поздно

Когда Томас прибывает в Лабиринт, он взглядом мечется. Вот незнакомые смеющиеся, но осунувшиеся лица. Двадцати(?)метровые стены правильным четырёхугольником. Постройки, лес по периметру. И гора вопросов, оставленных без ответа. А при взгляде на запястье к туче роящихся в томасовой голове вопросов прибавляется ещё парочка. Голова пухнет. И не взрывается лишь благодаря твёрдому голосу подошедшего вожака (его, кажется, назвали Алби?) Томаса, знаете ли, совершенно не трогают какие-то там приветственные слова и похлопывания по плечу. Ему нужны ответы. К счастью, Алби не тупой, он понимает это и быстро переходит к основной части наметившегося диалога. — Послушай, все мы прибыли сюда на лифте, не помня совершенно ничего о своём прошлом, так что не чувствуй себя таким уж особенным. Всё, что нам оставили — имена и надписи на запястьях. Зачем они, ты ещё вспомнишь, тема не очень для первой беседы. Но запомни одно правило: никому не позволяй увидеть надпись. Никому, понял, Чайник? Чайник понял, да только радоваться тут нечему. На вопросы его так и не ответили, да ещё и правила какие-то выполнять обязали. Бред какой-то. И зачем это всё? Вопрос вертится на языке, а молчать Томас явно не привык. — Почему? Вожак почему-то вздыхает, но перегодя всё же отвечает на вопрос. — Просто поверь, так лучше для всех. Не хватало нам ещё тут всем перессориться из-за каких-то соулмейтовых бредней. — Но... Отвечает, но не совсем так, как хотелось бы Томасу. — Как я и сказал, ты всё вспомнишь. А теперь найди Чака и передай, что я поручил ему позаботиться о твоём спальном месте. Завтра утром проведу тебе экскурсию. И хватит с меня твоих вопросов, валяй отсюда. * * * Экскурсию проводят, и оказывается, что первое впечатление не обмануло Томаса. Это место явно не детский оздоровительный лагерь. Больше похоже на тюрьму, раз уж на то пошло. Только вот за что наказывать подростков? Бред. Томас буквально вчера на лифте катался, а кажется, будто в Глэйде живёт уже целую вечность. Он привыкает, и это пугает. У Томаса, вроде как, нет клаустрофобии, но тот факт, что Глэйд огорожен четырьмя огромными глыбами камня от внешнего мира, его гнетёт. А ещё покоя не даёт надпись на запястье. "Пожалуйста, Томми. Пожалуйста". И что бы это значило? Алби говорил, что он всё вспомнит. Да только когда? Томас вспоминает. Но не тогда, когда им присылают бессознательную девушку с дурацкой запиской в руке. Не тогда, когда бежит в Лабиринт, чтобы спасти двух едва знакомых ему парней. Не тогда, когда проводит там целую полную ужаса ночь наедине с Минхо и кровожадными склизкими зверушками (бессознательный Алби не в счёт). Не тогда, когда убивает одну из них. А потом ещё одну. И третью... Не тогда, когда как ребёнок плачет от нахлынувших эмоций на краю бездны, в которой один за другим исчезли гриверы. Не тогда, когда полуживым возвращается в Глэйд. Не тогда, когда становится бегуном, девушка оживает, а солнце тухнет. Не тогда, когда гриверы забирают глэйдеров одного за другим, а надежды почти не остаётся. Нет, не тогда. Томас вспоминает. И вспоминает почему-то именно тогда, когда в их жизни наступает долгожданный относительный покой. Томас вспоминает, когда они выбираются. Томас вспоминает всё о соулмейтах. Начинает понимать, что означает запись на запястье, и от этого холодит кожу. Потому что Томас знает, что "Томми" его зовёт ровно один человек. И каждый раз его "Томми" — будто удар током. Томас всякий раз отзывается, а в груди где-то покалывает. Где-то слева. Отрывки памяти подсказывают, что где-то там находится сердце. Всё это Томас знает. А ещё он точно знает, что они с Ньютом — лучшие друзья. Лучшие. Друзья. Понимаете? Ему бы разобраться в чувствах к Терезе... Томас разбирается, когда обнаруживает себя преданным человеком, которому доверял в этом мире больше всех. И плевать, что предательство "ради его же блага". Предательств ради блага не бывает, Тереза. Ньют бы так не поступил. * * * Томасу становится всё больше плевать на Терезу с каждым днём, что он проводит запертым в пороковской комнате. И когда долбанный Дженсон зачитывает список не-иммунов, у Томаса сердце будто в пропасть ухает, а из глаз слёзы почти льются. А ещё он начинает многое понимать. Всё потому, что его соулмейт не иммун . Как говорится, получите и распишитесь. Ньют не иммун, понимаете? Томас старается в упор не видеть признаки болезни в Ньюте. Он надеется, что здесь сработает принцип "Если игнорировать проблему, она исчезнет". Не исчезает. Не-а. Ньют всё сильнее погрязает в собственном безумии, но Томас верит: спасти ещё можно. И в доме шизов, и потом, читая записку, Томас верит. Всё ещё верит даже тогда, когда узнаёт в потрёпанном шизе, слоняющемся вдоль дороги, Ньюта. Верит, что сможет вытащить его из этой ямы, сможет достать лекарство (которого и в природе-то не существует, но ведь Томас точно что-то придумает). Томас правда верит. Вера бьётся вдребезги, когда произнесённые Ньютом слова вторят надписи, выведенной непозволительно аккуратным почерком на томасовом запястье. Тот самый момент, после которого любые попытки спасти обречены на провал. Цунгцванг. Произнося их, Ньют сам выносит себе приговор. Пистолет поднесён ко лбу, ньютовый взгляд невольно скользит вниз, чтобы не смотреть в глаза напротив, и натыкается на обнажившееся запястье. Ньют всё понимает, заглядывает в глаза своего лучшего друга, недо-убийцы, а ещё своего чёртового соулмейта, и в этом взгляде столько любви и щенячьей преданности, что у Томаса коленки трясутся. Оба понимают: Поздно. Слишком поздно. Томас стреляет, глядя в глаза напротив. Томас, ты идиот.