воришка

Пустынные улицы весеннего Сеула начинает освещать ласковое утреннее солнце, прогоняя ночь и обнажая все её тайны. Город просыпается, наполняясь светом и майским теплом. Через пару часов кто-то будет готовиться к началу очередного рабочего дня, кто-то будет возвращаться домой с ночных смен, но до этого ещё есть время, драгоценные минуты, когда солнце уже обволакивает мегаполис, но на улицах нет людей, так пусто, будто после апокалипсиса. О том, что жизнь в этом городе ещё есть, напоминают лишь мигающие светофоры и редкие машины, и те только на больших улицах. В маленьких переулках, переплетающихся сложной паутиной вокруг многоэтажных и частных домов, время застывает. Кажется, что в вязкой тишине даже тени от проводов не движутся вслед за солнечными лучами, как им положено. Всё превращается в статичную фотографию, прямо как из какого-нибудь поста с эстетикой утреннего города от одного из этих странных тамблерских аккаунтов, с чьими владельцами никто не знаком; но застывшую тишину разрезает шарканье кроссовок и тихий смех. Пустынные улицы весеннего Сеула начинает освещать ласковое утреннее солнце, и это значит, что Джемина пора возвращать домой. Да, именно его возвращать, а не ему возвращаться, потому что «официально» Джено его украл. Ли в принципе вор-рецидивист — он крадёт Джемина регулярно, почти каждый день вытаскивает из дома; он уже украл его первый поцелуй, второй, третий, и продолжает стабильно красть их каждый день, ни капли не раскаиваясь в содеянном; он украл не один, не два и не три десятка часов, которые оба могли потратить на здоровый сон; он украл у Джемина совесть и стремление быть идеальным, и кто знает, что он украдёт ещё. А у Джемина личный вид стокгольмского синдрома, он своему вору совершенно не противится, готов на любые авантюры, главное только, чтобы родители не узнали. Он всё ещё остаётся для них идеальным сыном, который учится на «отлично», и с таким раздолбаем как Джено ему, конечно же, водиться не пристало. Но Джемину, на самом-то деле, практически всё равно. Он послушно «ложится спать» каждый вечер, чтобы услышать стук мелкого камешка о стекло, когда в маленьком двухэтажном домике гаснет свет, и вся семья уже спит. Он по отработанной схеме тихо одевается и вылезает через окно по дереву, в который раз сдирая кожу на ладонях и царапая локти — ничего страшного, заживёт. За забором уже ждёт его похититель, прочёсывает пальцами выжженную осветлителем чёлку и самодовольно улыбается, как кот плывущей прямо ему в лапы рыбе. На коленках, торчащих из дырок на старых джинсах, видны свежие синяки и царапины. Им Джемин уже не удивляется, как не удивляются и все остальные, потому что Джено в их районе, наверно, самый известный хулиган, который чёрт знает каким чудом ещё умудряется не вылететь из школы за прогулы и неуспеваемость. Штрафов у него больше, чем хвостов за полугодие, каждая вторая стена с ярким граффити носит на себе его автограф, а сколько аварий он чуть не спровоцировал, дрейфуя по улицам на своём старом скейтборде, игнорируя правила дорожного движения, — тут и посчитать сложно. Почему Джемин его любит, известно только богу и самому Джемину, который, впрочем, категорически отказывается об этом говорить. Может быть, ему удалось раскопать в Джено то, чего не видят все остальные, а может, ему просто нравится быть украденным, нравится опасность быть раскрытым, нравится тот факт, что Джено своим появлением порвал в клочья всю устоявшуюся, пресную, скучную, однообразную, приторно-правильную жизнь, которой На жил уже 17 лет. Все их ночные побеги похожи один на другой, но ни один из них нельзя назвать неинтересным хотя бы потому, что разговоры каждый раз разные, или потому, что номера у украденных поцелуев никогда не повторяются. Ночь заботливо накрывает их одеялом своей тьмы, пряча от людских глаз все тайны, которые не касаются больше никого, кроме них двоих. Весь город в их распоряжении, и они теряются в паутине переулков, болтают обо всём подряд, убегают от ночных патрулей, целуются бесчисленное количество раз, и всё это чувствуется таким правильным, и кажется, что всё время мира в их распоряжении, но вот солнце начинает понемногу вставать, заливая улицы золотым светом, безжалостно прогоняет ночь, обнажая секреты похитителя и его «жертвы». Кеды шаркают, встречаясь подошвой с асфальтом, пальцы переплетены, и, вообще-то, это мешает бежать быстрее, но зато улыбка шире, и сердце в груди заходится не только от адреналина, но и от любви. Они оба мешают друг другу бежать быстрее, и от этого становится почему-то смешно — они как сиамские близнецы, которым по всем законам надо бы быть порознь, но по факту получается, что порознь нельзя. Около калитки дома Джемина они останавливаются, чтобы перевести дыхание и попрощаться перед тем, как разойтись в разные стороны, лечь спать на пару часов, а после пробуждения делать вид, что прекрасно выспались. Джено устало улыбается, упираясь ладонями в колени, и тянется к Джемину, кажется, чтобы просто убрать прядь волос за ухо, но потом целует — достаточно долго, чтобы считалось за кражу, но достаточно быстро, чтобы Джемин не успел ничего понять. — Сто двадцать шесть, — шепчет Джено, а Джемин усмехается. — Тебе не надоело? Господи, почему в этом мире так много чисел… — Их всё равно не хватит, чтобы выразить, как сильно я тебя люблю. Джемин забавно кривится. — Ли Джено, это отвратительно. Поверить не могу, что я умудрился влюбиться именно в тебя. Ли старательно изображает обиду. Джемин вздыхает и уже в свою очередь коротко целует Джено. — Сто двадцать семь. Не обижайся. Встретимся в школе, воришка, — На подмигивает и проскальзывает за калитку, пока Джено не успел украсть у него ещё десяток минут отведённого на сон времени. Пустынные улицы весеннего Сеула освещает ласковое утреннее солнце, прогоняя ночь со всеми её тайнами, которые родителям Джемина знать не обязательно.