, отвечал, что у всех не рассматривал, но конкретно тебе, Хандзи, со мной повезло. Делай всё, чтобы я думала так и дальше, пробормотала Ханджи, поднимаясь и опускаясь снова.       Рассчитываю на тебя, Олангопен.