Если закричишь, я убью ее. А если закричит она, то я убью тебя. Вы поняли? Да?
У Лютес было написано: «Разум объекта стремится создать воспоминания там, где их нет», но в реальном мире, в обычном учебнике по психиатрии, такое явление названо намного проще — конфабуляции. Константы и переменные. Предложение заменяет всего одно слово. Зато емкое… Время в понимании обоих Лютесов было океаном, в котором можно запросто потерять себя, а не рекой, чье течение обещает увеселительную прогулку. Смеяться над тем, что Пророк видел вероятности, а не будущее, у Анны сейчас не получается. И все же. Как по-написанному — волна набрала мощь в последний раз и осела, оставив после себя только брызги. Приходит в себя Элизабет, как ни странно, не в Колумбии, а в Восторге. Она обнаруживает себя в вито-камере в той части города, в которой не была ни разу. Букера она больше не слышит, Лютесов тоже нет поблизости. Безоружна. Мутантов приходится отбивать всем, что попадается под руку. «Сад Собирательниц» попадается ей чудом, но даже на шалость в виде тоника не хватает АДАМА. Внешний вид Особи уже не сильно соответствует технической документации… Куда брести во тьме — неясно. Ни единого человека темной могиле. Такое ощущение, что Универмаг Фонтейна, поравнявшись с остальным Восторгом, словно микроб, перетащил в город все свои недостатки, в основном — гниль. Ни звука адекватной речи, кроме старой загадки в стиле «Алисы в Зазеркалье» — «Что важнее пьеса или твоя роль в ней?» Анны как будто нет? Смотря сейчас на обоих Лютесов, целых и невредимых, стоящих на пороге ее дома, она, зло хмуря брови и не отворачиваясь, на ощупь ищет предмет по тяжелее, произнося по слогам только одно слово — «Поехвашие». — Долг можно считать прощенным, — фраза, которую наверняка мечтала услышать Особь. Каждая «Элизабет» и каждая «Анна». Десятки книг в библиотеке, описывающих физику как особое видение мира, теории мультивселенных и принцип работы города в облаках. Ага. Как же. ДеВитт даже прихватила одну из Восторга, с мемориальным названием — «Единство и преображение». Ученым не чуждо позерство. И они могут вести себя как лавочники, силясь создать то, чего нет. Не должно было быть. Не было никогда. Страницы книг обманывают, завлекают, как мотылька на огнь. Но не того мотылька и не на тот огонь. «То место, где тебя никогда не было», — сказал один, прежде чем высадить Особь на маяке… Она швыряет в обоих пепельницу. Салли выбегает в ту же минуту из другой комнаты и подскакивает к Анне, хватая ее лицо в ладони. Сестра не может не беспокоиться о грядущем моменте. — Здесь опять что-то происходит? — Предлагаю иррациональный выбор, — слабо улыбаясь, отвечает ДеВитт. Может быть, так открылась метафизическая дверь, но реальность всегда имеет свойство обманывать. Джек Райан все же выбрался на поверхность в компании сплайсеров, Восторг перешел под контроль другому монстру — Софии Лэмб. Свойства чудесного АДАМА лишили ее разума даже без дозировок. Религиозные бредни плавно переросли в социалистические. Психиатр своими зверскими планами в точности повторила путь Пророка. Ее дочь вместо всепоглощающего пламени была обязана вместить в себя память каждого гениального ума Восторга. ДеВитт порой, силясь раздавить непомерный гнев, размышляет над тем, что практически ни в одном ее действии не было смысла. Жертвуй она собой ради Салли или нет, любая нерассмотренная мелочь могла оборвать той жизнь. ДеВитт часто отгоняет от себя секундную усмешку Лютесов, которые наверняка, зная все повадки своей Особи, довольно крякают между собой время от времени — «Все же нашла свою Констанцию»… Не Филд. Вырвав из синюшных пальцев убитого мутанта пачку сигарет, она привалилась к одной из стен. Идти некуда. Думать не о чем. Анна проваливается в сон. Паранойя расширяется, шепот начинает распространятся в тишине. Знакомый голос рвет иллюзию отдыха. — Смотри, она еще не стала ангелом. — Салли? Перед ней девчонка в грязном платье и со шприцом в руках. Все то же самое, как у ее младшей сестры: синие глаза, светлые волосы. Но отличалось одно — сестричка пятилась от нее, будто не узнавала; стоило только потянуть к малявке руки, как та завизжала во всю силу крохотных легких. Одна красная лампа. Горит так ярко, что создается ощущение, будто бы весь пол залит кровью. Если сравнивать вой этой модели с Большими Папочками — на тон-два выше. И двигается намного быстрее. Бой изначально неравный. ДеВитт с тоской наблюдает за тем, как Салли бежит в сторону. «Клешня» с острым наконечником уже в сантиметрах у лица… Когда Анна смогла побороть истерику, стоя на коленях перед «Объектом Сигма», то припомнила ту самую фразу Слейта: «Смотри, кем нас хочет заменит Пророк». Лютесы, возникнув из ниоткуда, рассказали очередную байку, даже не ухмыляясь при этом. — Подобное тянется к подобному. — Вероятность рассчитывается «Мыслителем». Мистер Портер. Так звали то существо на самом деле. И он не вышиб ей мозги только по одной причине — «Мыслитель» знал, что так будет; хоть этот человек и смог оставить при себе некоторые воспоминания, касающиеся его прошлой жизни, их было мало. Собственный голос вел Папочку во мраке, подсказывая решения. И одно из них робко смогла дать Анна. Она отчаянно просила Сигму не трогать Маленьких Сестричек, искренне боясь, что одна из них окажется Салли. Где-то в глубине души, она пыталась смириться с очередной потерей. Железяка присела рядом, она все еще что-то скрипит. Перед глазами ДеВитт летают разноцветные мошки, все мысли сокрыла тьма; тот ржавый гаечный ключ словно разрывает череп изнутри. — Салли… — всхлипывая произносит ДеВитт, сотрясаясь рыданиями, протягивая одну руку к скафандру, дотрагиваясь до этого маленького иллюминатора в другой мир. Боли и страданий. Это существо не живое. Лишь отчасти. — Прости меня. Прости, прости, прости… Плазмид невидимости при ней не остался. Она была обычным человеком при каждой его перестрелке. Кричать: «Сигма, лови!» было неимоверно сложно. Одна пушка здоровяка была в половину роста Анны ДеВитт. Сигма видел ее покрасневшие глаза и выражал сочувствие только тем, что пропускал вперед. Стоя у «Цирка Ценностей», оба, чуть ли не толкаясь, делили то немного, что удавалось найти. Спасение Сестричек, кроме получения небольшого количества АДАМА, оборачивалось еще большей катастрофой — Старшими Сестрами. Они отличаются агрессией, непомерной силой и владением последней версии телекинеза. Отбиваться от них труднее всего. Анна начала бояться этих чудовищ после первого же знакомства. При каждом жутком, напоминающем включенную бензопилу, визге, ДеВитт послушно помогала Сигме расставлять ловушки. Но вдруг, когда очередная Старшая Сестра осела на пол, мучиться от страшной боли начала Анна. Тененбаум только спустя месяц сможет объяснить ДеВитт, что такая связь как у них характерна для серии «Дельта». Одна единственная Младшая Сестричка и один единственный Большой Папочка, связанные друг с другом насмерть. «Любовь, которая убивает», — так значилось в заметках Алекса «Великого», продолжившего исследования Сушонга. Папочки просто-напросто сходили с ума, если их малышка была растерзана мутантами. В том месиве обеим удалось выжить чудом. Еще бы одна заклепка Сигмы — и Салли не было бы на этом свете. Как и Анны. Непередаваемая картина: Большой Папочка держит чуть ли не за шкирку еле передвигающую конечности Старшую Сестру, бинты на которой уже не удерживают кровь. Бриджит хочется отмахнуться от женщины, что хватается за нее обеими руками и второпях рассказывает историю такого взаимодействия. Она качает в недоумении головой несколько раз, чтобы понять увиденное. И задает только один вопрос. — Почему вы назвали ее Салли? — Это ее имя, — тут же отзывается ДеВитт, смотря в широко раскрытые от шока глаза ученой, и искренне боясь, что та ответит отказом, — Пожалуйста… Тененбаум вытащила в тот день на поверхность троих. Ученого, которого Райан решил заточить в тело Большого Папочки из-за революционного открытия, беспризорницу, ставшую Старшей Сестрой, и Анну ДеВитт, человека-временную аномалию, которого, как хором клялись Лютесы, никогда не существовало в Восторге. Когда ученые вызволяют Салли из скафандра, они не надеются на успех, но она выживает. Старшая Сестра уже давно не «малышка», зависимость от АДАМА у нее намного выше. И, словно рабочая пчела с оторванным жалом, она зло осматривает пространство вокруг, не в силах побороть ломку. Ноги японской дамы, которые никогда не вытаскивали из башмаков. Под скафандром — то же нескладное тело Маленькой Сестрички, с ничуть не поменявшимся лицом. Вместо связной речи — все тот же нескладный визг. Единственное, что изменилось — стала выше. Здоровенные глаза по-прежнему сияют, словно глубоководные рыбины… Быть экспериментальным телом в попытках создать лекарство от «Болезни АДАМА». Сомнительная честь. Анна все равно счастлива. Просиживает возле Салли часами и не может оторвать от ее лица взгляда. Она боится презрения с ее стороны, ненависти, хоть и заслужила этого. И не замечает, когда дремлет рядом с больничной койкой, как Салли гладит ее по голове. Букер как-то раз, держась за голову, словно от сильного удара, сказал Элизабет: «Две памяти в одной. Понять не могу, как ты можешь жить с этим». Может быть, реальности, пересекаясь друг с другом, действительно имеют свойство мутировать, как гены, но Анна могла минута в минуту назвать то, что происходило с ней в подводном городе на самом деле. И то, что Анны ДеВитт никогда не было в Колумбии, городе в облаках. Ей стыдно, но не за частые перепалки, суть которых сводится к двум фразам: — Упорство, с которым ты пытаешься себя убить, не дает мне покоя. Зачем ты вновь отыскала меня, чтобы так мучить? — Я не пытаюсь… Она пыталась, — смахивая слезы, всякий раз отвечает ДеВитт, требуя объятий, которые выстрадала, — Каждый из моих братьев неплохо так закидывался, знаешь ли. Они часто приходили в «Кашемир». Смотрели на то, как я исполняю рокабилли, — нервно хихикает Анна, хватаясь за Салли, — Сестричка… Видела бы ту ведьму. Просто… Просто… Прощай, Грейс Холлоуэй! Подводная лодка хороша тем, что в случае сбоя оборудования убивает всех, кто в ней находится. Тонет каждый член экипажа, если халтурит один. Ее семья состояла именно из тех людей, которые могли утонуть даже в луже. Мать, трое братьев и отец. Никто не выжил. Груз прошлого и вернувшихся воспоминаний не вызывает у Анны никакого желания расспрашивать Лютесов о подробностях. ДеВитт знает одно — ее продали им за долги. Возможно, только по этой причине сколько-то там раз у нее не получилось отобрать у Фонтейна Сестричку. Добрая шутка Тененбаум, которая назвала ДеВитт «мадам Лучкина», вновь возвращаясь в Восторг за «своими девочками», вызвала у Анны только холодный пот на загривке. Сегодня Салли мало удивляется тому, что Анна воспринимает мир так, будто бы не знакомится с чем-либо, а узнает давно забытое. Анна же не удивляется ни одному резкому движению Салли. От этого обе кажутся людям странным. Пускай время от времени улицы Парижа иногда напоминают узкие улочки Колумбии, а местные жители — мутантов Восторга… Счастье любит тишину. Радость в своей жизни Анна испытывала не часто. И единственный случай, когда она была готова петь от этого ощущения, был момент, когда Салли ДеВитт по новой научилась говорить, а путь к ней открыл маяк, окруженный океаном. Анна помнит, что в «детстве» могла создавать разрывы, а не только открывать их. Теперь же она понимает, что просто пыталась восстановить тех, к кому привыкла. Возможно, без особого успеха. Старые видения вроде Цитадели среди звездного неба, Башни в пустыне и погасшей обсерватории, скованной льдом. Кто скрывается за этими символами, Анна теперь никогда не узнает. Лютесы не приходят ни к одному ДеВитту просто поболтать. — Нам лучше довольствоваться тем, что имеем, — тихо произносит Анна, падая в одно из кресел. Салли с тревогой смотрит на Анну. Ей трудно понять ее обеспокоенность, но знание того, что Анна лучше кого-либо справляется с шифрованием, заставляет молчать. Ни один замок на ее памяти не смог вывести ту из равновесия; она справлялась с любым. ДеВитт лишь протягивает к Салли руку, слегка пожимая ладонь, припоминая ту единственную книгу, которая позволила ей встретить Старшую Сестру. «Сними шляпу перед солдатом», — думает она, произнося с горечью давнее воспоминание, связанное с китайской традицией продавать детей в богатые дома, обрекая на вечное рабство: — Все кажется убогим — это то, что я чувствую… Сил у Салли по-прежнему столько же, как и Старшей Сестры Восторга. Она осторожно берет двумя пальцами кудряшку Анны; аккуратно притягивает к себе и задерживает руку. ДеВитт закрывает глаза, наслаждаясь невинным прикосновением, судорожно выдыхая, и забирается в объятия Старшей Сестры, стараясь вытолкнуть из памяти мрачные итоги нескольких своих жизней: «Друг в четыре года. Плюшевый медведь… Это она заперла меня в Башне». Она прижимается к Салли крепче, надеясь, что увиденное — только чужие воспоминания. Ей уже все равно где находиться. Главное, чтобы увиденное однажды не обвалилось ей на голову. Человеку свойственно любопытство наблюдения разного рода неприятных вещей. Возможно, в последний раз Пророк не выбирал камею и оттолкнул обе протянутые руки, создав новый парадокс. И возможно, Вселенная все же действительно не любит, когда одно блюдо смешивают с другим. Всегда есть маяк. Всегда есть город. Всегда есть человек. Всегда будет Анна, приходящая на помощь Маленькой Сестре. Райан как-то раз упоминал солнце на одной из записей? Так пусть оно светит, подпитываясь фосфором, добытым со дна Атлантического океана. Находясь в Башне, Анна прочла десятки любовных романов. И никогда не думала, что первый в ее жизни начнется с легкого поцелуя в шею после просьбы зашнуровать корсет; ситуация вышла похожей, но, оборачиваясь на девушку со светлыми волосами, ДеВитт ни минуты не думала об отце. Осторожность ее движений вызвала незнакомый до этого часа трепет. Салли не переставала всматриваться в лицо Анны чуть ли не с придыханием ровно с того момента, как с ее головы сняли водолазный шлем. И все же есть одно «но», которого Анна никогда ей не расскажет. — Одну дочку Бог взял… — стуча ноготками о стол, говорит она, смеривая дочь надменным взглядом, — Двух дал. Выбирай, какая из них останется с тобой. Особь помнит, когда впервые встретила смерть. Было это в Восторге. И про это ни один Букер не прочтет в ее мемуарах, потому что, сжимая его уже покрытое трупными пятнами тело в объятиях несколько жизней назад, она знала, что никогда не вернет его обратно. Бегая вместе с отцом от реальности к реальности, Анна ДеВитт менялась. И теперь, следуя логике эксперимента, принадлежит Салли. Не Элеоноре Лэмб. Она уже давно не человек. Она Особь. Дочь Колумбии, чьим народом всегда были маленькие девочки.***
Не для кого ни секрет, что уводить чужие идеи — давняя традиция. У людей это названо наследием. Люди находчивы и приспосабливаются моментально. Поэтому от них все беды. Женщина — оружие совращения, сосуд, таящий в себе большей частью страх. — Украсть? — Позаимствовать… Нет уверенности в том, что все происходящее правда. Как и нет истины в том, что то, о чем она думает, — ложь… Сомнения одолевали Литариэль в те секунды, когда Выходец все же согласился пойти за ней следом. Он поверил в ее с трудом натянутую улыбку. Обычно она была прямолинейна, не скрывая истинных намерений, но в момент встречи с ним заставляла себя быть особо сдержанной. Новый знакомый тоже особой разговорчивостью не отличался. Правда раскрылась перед ней случайно, когда по дороге до Южного Удуна, она и ее спутник наткнулись на орков. Наблюдать за тем как Талион восстанавливался на одной из Башен после чудовищных ранений, было по истине жутким зрелищем. Забыть истинный порядок вещей оставалось единственным желанием на остатке пути. Магия, колдовство — чудные вещи, скрывающие под названием иную форму могущества; но даже ее нельзя убрать за один день и за просто так. «Держись, матушка», — неверная фраза, в попытках не спутать имя и не поддаться иллюзии того, что все повторятся вновь. Это злило. Сначала следопыт принес мифриловый молоток. Знак возмездия и справедливости. Литариэль, сощурившись, качала головой, стоя в тени. Смотреть на умирающее тело возлюбленной невыносимо, а еще более грудь сдавливало от подозрений: «Кто он? Что он такое?» Видения королевы, больше напоминающие несвязный бред, настораживали. Уходя второй раз, мертвец швырнул диадему на пол в приступе гнева. Литариэль еле сдерживалась, чтобы не прикончить его снова… Пробираясь во вражеский лагерь, она искренне надеялась на успех. Талион всякий раз убегал от разговора, будто бы нарочно делая вид, что не понимает — любая помощь обернется гибелью каждому, кто протянет ему руку. Крики рвутся из груди в те минуты, когда один из уруков ломает ей ногу. Хоть и узнают мучителей в любых обличиях, особой преданностью не отличаются… Теряя сознание от боли, Литариэль видит внутренним взором лишь убитое горем выражение лица королевы. Та плачет. И почему-то именно это заставляет принцессу улыбаться. — Останься с нами. Моя мать сможет тебе помочь. Ты будешь защитником моего народа, — говорила она, пригвождая мертвеца к земле тоскливым взглядом. Наблюдая его обеспокоенность и все ту же дымку обманчивого узнавания, размышляла над тем, что у Эру неплохое чувство юмора, раз он допускает такое. Выходец упорно отводит от ее лица взгляд, а если и смотрит, то из-под тишка, словно борясь сам с собой. И это раздражает. Как тот, кто прячется за его спиной… Талион спросил, какая именно хворь терзает королеву. Литариэль с уверенностью могла сказать только одно — упрямство. Измученный взгляд обратился к принцессе лишь на мгновение, когда та решила вполголоса запеть детскую песенку, но и в те секунды не было в ее глазах ничего, кроме непомерной усталости. Биться в истерике было основным желанием. «Не противься, Келебримбор! Вместе мы будем сильнее! Темный Властелин еще слаб! Сокрушим его!» — этот страшный рев запомнился принцессе надолго. Не нужно обладать никаким даром, чтобы понять, дальше — только хуже. Стихия владеет всем. Каждая стихия. Они оглашают свою волю, отрицая справедливость. Ни на один свой вопрос Литариэль не получила вразумительного ответа. Она уверена, что Марвен, находясь в пограничном состоянии между смертью и сном, не слышала ни одной ее просьбы. И больше всего при этом Литариэль вымораживала мысль о готовности матери пожертвовать собой ради тех, кто без верно произнесенной команды толком не может сообразить, что делать дальше. Разговор между королевой и Выходцем был не долгий, но даже он пугал Литариэль. Владычица словно знала наперед чужую мысль. — Это твой ответ? — уже строго произносит она; последние сомнения, что он уйдет, растворяются в секунду, когда вопрос срывается с ее губ. Литариэль еле сдерживает истерические смешки с мыслью: «Незачем», когда Талион просит нурнианцев позаботиться о ней. Нежность в голосе Марвен в момент, когда та снова вернулась в обычное состояние, была необъяснима. Литариэль была не в силах пошевелиться. Во взгляде королевы было столько тепла. За те дни, что принцесса провела в одиночестве, ей уже казалась чуждой мысль о том, что Марвен способна хоть на малое проявление чувств. И ее светлый взгляд казался ей неправильным, хотя бешенный сердечный ритм глушил любую попытку размышлять о таких переменах. Королева же, без лишних слов, усугубляет, осторожно кладя свою ладонь поверх ее руки. В короткий миг Литариэль кажется, что ее мечты взаимны, и ничто кругом не имеет значения. И все же речь Выходца оглушала. Он говорил о могущественном маге, удерживающем чужое сознание. Литариэль вскакивает на ноги в порыве вызнать подробности, но мысль растворяется так и не укрепившись, когда она чувствует как мать, несмотря на слабость, мертвой хваткой вцепляется в ее запястье. Белые, как снег, губы. Гневное недоумение. Практически ненависть. Ревность. — От действий Талиона будет толк. Твоя задача — не мешать, — знакомым тоном, словно тысячи Эпох назад; уверенно, будто бы правильные решения оставались основным качеством Врага. Взгляд возмущенный, знакомый до одури. В нем — тысячи загубленных душ… — Не думай об этом, Литариэль. — А о чем мне думать? О том моменте, когда ты снова исчезнешь? Когда тебя снова не будет рядом? Сейчас, наблюдая за тем, как прислуга размещает дочь на больничной койке, стараясь не задеть сломанной ноги, Марвен сдавливает кулаки с такой силой, что, кажется, сейчас сломает пальцы. Губы вытянуты в одну тонкую злую линию. У принцессы при взгляде на нее появляется ощущение, что та сейчас вытащит пыточные инструменты, а затем станет рвать ее тело на части, при этом осыпая проклятьями на черном наречии, словно сама его выдумала. Литариэль отказалась разговаривать с ней. Зло сощурив глаза, королева ушла от нее, громко хлопнув дверью. Марвен поджимает губы, когда видит растерянность своего детеныша. Ругает себя. Чувствует свою вину. За беспечность. За все… Расфокусированный взгляд Литариэль говорит ей многое. Королева нервно крутит в руках ритуальную чашу. Тяжело вздыхает и не может сосредоточиться. Глаза сами закатываются от усталости. Теперь она видит, как повзрослела Литариэль. В момент, когда полчища орков наводнили Нурн, ее боль была подобна взрыву. Драки с орками. Казни орков. Принцесса не задумывалась над тем, что их тьма, а она одна. Неимоверного везения в этом не было. Она отчаянно хотела спасти свою королеву; любым способом, каким подкинет случай. Вот только истина ей не понравится. Когда сознание возвращалось, одно единственное сухое напоминание парило в воздухе, сказанное когда-то давно и кем-то иным. —***
Доверие. Строится из мелочей. Мастер Джинна знает, что Энакин впервые целовал Падме под палящим солнцем Джианозиса. Она целовала второй раз в жизни Оби-Вэй на Камино под проливным дождем… Мальчик меняется. Она думает об этом каждый раз, когда видит его тихие перешептывания с Палпатином. Политика интересует Энакина куда больше проблем ордена. Она видит, что Падме тяжело спорить со своим мужем. Какой-то разлад. Джинне кажется, что она допустила ошибку… Когда думала, что магистр Дуку всерьез забросил дела. Ей кажется, что он допускает ошибку, когда позволяет падавану его убить. Ей кажется, что Палпатин слишком внимательно наблюдает за движениями Скайуокера, когда тот отсекает пожилому отреченцу голову. Ей кажется, что сенатор старается избегать ее взгляда, когда путы спадают с его рук… Квай-Гонн кажется. Ведь нет волнений силы. Она впервые по-настоящему зла; схватив ученицу за волосы, с жестокостью до этого не знакомой, почти кричит. — Что за самоуверенность? О чем ты думала?! — Я уже достаточно взрослая. Ваша опека мне без надобности, — из ниоткуда взявшейся ненавистью шипела в глаза напротив Оби-Вэй. Губы Квай-Гонн перекашивает презрительная, злая усмешка. Она не контролирует себя, когда до боли выкручивает запястья Оби-Вэй, прежде чем насильно ее поцеловать. Кеноби брыкается, пытаясь оттолкнуть пока еще своего мастера. Ее доводит до ужаса выражение глаз Квай-Гонн, потому что оно знакомо; словно призрак из ночных кошмаров явился в мир и решил как следует надругаться над ней. При этом — всегда сильнее нее, что бы она ни делала. Оби-Вэй не может сопротивляться. Бесполезно. Собственные чувства берут верх и выражаются тонкими дорожками слез. После этого боя Кеноби избегает Джинну, потому что знает: стирание памяти — это один из навыков умелых джедаев, а ей не хочется забывать унизительную вспышку боли. Навыки и умения, подпитываясь этим ощущением, дают ей возможность пройти каждое испытание с легкостью. Звание «мастера-джедая» она получает только с одной единственной целью — бежать. Приземление на Корусант удается совершить чудом. Не в привычках джедая верить в удачу. Например, Кеноби хмурится даже шуткам, посвященным этой глупой пословице. Но Джинну накрывает волна тепла, когда им навстречу вылетает отряд пожарных. Все о чем может думать мастер в этот момент посвящено тому, что глаза Оби-Вэй не будут напоминать штормовое небо, когда она столкнется с ней сегодня. Сила подсказывает ей, что до встречи остаются минуты. Долгие годы, скитаясь в одиночку, Оби-Вэй старается не вспоминать Джинну. Ей теперь часто снится метель. Но это не снег, как может показаться сначала, а только крошки из бумаги. Заунывный мотив, исполняемый невидимым музыкантом на незнакомом струнном инструменте сопровождает этот путь. «Сердце умирает медленно, сбрасывая надежды, как листья, пока не останется ни одной, ни единой надежды. Ничего не остается…» Ощущение, что кто-то держит его в руке, сильно сжав пальцы… Джедай обязан отпускать свои эмоции в силу, но тоска поглощает Кеноби с головой, толкая в беспробудное отчаяние. Оби-Вэй догадывается почему: призрак из снов остановила ее одним взглядом, навязла свою волю. Тревога, которая не отпускала во время миссии, была ловушкой. Она до сих пор тянется, как кровавый след, за Кеноби, не давая шанса свернуть в сторону. Призрак не простил ей прошлых обид и обрек на вечное одиночество. Палпатин распинается в благодарностях, когда шлюз открывается, а навстречу выходит целая делегация политиков. В этот момент Джинна ощущает сухость во рту. Жажда. Секунды, не более, ведь ее отвлекает Винду. Слово «спасен» застревает в зубах и Джинна не может понять почему. Дальнейшее словоблудие тянется, и ей хочет только кивнуть. На все. Жажда мучит ее. И она кивает падавану, зная, куда он направится. В тени стоит Падме. Мастер тоже спешит в тень, где ее ждет Оби-Вэй. Спустя десять лет, она сталкивается с Квай-Гонн и Энакином. Совет джедаев дает задание поймать убийцу сенатора Падме. Оби-Вэй вызвали, потому что в той войне она показала себя достойно. Кеноби игнорирует восхищение во взгляде мастера Джинны. Та постарела. Прибавилось седины в волосах и морщин в уголках глаз, но сама все та же. Кеноби задыхается при ней, чувствуя, как легкие заполняет запах гари. Снова избегает ее. В этом помогает Скайуокер, который всегда обязан находиться при своем мастере. Бывшая наставница хмурится тому, что не может подойти к Кеноби ближе. «Ты не хочешь продавать мне дурь», — стискивая зубы, цедит Кеноби тому барыге чуть ли не со злобой, понимая, что нужно спешить. Квай-Гонн часто снится Камино. Это ее любимый сон, но с некоторых пор вечный, неисчерпаемый океан предстает перед ней пустой воронкой. И палит солнце. Неправильно. Жажда не утихает… Не к лицу взрослому человеку вскакивать с постели, прерывая сон, а после пытаться медитировать до рассвета. Оби-Вэй не нравятся эти изменения в поведении мастера. Она не может заставить ее лечь обратно, поэтому сидит рядом с ней. Держит за руку. Никогда не уходит. От этого легче. Долгие поцелуи усиливают назревающее предчувствие. Тяжелое, как девятый вал. И это неправильно. Часто их разговоры заходят о тех страшных снах, что мучили когда-то Кеноби. Бывшая ученица никогда им не противится. Она хочет помочь, поэтому отвечает всегда. В эти секунды Джинна улыбается, вспоминая годы ее обучения: маленькая крошка звонко смеется, хватая за ладонь; ведет в сторону сада, показывая цветки космоса… — Как выглядит твоя женщина из сна? — серьезно спрашивает Джинна, не раскрывая глаз, в той же позе для медитации, в одну из таких неспокойных ночей, когда вновь вместо воды видит солнце. Оби-Вэй молчит лишь мгновение. Мастер не может видеть ее улыбки. Но через Силу ощущает ее. Тон Кеноби даже озорной. Для полноты эффекта не хватает только того, чтобы она начала водить ладонями по лицу Джинны. Настолько описание призрака подходит под ту женщину, что сидит перед ней. Она говорит каждый раз одно и то же. Мастеру не надоедает слушать. Говоря эти слова, Оби-Вэй подбирается близко. Непозволительно близко. Мастер чувствует влагу на губах. Необходимую. Она тянется к ней руками… Маленькие звездочки перемигивались и не хотели раскрывать своих секретов, но Кеноби все равно попадает на Камино. Планета-океан, где, наверное, никогда не бывает хорошей погоды. Здесь нет яркого солнечного света. Пусть. Направляясь к корпусу того здания, что хранило в себе ни одну загадку, она замечает знакомую тень и резко оборачивается. Таинственный призрак, что являлся к ней в кошмарах, сейчас имел лицо Квай-Гонн Джинны. Мастер пошла за ней. Ее не смутила ответственность за это решение. — Нам нужно поговорить. Оби-Вэй не противится. Она чувствует боль и мучится от нее. Очень давно. В данный момент запрещенное и неправильное ощущение усиливается, потому что она чувствует боль Джинны. Ученическая связь не рушилась с годами. У нее нет сомнений только в одном: будь она мастером Энакина, она бы вела себя иначе. Не стала бы поощрять привязанность ученика к сенатору. Ведь Джинны уже давно не было бы среди живых… — Что ты хочешь сказать мне, мастер? — первой отзывается бывший падаван, протягивая Квай-Гонн раскрытую ладонь. Джинне трудно подобрать слова. Они просты, но произнести их слишком сложно. — Я так и не поблагодарила тебя, — слабо улыбается она, пожимая протянутую руку. Кеноби недолго тянет с ответом. Мастер все та же. На ней нет повреждений, которые были на призраке. Все это — игра теней. — И не нужно, — отвечая на улыбку, искренне отзывается Оби-Вэй. Обивая руками талию Джинны, она чувствовала, как пожар в груди истлевал. Таинственна женщина из снов всегда была рядом с ней. — Знаю ли я тебя, учитель? — Я давно уже не твой учитель, Оби-Вэй. Морские твари на дне. Холодная вода падает с неба. Не бутафория. Солнце зашло. Все правильно. В этот раз. В одну из таких бесед, когда обычная поза заменяется на объятия, Оби-Вэй впервые задает вопрос: — Как думаете, Квай-Гонн… Почему она унижала… меня? Проводя ладонью по ее волосам, Джинна дает единственный ответ, который смогла составить, исходя из немногочисленных рассказов когда-то подопечной: — Думаю, не хотела мешать чистую воду с грязью. Насколько я понимаю, ее работа была не из лучших. Она вспоминает эту же фразу, когда видит запись в храме джедаев. Кеноби не успевает ее остановить… Боль выражалась по-разному. Энакин был на земле, когда Шми умирала у него на руках; его горе было подобно взрыву сейсмической бомбы. Осколки. Тысячи… Оби-Вэй была бы в воздухе, оплакивая тело своего мастера; ее горе стало бы колыбельной, которая со временем стерлась из бытия… Джинна оседает на пол. Из груди рвется крик. Глаза слепит это самое солнце. Его лучи прожигают все. Не останавливаются, лезут, как паразиты, в каждую частичку души, не оставляя на своем пути ничего. Все, что она видит перед собой, — это обеспокоенное лицо Оби-Вэй. Джинне невыносимо смотреть ей в глаза, ведь она не видит в них ни отвращения, ни презрения, ни даже жалости. Только свою желаемую воду. В те секунды, когда она хочет отвернуться, надеясь, что жар спалит ее так же, как и всех, кто погиб из-за ее упрямства, она чувствует только руки Оби-Вэй на своем лице. Только в эти минуты она видит в них шторм. Это не гнев — это ужас. И тихий шепот: — Не сдавайтесь. Прошу. Сомнения отступают, когда вал накрывает ее с головой. Оби-Вэй не уходит. Она тушит чужой пожар. Снова держит ее за руку. Снова закрывает собой. Впервые нарушает границу дозволенного, когда забывает о разнице в возрасте: — Ты нужна мне. Джинна знает, что она говорит за двоих. Ей кажется, что у нее не осталось сил. Волнения же указывают ей правильный путь. В их хитросплетениях скрывалась только ее Оби-Вэй. Если Энакин в детстве говорил: «Я люблю полеты», то она… Квай-Гонн отвечает на объятия. Кеноби отдает ей весь поток своих сил. Ученическая связь преобразуется в нечто большее в эти минуты. В то, что останется только для двоих. Нерушимое. Татуин и его пески были воронкой. Оказалось, только на этой планете для Джинны будет вечность светить Солнце. Чужое солнце, но со своим океаном.***
Эфириалы, в отличие от людей, собираются жить вечно. «Душа человека — всегда шар. Знак планеты, приютившей его, а я хватаю этот шар и качу в ту сторону, которая мне нравится больше», — мстительно размышляет Асару, наблюдая полученную идиллию; давняя боль терзает, вспыхивает искрой: «То как она двигается, то как она говорит; с каким акцентом произносит слова. И как грустит, рассматривая бездну. За нее можно ударить сослуживца с тихим шипением: «Не подходи к ней больше», не страшась осуждающих взглядов. Так, Энджи?» Нельзя стоять на пути к свободе. Асару не в курсе, знают ли рыжие о его существовании, но это не значит, что он их не видит. Его не так интересует трескотня подопытных, как неспешный разговор этих двоих. Правда, те двое, мужчина и женщина, находятся слишком далеко и перебраться на кого-либо из них пока не получается. Возможно, в скором времени на столах у руководства появятся два заявления об уходе. При этой встрече Уивер и Ибаньес держатся за руки, тихо кружась в квадратах вальса… Как сплайсеры. Буквально на днях Ибаньес улыбалась, как маленькая девочка, — Уивер принесла ей на ладошке орхидейного богомола, милую букашку, неспособную напугать и младенца. Чертов космос. Еловый лес без памяти. Заслонил своим простором прекрасные кольца Сатурна туманом слез, выверев независимо от чьей-либо воли курс на Карнил… Поднимая голову с плеча партнерши, Анджела не медлит: рука, до этого покоившаяся на правом плече, скользит по шее, поднимается выше, к щеке. Кармен прикрывает глаза, когда чувствует сухие губы на своих. На миг у Асару появляется видение того, что обе кружатся по залу, задевая носками сапог различный мусор, но не придают этому значения. Поправляя галстук неизменному компаньону, Розалинда морщится. Только его слегка приподнятая бровь выдает некоторую степень заинтересованности. Ловя недоуменный взгляд, снисходительно цедит. — Хотела бы я увидеть другой мир. Это самое длительное затишье на их памяти. Правда, все это не надолго. Знания, умения в каждом мире для них — всего лишь тень. У каждого существа — мысли, суть которых ни он, ни она не могут уловить, ведь те в постоянном противоборстве с бессмыслицей. Если для испытуемых прошли года, то для Лютесов чуть меньше часа. Нет ощущения времени — нет и самого времени. Так будет продолжаться бесконечность. Неисправные часы звонят для них в Полночь только в клубе «Добрый час». Хмыканье в ответ заставляет Розалинду закатить глаза, но она все же уточняет. — Место, где ты не найдешь меня. Вероятность мыслит людьми. Она слепа, хоть и абстрактна. Дайте человеку на ошибку всего один день, и он никогда не сможет выпутаться из последствий. Парадоксы исключают друг друга, не находя поддержки при столкновении. Он дает второй шанс каждому. Она не предлагает и первого. Из замкнутой системы нет выхода. И иногда оба это принимают слишком близко к сердцу.