Люди болота

1. Порой Йорику бывает особенно тяжело отличать простые сны от видений, видения — от реальности, а блекло-серый в мягком войлоке тумана рассвет от тускло-желтого заката, прячущего прозрачную стекляшку солнца в мареве, густом, как парное молоко. В такие дни Йорику кажется, что толстые стены Зала Высокой Луны превращаются в слепых великанов, жадно потягивающих воздух уродливыми носами, выжидающих, когда он издаст хотя бы шорох, чтобы раздавить его дубиной и жадно слизать то, что останется с холодного пола. Ему кажется, что высокие своды крыши обращаются стаей воронья и выклёвывают ему глаза под яростное клацанье крабовых клешней и утробный рёв хоркеров, сливающихся в боевой марш — залихватский удар топора по оковке щита, вязкая волна гудения боевого рога. Последнее, что он видит, пока клювы, как рой пчёл, тянутся к его лицу — это тёмно-серые хоругви, ощерившиеся исполинскими волками, крадущиеся на мягких лапах за его костями, чтобы долго обгладывать хрящи и тонкую плёнку жира, ломать и высасывать костный мозг. Но всё это куда лучше, чем остаться в постели, ведь тогда Йорику видится самое страшное: заботливые руки сестры, мягкие и белые, с одной лишь мозолью от пера на среднем пальце, тянутся взбить перину, но в последний момент выхватывают её из-под головы и вжимают ему в рот, в нос, в глаза так сильно, что хрустит переносица и трещат перекладины под матрасом. Когда он перестаёт вскидываться и пинаться ногами, то оказывается на краю хлюпающей жирной тиной трясины. У трясины нет конца, только начало, и горизонт, где бы она хваталась липкими лапами за небо, размыт, как дорога в распутицу. Ощущая резкую истому, острую нужду узнать, будет ли её болотистое нутро тёплым, как человеческое или холодным, как у бесплотного духа, Йорик заносит ногу для первого шага. В подобные дни всё не так. Чёрное кажется белым, трескучее поленьями нутро костра — заиндевевшим сугробом. Обычно тихий и хриплый, старческий голос его матери ломается, гудит серебряным блюдом, ухнувшим на каменный пол. От её крика по трясине проходит рябь, и она тает, скатываясь грязными комьями, стекая серой водой, расползаясь чёрными ужами. Йорик вдыхает, страшно хрипя всей своей грудиной, и забывается в глухой темноте, так и не открыв глаз. Горм считает его сумасшедшим. Об этом кричат его редкие взгляды, льдистые от презрения, влажно блестящие от отвращения, это читается по нервным подёргиваниям левой стороны лица, где по виску проходит старый шрам, это слышно в его бесцветном голосе. Йорик хочет верить, что Горм прав, приказывая себе не замечать алые росчерки от окольцованных, точно, как у его матери, пальцев на припухших и заплаканных щеках своей сестры. 2. О нём говорят, что он проклят, что он — дреморское отродье, ведь его старая мать не смогла бы больше родить: её чресла иссохли и почернели едва ли меньше злого лица. Вот и выменяла она ублюдка у Вермины, Прядильщицы пышных одежд и ночных кошмаров, расплатившись собственным разумом, которого и так оставалось от силы — капля, раз Идгрод Чёрная решилась служить даэдра. Никто не посмел бы сказать подобное о ярле в голос, при свете дня, вне крепких стен своих жилищ, но Йорик, скитающийся в сумерках, как мстительный дух — бледный и в полузабытье — слышит всё. Сегодня из нагретых жаровней палат Зала его выгнал едкий запах гари, дым, протравивший остатки разума, как крыс ядом, и толстый слой сажи на руках. Это лишь малая часть, бледная тень, то, что остаётся после сна, в котором он третьи сутки подряд видит громадный, как гора, как Глотка Мира, столп огня. Пожарище замирает перед ним гадюкой готовой к броску: так же плавно покачивает кругами гибкое тело, так же шипит огромными, словно отдельные костры, искрами, так же резко кидается на него и жалит всё тело разом невыносимым жаром. Его кожа моментально лопается, вытекают глазные яблоки, бурлит, закипая, кровь. Йорик просыпается с треском в ушах, всё ещё ощущая запах своего горелого мяса. От его рассказов отец и сестра бледнеют, как два савана, и смотрят так, словно готовы завернуть в саван самого Йорика уже сейчас. Асльфур осторожно берёт сына за плечи и с суеверным страхом говорит ровно то, чего следовало ожидать от человека, никогда не бывавшего одержимым магией: «Это всего лишь сон, сынок. И он прошел, — от сдерживаемых содроганий его голос похож на гальку, перекатываемую по руслу реки бурным потоком, — Сейчас, в настоящем, с тобой ничего не станется. Всё обязательно будет хорошо». Сестра запускает пятерню ему в волосы, немного ерошит их, массируя кожу головы. «Я ещё раз напишу Данике в Вайтран, чтобы прислали снадобье как можно скорее». На мгновение Йорику становится спокойнее от их слов, участливых взглядов и нежных прикосновений, но после дым снова забирается ему в ноздри, мучительно медленно ползёт к лёгким, разрывая до крови всё на своём пути. Тогда Йорик идёт к матери, но та, чудом оторвавшись от груды пергаментов, документов, писем и стратегической карты, смотрит на него немного колко: «Ты видишь грядущую войну, Йорик. Будь сильным, иначе она сломит тебя ещё до первого столкновения Легиона с Братьями Бури». О нём говорят, что он — бесовщина, ворожба своей матери, пламя и жертвенная плоть на каменном алтаре. Скитаясь по Морфалу, как сорняк, вырванный из сухой земли, и несущийся туда, куда подует ветер, чтобы по пути проронить как можно больше своих сорных семян, Йорик думает, что если бы всё то было правдой, то у него не было бы сердца, а если бы и было, то чёрное и сухое, не способное так надсадно болеть. Если бы он был дреморовским выродком, его глаза никогда не заплакали, если бы Вермина была ему мать, ни один кошмар не заставил бы его душу так надрывно ныть, выть, скулить побитой собакой, ведь души бы у него и не было вовсе. Шкандыбая заплетающимися ногами по каменной дороге, он не сразу замечает, как белесый, пахнущий сыростью и ядовитым колокольчиком морок вытесняется седым чадом, запахом уже знакомого ему жженого мяса, палёного жира. Обретая зрение, на половину проясняясь разумом, Йорик застывает напротив горящего дома, в угольно-чёрном остове которого никогда бы не признал жильё Хроггара. Ноги подводят его, он завороженно оседает на землю и соскальзывает по мокрой траве в болото. Топь принимает его легко, как любящая мать — родного сына. 3. Нужный ему способ отделить болезненный, как глубокая бляшка язвы, сон от бодрствования приходит сам: что, если не стальной маслянистый блеск лезвия, не оводовое жало боли, способно выдернуть его из ледяной дымки, от прикосновений которой немеет кожа? Что ещё подскажет ему, где жизнь, а где зыбкий и вещий бред, тянущий его на дно каждый раз, как Йорик закрывает глаза? Сначала он хотел попросить кинжал у Горма, а если придётся — украсть, но тот, заранее прочитав что-то нехорошее в его неспокойных взглядах и движениях пальцев, поймал Йорика возле своих покоев, жестко перехватил за предплечье, сжав так сильно, что у него закружилась голова и подкосились ноги, готовые обрушить его на пол, если бы не медвежья хватка, и обманчиво спокойно сказал, что если увидит Йорика у оружейной, приложит все силы и всё своё туровое упрямство, чтобы убедить ярла запереть его в комнате, как запирают в клетках заразных злокрысов и плешивых волков, стравливая тех друг с другом на потеху толпе. Сказал, что там, в душных дубовых стенах своей узкой, как гроб, комнатушки он проведёт остаток жизни, и ему плевать, будет ли это жизнь человека, затравленного зверя с намыленными боками и пенной пастью, или ходящего под себя калеки, пустого, как ссохшаяся под солнцем тушка крачки, вдавленная в каменную мостовую железным ободом телеги и копытами коней. Это было больше, чем всё, что выдавал из себя Горм в его сторону за последние несколько лет, но, несмотря, на вдруг проснувшееся красноречие, по мутному и отрешённому взгляду Йорик понял, что если это будет не кинжал Горма, то тому, в принципе, всё равно. Тогда он стащил тупой кухонный нож, способный резать только масло или мять сыр, и заточил его об камень, с непривычки ободрав несколько ногтей. Это было первым подобием оружия, оказавшимся в его слабых, непригодных для сражения руках за все десять лет жизни. Маленький железный ножик, чёрный от времени и ржавчины, с тонкой блестящей полоской режущего края забавлял Йорика, и тот, почему-то вспомнив имперскую традицию называть мечи и корабли женскими именами, дал ножу имя — Идгрод. Лезвие похоже на его мать: ссохшееся и почерневшее от хода времени, оно режет глубоко и больно, сминая под собой кожу, протягивая её лоскутами, рваными и кровавыми, которые не срастутся ещё долго, а после — останутся взбухшей линией шрама. Оно не боится сломаться в руках, раскрошиться в металлическую стружку, упасть в воду, годы сделали его ядовитым и отчаянным. Лезвие похоже на его сестру: заботливо прижимается к голенищу сапога, отдавая холод, принимая тепло, нашептывая колыбельные. Ждёт, как бы угодить, а когда настаёт час отделять зёрна от плевел, не знает ни жалости, ни сострадания, задорно поёт оды героям высоким девичьим голосом и хлещет вьюгой. Йорик, измученный трёхдневным бдением, тяжело роняет голову на перину и позволяет себе довериться этой Идгрод чуть больше, чем двум прочим. *** Лицо Фалиона кажется деревянным, чёрной угрюмой маской в рытвинах морщин и оспы, как если бы древесину поели короеды и издробили дятлы. Это лицо не выражает ничего, но от него страшно. Первобытно, инстинктивно страшно до нервного холодка и мурашек вдоль хребта, до влажного покалывания в широко раскрытых глазах. Йорик делает осторожный шаг назад, но маска следует за ним, плывя по воздуху, а когда он резко разворачивается, смежив веки, и, не разбирая дороги, бежит так, что сердце в груди заходится диким гарцующим жеребёнком, голос Фалиона вместо ветра свистит у него в ушах — раскатисто смеётся над его стрекачом и, чеканя слова, как подковы, читает заклинания. Сбив дыхание, выжегшее ему лёгкие, Йорик, задыхаясь, останавливается, опасливо открывает глаза и визгливо, что собака, которой зажало хвост дверью, вскрикивает в ужасе — лицо перед ним, словно он бежал на месте или вернулся назад, сделав круг, петлю, заарканившую его шею, словно это лицо — разгневанный дух предков, преследующий его за то, что он прошелся по их братской могиле, потоптал паслен, посбивал камни с кургана. Из тёмных провалов глаз на фалионовой маске, как из омутов грязной жижи, всплывают два камня душ, осквернённые — чёрные, в лиловых прожилках, и Йорика оглушает криками, визгом, стонами, оглушает смертельными злыми проклятьями. Он теряется, как рыба, подброшенная в воздух мощным ударом весла по поверхности озера, но маленький нож участливо охлаждает ему кожу щиколотки. Йорик выхватывает его и позволяет лезвию впиться в запястье, но вместо крови из раны течёт вода вперемешку с тиной, с ряской, с юркими мальками карасей, склизкими головастиками жаб, а вместо боли по телу проносится приятная прохлада. Просто сон. *** Фигура у Фалиона — сожженный засухой ясень, вытесанный ударом молнии эбонитовый ствол, обглоданные псами зимы ветви. Чёрный балахон висит на нём, как на голом остове сторожевой башни, древнем скелете и насмешливо покачивается пустотой под порывами ветра, вминая тёмный лён в глубокие провалы его тела. Издевательски свистит полая грудина, щерясь когтями рёбер, впускает в себя сивер, а выпускает — скрежет сломанной флейты. Он ходит тенями других деревьев, живых не в пример ему, и смотрит с голодом и жаждой. Йорик бредёт по предрассветному лесу, что за городом, увязая слабыми ногами во влажном мху и цепкой бухмари. Высокие седые стебли ковыля оплетают ему ступни, хватают за руки и, поддев горячую кожу инеем, просят скорбными голосами мертвецов: «Не ходи». Но Йорик лишь обводит стволы деревьев больными, воспалёнными глазами, в каждом узнаёт трухлявый скелет Фалиона под рваной хламидой и ковыляет дальше. «Если я остановлюсь, — думает он в лихорадке, — оно настигнет меня и сожрёт». У Фалиона нет ни желудка, ни кишечника, даже языка и зубов, но чернота под хлопающей вороньими крыльями хламидой, жгущая паучьим ядом, плотная и резонирующая с больными мыслями Йорика, способна дробить камни, растворять сталь, переваривать души. Узловатые ветви его рук почти смыкаются на горячей шее, но Йорик хватает нож, поющий на ветру гимны, и обрушивает его себе на запястье. Вместо лезвия кожу хлещет ковыль, раздирает осот, и от мелких колючек, загнанных в ссадины, ему хорошо, как никогда. Всего лишь сон. *** Даже так, безлунной ночью, под тучными тенями хвойных крон, он выделялся среди злобно оскалившихся на звёзды глыб и плоского, как тарелка, каменного круга мотыльком, севшим на раскалённое стекло зажжённой лампы. Вкруг него змеились в танце тени, перешептываясь, пересмеиваясь, сцепляясь в одну хмарь и разбиваясь на гибкие ленты полозов. Фалион колдовал, а мёртвые ждали, когда он дочитает свои утробно ревущие мантры до конца и проложит им путь из могил обратно, под небо, под луну и даже под солнце, снимет амбарный замок с ворот и заново научит переступать через пороги. Трясина приветливо бурлила им и пенилась, в такт её хлюпаньям ухали филины, кричала неясыть и далеко, в городе, скрипели лавочные вывески, шуршали соломой крыши. Йорик вцепился взглядом в лица, проступившие на хищно сошедшихся каменных идолах, разинувшие пропасти глаз и ртов, как голодные птенцы орлана, сочащиеся чёрной кровью и гнилью, алчущие, жаждущие, изнывающие. Идгрод полоснула его резкой болью по запястью, и живая безумная кровь, проклятая на магию, смешалась с их, мёртвой. Он так и не смог убедить себя, что это тоже был сон, бинтуя рану отрезом ткани.