OST: — The Beatles — Let It Be — Michael Jackson — Thriller
Темные ленинградские подворотни неизъяснимо притягивали Лизу. Аномальные места заставляли остановить время на часах, и перенести себя в беззаботность, а своды арок хранили тепло счастливого июня. Белую ночь, отправленную на задворки сознания. И нацарапанную на нижнем выступе дату — двадцать пятое июня восемьдесят девятого года. Можно подумать, что постарались хулиганы, если бы заветные цифры не чиркал Кос, прикладывая максимум усилий к порче памятника культурного наследия. Где-то рядом с Лизой дворовая шпана в паленых адидасах мучила гитару, пытаясь перепеть «белый снег, серый лед…», а Павлова, уперев носок в стенку, выстаивала в темноте свода, потягивая запас из братской пачки. Пару раз компания зазывала к себе, настойчиво предлагая огоньку, размахивая руками, но это заставляло Лизу уйти быстрее, а не вести разговор с синими лицами. В таких компаниях не переводился дешевый портвейн и разило «Стрелой», производимой исключительно в Ленинграде. Московская нычка расходовалась медленно. Павлова не успела стать заядлым курильщиком, но свыклась с тем, что дымят вокруг нее. Практически все, кроме Валеры. Сначала родители, обсуждая какой-то громкий рабочий вопрос. Затем дядя Паша, копаясь в полуживом оранжевом «Москвиче». Пчёла и Белый, раскуривая одну на двоих папиросу. Космос… сигарой под шумок сворованной из чешского серванта. Он предчувствовал, что за табак ему попадет, но великолепного ничего не пугало. Сам себе закон в городе. Сегодня воскресенье. Несложно догадаться, какая нелегкая принесла Павлову в одну из вечных ленинградских подворотней. Кино не приносило прежнего удовольствия, и Лиза медленно побрела в сторону дома. Зализывать раны. Сигарета тлела на ветру, голову еле-еле прикрывал небрежно наброшенный палантин. Материнские часы клонили к темноте. Поежившись от морозной свежести, Лиза заключила, что предаваться мечтам на сегодня достаточно. «Не приедет» — отрешенно стучало в висках. Сама виновата. Как всегда — не может первой протянуть ладонь, начать разговор, позвонить… Было легче, когда Космос невольно шел на путь примирения сам, ломая любые стены прикосновением ладони. А Лиза не держала обиду за хвост, как облезлую кошку, голодную и бессильную. Но в ушах стояли упреки тётки, для которой «любовь» — понятие вечное. Ёлка слишком через многое прошла, всякий раз теряя надежду на светлое завтра. А Космос и Лиза не знали другой преграды, кроме неумения слушать друг друга, рождающего бесплодную уверенность в собственной неуязвимости. С неба больно подать. Но зачем сыну профессора такая напасть? Космос шёл вперёд к своей цели, не жалея для приумножения полученного авторитета ни времени, ни средств. Зачем ему младшая сестра Пчёлкина? Сама же убежала в Ленинград, туда, где ей спокойнее и сытнее. Ничего ему не сказала. О том, что её ребята превращались в мощную силу, Лиза знала не понаслышке. И это уже не фарца, которой перебивался Пчёла, рискуя попасть на статью, и не контроль мелких торгашей, заполонивших пространство столичных рынков. Ставки выше. К собственному удивлению, Лиза привыкала к автономному существованию. Заново врастала в Ленинград и училась благодарить свое одиночество. Но тишина пугала. Да и темнело рано. Сигарета истлела под январским снежком и резиновой подошвой ватных зимних сапог. — Девушка, девушка, — послышалось за спиной, когда светловолосая направилась прочь из арки, — погодите! Что вы рано ушли с нашего дворика? — Так, — бросила Лиза, продолжая свой путь, — не для лишних ушей. — Проводить? Все дороги знаю! — Если ноги обломать не боишься. — Девушка, как вас зовут? — Жена космонавта! — и ведь почти не соврала. — Зачем сразу отшивать? Я же, можно сказать, со всей душой. — Видно… Лиза вместе с провожатым завернули за угол. — Эй, красивая! Темно вокруг, как пойдешь? — Павлова не успела заметить, как перед ними возникло ещё двое парней полуспортивной внешности с заметно помятыми лицами. Хотелось скорее дать дёру. — Раз кента не слушаешь, может, мы покруче будет? — Отвали! — небрежно бросила Лиза, поправляя на плече кожаную сумку. — Мадмуазель, вышло недоразумение. Провожаю Вас я! — коротко стриженный молодчик, бывший, очевидно, кем-то из братии незнакомца, пытавшегося проводить Лизу до дома, преградил путь, не давая дороги. — Ты чего, милаха? Куда помчала? — Дорогу дай, — Лиза отодвинула мужчину плечом, благо была выше ростом и не лишена хоть какой-то физической силы. — В школе с девочками обращаться не учили? — Учёная, твою мать, — но и переоценивать собственные силы глупо, тем более, когда тебя снова застали врасплох. — Ну чё, кукла? Службу съема забоялась, за цацки свои переживаешь? Откуда такая взялась? — На твоей сыроварне таких не делают, — Павлова продолжала диалог, искренне пытаясь не подавать признаков паники. Не было времени разбираться, кто настиг племянницу чиновницы горисполкома, пусть подобные элементы нередко встречались Павловой на пути. Но обычно за её спиной стоял Космос, своим видом распугивающий всех, кто только на неё покушался. Лизу просто не смели трогать — себе дороже. — Не спеши, красота, — сказал третий, до того державшийся чуть поодаль, нахально насвистывая. — Тикалки, гляжу, золотые, кольцо не с барахолки. А серьги с мамкиного набора взяла? — Тебя не спросила, — алмазные серьги никогда не покидали Лизу. Оберег, талисман. И сейчас сберегут. — Да ладно, какая борзая? — прозвучало самоуверенно, но Лиза не двигалась с места, испепеляя противников своим ледяным взглядом. — Говорят же тебе люди. Снимай серьги. А то, чего дурного… И не отвяжешься от нас, и не слиняем. — Держи! — проронила Павлова, всматриваясь в полупустые глаза главного — коренастого, плечистого бойца, который больше не скрывался за спинами двух друзей-шестерок. — Только поспорим, что ты отдашь мне серьги! — фраза звучала утверждением. — Вот, бля, упертая, — криво усмехнулся мужчина, всматриваясь в зеленоватые камни, лежащие на ладони девушки, которую она тут же захлопнула, и спрятала в кармане пальто. — Давай, мать твою! — Вы и пальцем не тронете меня, — Лиза откуда в ней столько самоуверенности. — Только пощупаю! — провозгласил центровой, пытаясь дернуть Лизу за руку, но получил неожиданное сопротивление. — Всё честно — один на один. — Ни хрена ты от меня не получишь! — Лиза успела лягнуть коренастого острым локтем, когда услышала, что в руке одного из его провожатых заблестело лезвие. — Бля, Леха! Мать её, чего с этой шкурой церемониться? — опомнились, было, двое, стоящие позади, и ждущие, что «капитан» сам разберется с зазнавшейся малолеткой. — Нормально ж, говорили, сука, а она… — Что? — самый высокий, ещё с пять минут назад, клеящийся к Павловой, как банный лист, презрительно сверкнул нетрезвыми глазами. — Страшно? — Не дождётесь, — Лиза, собрав последние силы, успела выбежать из угла старого дома, спасая себя от беды. И её бы поймали, не давая шанса вернуться домой невредимой, если бы не чужое присутствие, выплывшее из темноты вечера: — Стоп, машина! — глас вопиющего, разбавленный прежней веселостью, обращался ко всем троим вымогателям, будто обезличенным. — Башкой надо думать, блять, когда чужих девиц по углам зажимаете! На хера в подворотне промышляете? От ментов давно не бегали? Мало? — Гелыч, да ты чё! На финты тебе эта проблема, мы б с неё одни серьги да колечко. Сразу бабла немерено! — уверяли парни, перебивая друг друга. — Всё по-людски! — Твою мать, если она скажет кому, что вытворяли? — ситуация — закачаешься, подумал Гела, не ожидавший, что на ночь глядя на его голову упадёт этот нешуточный сюрприз. — Вы ж вроде девушек не обижаете? И на пиво хватает. Или вас кто-то припахал? В долгах, как в шелках? — Не скажет, — пошловато причмокивая обветренными губами, произнес остриженный, — неразговорчивая. — Надейся, сволочь, — Лиза цепко сверкнула ледяными глазами, явственно ощутив боль. От чужого захвата саднило плечо. Ей везет? Или у Лизы довольно странная полоса падений и удач… Почувствовав долгожданную безопасность, она готова молиться на Сванадзе, оказавшегося рядом неведомо каким ветром. — А ты, бритый, вякать будешь, когда пригласят! — голос у Гелы — сталь. — Гелыч, было бы из-за чего! — Канайте… Лиза могла бы часами рассыпаться в благодарностях перед рыцарем, защитившим её от участи быть живым трупом, но молчание между ними, красноречивее слов говорило, что Сванадзе недоволен. И град на Неве как-то хмурился. — Слезь с поребрика, неугомонная, — Гела оборачивается, когда Лиза, балансируя на бордюре, пытается обрести прежнюю легкость в движениях. — Ладно, не я его красила, — снег падает хлопьями, и Павлова спешит плотнее запахнуть крупные пуговицы у горла, — что скажешь, Гел, я почти влипла? — Не сказать, что Пчёла не прав, говоря, что тебе пора в родные пенаты. Вот, что тебе, эти подворотни? Слоняешься, зелёная… — Убежала бы, но спасибо! Ещё чуток, и пришлось орать «пожар», — Лиза пожимала хрупкими плечами, как крыльями. — Но и не похожи эти синяки на бандитов. — А на кого ещё они могут быть похожи, Лизка? — Стало быть, у тебя на уме не только работа, гражданин Сванадзе? — Не мне тебе объяснять, что в Питере на каждом обшарпанном углу вот такие быки. Голова всё-таки не для украшения. — Не волнуйся, больше затемно одна не сунусь! — Ну ведь не совру! — Если и соврешь — дорого не возьмёшь, — оковы страха были окончательно повергнуты, и Лиза похлопала спасителя по крепкому плечу, — вылечил. А я туда ходила думать над своим поведением. Классно? Решила проблему, ничего не скажешь! — Все твои проблемы — яйца выеденного не стоят. Поразмысли. Космос, твой, хоть и фрукт, покруче некоторых местных решал, но… все безопаснее, чем здесь, — Гела выдержал паузу, закуривая последнюю сигарету из пачки. — Бля, эти хабарики — не советую. За одну этикетку бабло отгрохал. — Это ж «Marlboro», как мой курит? — Хренальбро! Курить бросать надо, — Гела не бросит, но факт остаётся фактом. — Шуруй в Москву, какого фига тут думать? — Гел, — Лиза замедлила шаг, останавливаясь рядом с торцом дома партработников, — и на нашей улице будет праздник! — Будет? — с азартом поинтересовался грузин, изгибая рот в приветливой улыбке, которая делала его на редкость симпатичным. Но Лиза любила морские синие омуты. Они спасали её от озноба. Её противоядия. — Будет, Гела! — Пригласишь? — Открытку не забуду нарисовать, дружище! — А я уже понадеялся! — Я не прощаюсь… — Павлова поспешила скрыться за тяжёлой парадной дверью, понимая, что она порядком задержалась. А если бы не Гела… Нет, нельзя жить, загадывая и ставя себя в тупики. Она и не станет. И только Сванадзе, медленно перебирая ногами, плёлся дальше, не горя желанием оказаться дома. Там где, признаться, жуткая холодина. И не из-за отопления, с которым все трансферты без перебоя. Просто пусто, а общение с девушкой красивой, но лукавой, сбило грузина с толку, заставляя хоть ненадолго окунуться в прошедшие времена. И немного в настоящее.***
Гела Сванадзе умело держал лицо, словно каменная непроницаемая стена. Широченная ширма с могучими руками. Не задевай — задавит. Коренастый и среднего роста, плотный и основательный, он не производил впечатления добра с кулаками, но глаза его, темные и южные, выдавали раздолбая, оставленного где-то на окраинах славного города Тбилиси. Уж сколько лет Гела там не был? Не вспомнить, не счесть. Казалось, что раздольная жизнь, без царя в голове и прочих условностей, осталась где-то там, за далеким поворотом. Там была первая отцовская хрущоба, где молодой семье становилось тесно. Там была мать — Кетеван. Она просто была, этого было достаточно. Была обычной советской женой, которая печалилась из-за того, что непокорные сыновья Гела и Лёва теряли свои сандалики. А потом отец стремительно пошёл на карьерное повышение. Служба вела в Москву. ЦК партии — головокружительные перспективы, которые не давали продохнуть и опомниться. Дети росли, а отец не замечал. Леван был старшим — отличник, спортсмен. Образец для троечника Гелы, которого переводили из класса в класс за родительский авторитет, заставляющий учителей передёргивать лишний раз. Гела плыл по течению, зная, что после школы открыты все двери. Возможно за ним нет старания, но зато пробивной и со стержнем. Не то что Лёвка, бредивший заветным дипломом МГИМО. Хренов мечтатель с извечным магнитофоном на кровати и разложенными по столу учебниками. Его кассеты вечно крутили «Битлз». Let It Be… Кетеван Вахтанговна не знала, как примирить родных братьев, стараясь победить глухую разрозненность, а отцу было не в досуг. Забот хватало на службе, а мальцы справятся сами. Мужчины они или нет? Георгий Яковлевич взлетал, пропадая на партийной работе, колесил в командировки и не замечал, что упускает самое главное. Семья рассыпалась. Сначала белой тенью из жизни родных ушла мать. Кетеван сгорела за три месяца, когда опухоль была уже неоперабельной. В заботах о сыновьях, сорокалетняя женщина не замечала собственные хвори. Гела заканчивал девятый класс, а Лёва поступил в институт. Пропадал на лекциях, заставляя брата задуматься о будущем пути, который не имел права скатиться в пропасть. Похороны, поминки, громкие слова. Все по чину, но в горле стоял ком. Мама жила тихо — помпа ни к чему, но кто послушает Гелу, безликого и невидимого первые месяцы после кончины матери. Отец безмолвствовал. Хватало того, что сыновья всё больше напоминали головную боль. Как управляться со взрослыми и разнохарактерными парнями чиновник практически не знал, да и сам все время жил на даче. Звонил раз в два дня, передавал с водителем деньги, интересовался учебой. Ничего более. «Скорбел», — убеждал Гелу старший брат, устало потирая глаза от скопившейся за последний период напряжённости. Пока однажды внезапно не нагрянул на служебную дачу, и не познакомился с любовницей отца, по-хозяйски расположившейся в мамином плетенном кресле. Возникало смутное чувство, что дама жила здесь давно и прочно. И это скрыл отец, клявшийся у могилы ушедшей Кетеван — на его пути не возникнет женского присутствия! Младший, отходчивый и контактный, перенес новость стоически — отец у него один, и грех ему жаловаться. Леван, категоричный и резкий, не воспринял изменения, закрываясь в себе куда больше, чем в день смерти обожаемой матери. Гела стал студентом Плехановки — ни шатко ни валко, но он учился, пытаясь не заставлять папашу краснеть при удобном случае. Армия не стращала — сказывалась травма левого колена, полученная на давнишних соревнованиях по баскетболу. Да и грозила ли она когда-нибудь сыну большого человека? Уж точно не Афган, откуда горячая голова молодого грузина рисковала вернуться в цинковой коробке. А Лёва… Заметно сдал. Пропадал из дома, забросил престижную учебу, вызывая недоумение отца. Георгий бесновался и кричал, грозился всеми святыми и проклятыми, но Леван смеялся в ответ, демонстрируя полное неприятие родительского авторитета. Раз отец слал к чертям семью, чем хуже сын? Гела пытался их помирить, беря с Левика обещание: перестанет сорить родительскими деньгами и откажется от времяпровождения в сомнительных компаниях. Однако год, прошедший со смерти Кетеван, сделал из её старшего сына бледное подобие отличника и умницы Лёвы. Гела давно сбился со счета, сколько раз его брат приходил домой на бровях, в пьяном угаре, а когда заметил широкие, почти безумные зрачки, отпугивающие в свете лампы, не стал долго размышлять.— А чё, малой? Истерить будешь? — Леван нервически смеялся, не собираясь рассказывать, как давно в его жизни появился белый порошок — решение всех насущных и великих проблем. И где он его доставал. — Ты ж всегда был оторвой? Давай! Я отцу не скажу, ему и похер, поверь мне! Мать захоронил со своими шашнями, а мы-то груз на шее! — Ты больной, Лёва! — Гела тряс брата за плечи, пытаясь без помощи ударов по лицу привести его в чувство. — Тебя с кормушки твоей погонят, на батю не глянут! На хрена ты пыжился, если всё херишь? — Святая наивность… — Лёва больше не видел смысла держаться. Он только хватал раскрасневшимся носом воздух, показывая брату крохотный пакетик с белесым порошком. — Это мне вас всех заменит! Всех, нахуй, всех! Только тебя, дурак, жалко! Не понимаешь ещё! Ни на грош! — Как тебя-то легавые не забрали? Как ты «Волгу» свою не разбил? — А об этом история умалчивает! И вообще, малой… Ни хрена мы не поймаем на этой рабочей Ниве… — Что мы отцу скажем? Соображаешь, что творишь?..
Левана Сванадзе отчислили из МГИМО — факт, который не скроешь и подавно. Георгий Яковлевич кричал, как никогда в жизни, не брезговал поднять на старшего сына руку, но смотря на потерянное и простывшее лицо, боялся признать… Первенца он теряет. Вслед за Кетеван, которую убил новостью о том, что с ней его связывают лишь общественные нормы. Но в упор не чувствовал за собой вину, продолжая жить на служебной даче. Перекрылся. Лёвы не стало под новый восемьдесят шестой. Нет, не передоз. Вздернулся в комнате матери, пользуясь тем, что брат-студент праздновал наступление года тигра где-то в общагах друзей. В записке, найденной на письменном столе, Гела нашел короткое напоминание о прежнем умнице Лёве: «я сам себе противен…». Гела остался один. Присутствие отца, напуганного и покаянного, картины не спасало. Левки этот трёп не вернёт. В квартире на Чистых прудах воцарился мрак, и Гела сбегал, ища свой адреналин на улицах. Иногда и утюжил, втюхивая подороже отцовские подарки — ширпотреб не имел никакой значимости. Но отец взял ситуацию под контроль, видимо, вспоминая, что кроме младшего сына у него никого не осталось. Жалко парня стало. Гела пообещал, что диплом принесет в зубах. Не зря же учился, пусть и катаясь с пересдачи на пересдачу. Или получая «зачтено» за коробку дефицитного чая, завалявшегося с последней командировки отца ненужным атрибутом. А после института попал в Ленинград, где окунулся в другой ритм, неся вахту при очень человечной для политической кухни женщины. Собственно, и назначение в обком устроил отец, обеспокоенный будущим единственного сына. Но Гела держал дистанцию, а отец брюзг в Москве. Наверное, с новой походно-полевой. Впрочем, хоть с двумя, сыну стало все равно. Заяву за антиобщественное поведение строчить не станет. Порицать поздно. Сванадзе жил простым существованием советского служащего, от получки к получке. И не было в нем никакой загадки, которой бы мучилась светлоглазая Лиза. Только пустота, закравшаяся черной кошкой. Не шутка, а чёртов лабиринт…