Белый танец

Ронетт боится закрыть глаза, темнота парализует ее ужасом, не дает дышать. Она хочет закричать, но не может. Даже если бы не кляп во рту, голосовые связки вряд ли бы послушались. Тело отказывает ей там, где разум отказал еще раньше. Она видит Лору, но это лишь разрозненные фрагменты: царапина на плече, белокурый локон, свежий синяк на колене, покрытые прозрачным блеском ногти с траурной полоской земли и крови под ними, темно-розовый ореол соска, порванная бретелька, расширенный до предела зрачок, золотая цепочка на острых ключицах, беззащитная белизна шеи, алые капли на кромке зубов. Ронетт еще не тонет, пока только дрейфует в темноте — сознание заторможено, реальность потеряла резкость. Вся эта мозаика из фрагментов Лоры не имеет никакого смысла. А потом она чувствует чужую ладонь на своей шее, рука еще не давит, лишь чуть сжимает, но Ронетт кажется, что весь мир сосредоточился в этой точке. Она все-таки закрывает глаза, зажмуривается так сильно, что под веками начинают пылать огненные круги, и пытается убрать враждебную хватку. «Давайте танцевать!», — внезапно провозглашает голос. Ронетт хочется исчезнуть, раствориться, перестать быть — здесь и сейчас, в этой густой темноте. Руки грубо хватают ее, встряхивают как тряпичную куклу, кружат в странном ирреальном вальсе, перед глазами вновь мелькают фрагменты, Ронетт почти не способна думать, но единственная мысль, за которую получается ухватиться, настойчиво стучит в висках: ей во что бы то ни стало нужно собрать эти фрагменты воедино. Запомнить Лору цельной. Кожа на запястьях саднит и кровоточит, все тело как одна большая открытая рана, и нет больше абсолютных истин, зато есть бесконечные унижение и боль, пожирающие рассудок. Мистер Палмер, — имя всплывает в памяти и спустя секунду тут же уходит в небытие — показательно по-джентельменски целует ее руку, сначала костяшки, потом в тыльную сторону ладони, и снова кружит в танце. И улыбается как бог. Ронетт чувствует, что от этого прикосновения сухих жестких губ линия жизни на ее ладони истончается, становится едва различимой. Кровь стучит в висках рефреном, чужой голос отмеряет ее грехи, которые тут же повисают якорем, тянут на дно, но Ронетт старается держать глаза открытыми, вглядывается во тьму, но не впускает ее в себя. Они танцуют без музыки, но все-таки не в полной тишине. Где-то под их ногами едва слышно, с тихими хрипами, еще дышит Лора. Ронетт знает: когда Лора затихнет, танец закончится. И вслед за этой мыслью, словно только того и ждала, приходит тишина. Удар. Лицевые кости ломаются с тихим хрустом, Ронетт даже не успевает осознать эту чудовищную вспышку боли, когда получает второй удар. Тьма взрывается белым и алым. Сознание возвращается медленно. И мир Ронетт — это все еще фрагменты и осколки, в которых мелькает то Лора, то человек, который зубами вцепился в ее разбитые губы, то запах сырой земли смешанной с кровью, слюной и спермой. Она чувствует, что распадается на части, но чьи-то руки держат ее измученное тело в крепком чудовищном объятии, а потом ощущение чужих губ на лице. Не имеющая право на существование нежность этих легких поцелуев ломает ее. Ронетт чувствует себя вывернутой наизнанку, но стоит лишь немного сместить взгляд, на градус сменить угол обзора — и застывший суженный зрачок Лоры укутывает ее в кокон безмолвного кошмара, которому даже нет названия. — Папа, — говорит Ронетт. — Потанцуй со мной в последний раз. И они танцуют. В тихом шелесте сикомор нет места памяти и спасению.