(Не)совместимость

У Ника отличный, по мнению Чендлера, вкус — по крайней мере, судя по случайно вывалившимся вчера из шкафа журналам с голыми парнями, — и принципиальное отсутствие загонов. У Чендлера куча нелепых, по мнению Ника, — он точно знает, — шляп в гардеробе и не меньше нелепых слов в секунду. У Ника присутствие всяческого отсутствия стыда и комплексов, и, очевидно, даже пресловутое «я натурал» не было помехой: журналы полугодичной давности, но Ник Гилберт, кажется, просто не привык себе ни в чем отказывать, даже если «он не педик», а на глянцевых страницах сплошь широкие плечи, рельефы мускулов и крепкие задницы. И то, что Чендлер до сих пор избегает называть вслух: неловко. У Чендлера повсеместная нелепость, острые коленки, рост в полтора раза ниже и — тщательно оберегаемые панцирем говорливого непробиваемого позитивизма и демонстративного «я такой» — неуверенность в себе куда ни ткни и отчаянная необходимость доказывать себе, что хоть чего-то стоит. У Ника в арсенале безошибочно-прицельный взгляд с насмешливо-зовущими обертонами тотальной уверенности в своей стопроцентной эффективности и лениво-львиные, выверенно небрежные движения вожака хищной стаи. Тягучие интонации в словно бы экономных — ничего лишнего — фразах и любовь к тишине. У Чендлера под веками — безнадежно впаянная в сетчатку нахальная ухмылка, осведомляющая всех вокруг, что хозяин бесконечно в курсе ее неотразимости, бесплодные по всем показателям попытки вытренировать перед зеркалом что-то со схожим эффектом, отчаянно-неловкая нескладность и шило в заднице. Чендлер скользит взглядом по длинным пальцам, широкой ладони, по вырисовывающимся при движениях дорожкам вен вверх от запястья, по перекатывающимся под кожей мускулам, поднимается выше, сам не замечая, как едва заметно дергается уголок губ, когда этот лосяра роняет пару кусков бекона себе на джинсы, старательно запихивая в рот кусок пиццы. Тянется неосознанно, ведет, едва касаясь, подушечками под кромкой рукава, ощущая под пальцами четко обозначенный рельеф бицепса, — буквально секунду, пока Ник не переводит вопросительный взгляд с еды на него. — Задумался, — Чендлер дергает плечом: ничего, просто. Просто у него никогда таких не будет, даже если он переедет жить в спортзал. И таких широких плеч, как у парней в журнале. И складной тишины. И Чендлер все думает, думает, думает: как? Почему? Насколько Ника хватит? Когда он поймет? Что это недоразумение какое-то, что с Чендлером такого не случается даже на пять минут, не то что на прошедшие уже три недели. Что не в его вкусе, что надоело, наигрался, намаялся. — О чем? — Ник запивает пиццу колой, сглатывая, и снова мажет этими лениво-равнодушными интонациями с легким привкусом заинтересованности где-то глубоко, не сразу и распробуешь. Чендлер прикрывает глаза, ловя, раскатывая где-то внутри, как любимый улун по языку, когда нужно прислушаться, чтобы уловить тонкие медовые нотки за специфическим основным вкусом. — Забей, — он трясет головой, отмахиваясь, потому что Нику не нужно, нудно, и вдруг и правда — задумается. — Без проблем. Только скажи, кто обидел, Лапа, — Ник сыто откидывается спиной на подлокотник, вполоборота к нему, глядя насмешливо из-под полуприкрытых век, и только в тоне мелькает что-то такое серьезное, что Чендлер знает: забьет ведь. У Чендлера куча вопросов в голове, ни одного ответа, дурацкий тапок с жирафьей мордой, небрежно свисающий с заброшенной на диван никовой ноги, в зоне обзора, — и пузырящийся восторг под диафрагмой: из-за него, шумного, нескладного Чендлера Кейла. Реально забьет. И правда же носит эти дурацкие тапки. Чендлер случайно углядел их в витрине, когда искал себе новый галстук в торговом центре на прошлой неделе, и вручил Нику с широкой ухмылкой и тщательной маскировкой под шутку: «Твои тотемные животные». Чендлер закусывает губу, пытаясь прятать безудержно расплывающуюся глупую улыбку. — Да после той вашей драки вряд ли бы кто-то осмелился, — он упирается ладонями Нику в колени и, подпрыгивая на пружинящем диване, усаживается, подогнув под себя ноги, вздергивает подбородок гордо-хвастливо, как будто это он отмутузил двух здоровых сокомандников. — Как ты ему! Они точно надолго запомнят, кто король! Ник усмехается самодовольно: — Понравилось? — тянет на себя, перехватывая запястья, ловит его взгляд, и просто — ловит, когда Чендлер падает сверху, между его коленей, потеряв разом очки и равновесие, и почву из-под ног, фигурально и буквально, щурится, пытаясь поймать в фокус, чувствует, как чужое дыхание мажет по губам, и — чувствует себя тем самым кроликом перед удавом: поймался. — Ага, — он смаргивает, выдыхая, теряет снова фокусировку и упускает момент, когда оказывается прижатым к дивану. Ник нависает — слишком близко, и Чендлер никак не может навести резкость, теряется в пространстве, жмурится, слепо гадая по ощущениям: кожей по коже, горячо — майки задрались на животах, щекотно и влажно — губами за ухом. Контрастом до мурашек — едва заметно царапает, мимоходом мазнув по шее, начинающей пробиваться щетиной. Чендлер комкает в пальцах футболку Ника, сбиваясь на тихий полустон, цепляется за оголившиеся бока, когда широкая ладонь ложится на ребра, оглаживая не спеша, а зубы осторожно цепляют мочку, чуть оттягивая. — А так? — Ник вдавливает его в мягкую обивку, вжимается бедрами, жарко выдыхая в висок. — Нравится, Лапа? — трется носом о его скулу, словно огромный кот, довольно жмурясь — ресницы щекочут переносицу, — касается губами под подбородком, подается вперед и вверх, упираясь в диван рядом с его головой одной рукой, и Чендлера прошивает от низа живота до самых, кажется, кончиков пальцев, выгибает с изумленным охом. Под ребрами заходится бешено, вколачиваясь Нику в ладонь, и горят щеки: от таких вопросов, от того, что хорошо так, от того, что да — нравится, от того, что он знает — Ник в курсе. — А тебе? — роняет Чендлер невпопад давно просящееся, пытается снова разглядеть что-то, но в этот раз — совсем безнадежно: перед глазами плывет, он сам плывет, плавится под плавными уверенными толчками. Ник вроде как смотрит на него (Чендлер не видит, скорее, ощущает почти физически, на каком-то запредельном уровне) — подвисает на секунду, — но, кажется, врубается влет: отцепляет от себя его руку, хмыкает, прикусывая предплечье чуть пониже локтя, приподнимается (по коже резко мажет прохладой) и ведет его ладонью вниз, прижимая накрепко к своему животу. Чендлер замирает, прислушиваясь, причувствываясь: сам никогда не решался трогать Ника так, не знал, что можно так — открыто, откровенно, уверенно по коже под пальцами, когда нервные окончания покалывает разрядами, восторженно отдаваясь вибрацией в подушечках и ополоумевшими мотыльками под солнечным сплетением: словно бьются щекотно изнутри мягкие крылышки. Ник кладет его ладонь себе на ширинку, надавливая: — Еще вопросы? — и у Чендлера перехватывает дыхание, как когда самолет проваливается в воздушную яму, осознанием взахлеб, и сложно вдохнуть в первые секунды. — Ну, давай же, Лапа, — Ник втирается ширинкой в его ладонь, и от нетерпеливых призвуков в интонациях и этих движениях ведет — чуть ли не сильнее, чем от всего происходящего, — совсем в пропасть. Чендлер проводит ладонью по всей длине, ощупывает изучающе-осторожно, получая шипящий выдох в ответ, замирает удивленно на секунду и надавливает чуть увереннее, закусив губу: а так? — Твою мать, — Ник сдавленно ругается ему в рот, дергая бедрами, и Чендлеру нравится-нравится-нравится, до дурного восторга и кувырков под ребрами: это он, это из-за него Ник — так. Он проводит подушечками с нажимом, гладит раскрытой ладонью, притягивает Ника ближе за затылок, целует заполошно-беспорядочно, жмурясь изо всех сил, сам шалея от своей смелости, и хочется, чтобы Ник снова, и внизу живота тянет нестерпимо, и Чендлер тянется — за прикосновениями, вскидывает бедра бессознательно, и, кажется, теперь горят даже кончики ушей. Ник хмыкает с хриплым смешком. — Лапа, если хочешь чего-то — только скажи, — сообщает вкрадчиво, едва ощутимо скользнув костяшками по внутренней стороне бедра, и Чендлер поскуливает беспомощно, стискивая его коленями: ну как о таком скажешь? Но Ник дразнит, касается легко совсем, поглаживает сквозь тонкие домашние штаны, вылизывая ключицу, — и уже просто до цветных кругов под веками, и голова кругом. Чендлер срывается на тихое «Так же хочу» на выдохе, уткнувшись ему в плечо, а в следующую секунду задыхается, толкаясь Нику в ладонь, рефлекторно сжимая свою на его ширинке, и ему хватает гортанного стона в шею и нескольких умелых движений, чтобы выгнуло с удивленным тихим вскриком. И Нику, кажется, тоже хватает, потому что за ухом мажет жарко хриплым обреченным «Блять!», и он падает сверху, в последний момент успевая подставить локоть, чтобы не рухнуть на Чендлера всей массой, и дышит в шею, сбиваясь, а под пальцами — горячо и влажно. — Что ты творишь, Лапа? — они лежат, не двигаясь, какое-то время, пока Ник не усмехается лениво, кивая на свою ширинку. — С пятнадцати лет в штаны не кончал. Чендлер жует губу, перекатываясь на бок и вжимаясь носом в его ключицу. — Это плохо, да? Извини, я не умею, и не как в журналах, ну, тех, что в шкафу, я случайно вчера… — дергает плечом смущенно. Ник застывает на пару секунд, видимо, осмысливая, о чем он, а потом лохматит его привычно пятерней, зарывается пальцами в волосы, тянет несильно, заставляя поднять голову, и ухмыляется, цепляя дужки очков ему за уши. — Да ты худшее, что случалось в моей жизни, — он спихивает Чендлера с дивана, шлепая по заднице, когда тот выпрямляется: — В душ, мелкое чудовище. Чендлер мимовольно расплывается в довольной улыбке, поправляя очки.