Nec sine te, nec tecum vivere possum

Фурута одним плавным и выверенным движением опускается к нему на колени. Его действия так естественны и легки, словно он годами, раз за разом, повторял их. Садится, не спрашивая, совершенно уверенный в том, что его не столкнут, убеждённый в собственной вседозволенности и, главное, в правильности всего происходящего. Его уверенность, собранная, словно дитя Франкенштейна, из боли, отчаяния и безумия восхитительна и омерзительна одновременно. За это ему можно очень многое простить. Фурута трётся ягодицами о бёдра, нарочно давит, усаживаясь поудобнее, и обращает внимание на чужой дискомфорт только для того, чтобы удостовериться, что его собеседнику неприятно. Затянутые в красную кожу перчаток ладони впиваются в голые плечи, большие пальцы так давят на ключицы, что ещё немного, и кости хрустнут. Как ребёнок, специально испытывающий терпение взрослых, так и Фурута испытывает его, проверяет границы дозволенного. Любопытство, куда больше похожее на издёвку. Фурута прижимается к нему грудью так плотно и жадно, словно желает слиться воедино. Можно по достоинству оценить его умение подчинять тело и эмоции разуму — у него размеренное, почти что ленивое биение сердца. Шутка о том, что оно у него всё-таки есть, слишком примитивна и неуместна, а потому так и остаётся невысказанной. Ритм сердца Уты такой же неспешный, он почти никогда не нарушается. Никто из них не шутит о том, что у трупов и вовсе сердце не бьётся, это тоже будет неуместно. Фурута медленно и ласково отводит прядь волос Уты за ухо и гладит его кончиками пальцев. Аккуратно прикасается к каждой сережке, легонько поддевает их, вслушиваясь в перезвон металла. Его тёплое дыхание с привкусом мяты и едва уловимым запахом крови оседает на лице и щекочет кожу, словно прикосновение. Очень весело наблюдать, что именно он сделает в следующее мгновение, а главное — угадывать по лицу, чего же ему хочется больше: чужой боли или удовольствия. У Фуруты довольно тёмные, блестящие в свете ламп глаза с неественно длинными ресницами. Они очень красивой и изящной миндалевидной формы, почти не встречающейся у японцев. Аккуратная кокетливая родинка у правого глаза выглядит вызывающе, но она идеально вписывается в его образ. К ней хочется прикоснуться. В его глазах лишь осмысленное безумие и огонь преисподней. В них невозможно вглядываться долго — почти сразу начинает затягивать и тошнить от отвращения. У Фуруты больше тысячи улыбок. Специально подобранная для каждого существа или ситуации, в какую он только может попасть. На его лице мелькает сотня эмоций, но всё это лишь смех. Его смех так похож на раскаты грома и перезвон колокольчиков в буддийском храме, он подобен похоронному маршу и тихому дыханию ночного ветра. Его смех означает чужие боль и страдания, разрушение и хаос ради развлечения. Его смех — как гимн всей боли и ужасу, через который пройдёт этот мир ради перемен. Уте доставляет удовольствие за ним наблюдать: подмечать каждое движение, каждый жест или выражение лица, слушать его размышления, смотреть на его игру и запоминать каждую из имеющихся личин. Ута раз в год делает для него новую маску, но все они ничто по сравнению с его собственными. Будь у него шанс, то он бы свернул ему шею ещё в младенчестве. Родителей также не миновала бы эта участь. Ничего личного, просто предосторожность. Думать о его уникальности, о том, что он может невозможное, а его фантазия, воля и хлещущая через край энергия переворачивают этот мир, — не хочется. Фурута непростительно медленно стягивает перчатку: поддевает красный материал на каждом пальце и оттягивает его, постепенно обнажая хрупкую ладонь и тонкое запястье с просвечивающими голубыми венами. Они кажутся инородными трещинами на белом гладком фарфоре кожи, но дополняют картину нежным свечением. Он никогда не снимает перчаток и уж тем более не прикасается голыми руками к живым существам. Брезгует. Ута почти польщён таким отношением к своей персоне. Руки у Фуруты, как ни странно, самые обычные: длинные, чуть узловатые пальцы, аккуратный профессиональный маникюр, мягкая кожа с едва заметной россыпью бледных веснушек. Он прикасается голыми пальцами к шее Уты, его движения столь легки и осторожны, что совершенно не вяжутся с отравляюще сладкой улыбкой. Уте любопытно, что же произойдёт дальше, что рискнёт сделать, а на что так и не решится этот ребёнок, чьи окровавленные руки меняют мир одним щелчком пальцев. Фурута подносит ладонь к шее и касается буквы N, кадык под его пальцами не дёргается, а взгляд Уты выражает исключительно вежливую заинтересованность и усталость. Он обводит указательным пальцем контур букв, намеренно расцарапывая кожу, и медленно произносит до боли знакомую фразу, шепча её в губы Уте. Так далеко он ещё никогда не заходил. Его действия, насквозь пропитанные желанием обладать и боязнью быть отвергнутым, очаровательны в своей предсказуемости. Ута проводит ладонями вдоль спины, очерчивает выпирающие лопатки, что сейчас так напоминают ему обрубки крыльев, мягко гладит поясницу, едва проникая под пояс брюк, но даже не пытаясь вытянуть рубашку. Жар чужого тела опаляет пальцы и разливается внутри, он поражает своей силой. Ему нравится мания, так похожая на жажду и голод заблудившегося путника, что плещется в этих чёрных, подёрнутых дымкой глазах. Нравится, что Фурута льнёт к нему столь нагло и беспринципно, вкладывая всего себя в эти действия, почти уверенный в том, что он не будет отвергнут. Это льстит. — Знаете, Ута-сан, — кажется, что вкрадчивый шёпот звучит на всю мастерскую, словно подхваченный висящими на стенах масками, и проникает прямо в мозг. Сухие губы едва касаются мочки уха, но этого более чем достаточно, чтобы внизу живота начало тянуть от возбуждения, а тело напряглось. — Нам пора пересмотреть наши отношения. — У нас есть отношения, Нимура-кун? — он всё ещё расцарапывает кожу на шее, словно пытается стереть татуировку. Клеймо прежней жизни, которому нет места в его мире. — Само собой. Сегодня как раз должны начаться. — Это не вопрос, не приказ и не просьба — обычная констатация факта. Фурута ни в коем разе не угрожает, а просто вскользь сообщает, что для Уты есть лишь два варианта, и он готов к любому из них. Что бы ни выбрал Ута, в проигрыше останется Фурута. Они оба это знают. Это очень весело. Отчаянная попытка изломленного и недолюбленного ребёнка получить принятие, внимание и тепло от того, кого он считает не просто равным себе, а стоящим выше. Фурута водит губами по шее, от его тёплого дыхания волны возбуждения разносятся по всему телу, а пальцами одной руки он массирует затылок. Он всё ещё расцарапывает до крови кожу на шее. Провокация. Необоснованно наглая попытка сказать, что только с ним Уте будет разрешено жить. Фурута не позволит, чтобы было иначе. Попытается не позволить. Их смех разносится по всей мастерской, отскакивает от стен, переплетается в симфонию весёлого безумия и знаменует начало чего-то крайне необычного. От такого предложения невозможно отказаться.