Чёрный бархат темноты

*** Через некоторое время Томас всё-таки накормил Ньюта земляникой. Снова ушёл собирать (надолго), снова вернулся и накормил. Ньют не возражал – он никогда раньше её не пробовал. Весь ассортимент ягод, что он обычно находит в лесу, ограничивается кислыми шариками с тёмно-фиолетовой мякотью и ярко-голубыми косточками, которые, если не выплюнешь сразу, начинают так вязать рот, что кажется, будто язык срастается с нёбом. Чак называет эту ягоду «Глаз слепого гривера» и не скрывает, что сам придумал это название. – Гриверы бывают слепыми? – спросил однажды Ньют. – Не знаю, – пожал плечами Чак, корчась от кислости, но упорно продолжая дёргать ягодки с куста, жевать их и брызгаться во все стороны фиолетовым соком. – У них вообще есть глаза? – Если нет, то вдвойне слепые. Чёрт, до чего кислющая! Так или иначе, название подходит ягоде, и Ньют не знает, почему – просто подходит, и всё. Он не слышал, чтобы кто-нибудь кроме Чака использовал его, но из самой ягоды Фрай довольно часто варит компоты и кисели (однажды даже испёк пирог – только для Чётных, естественно, но Саймон умыкнул контрабандный кусочек для своих), и кисло-вяжущий вкус успел порядком надоесть. И тут – земляника. – Где ты её находишь? – спрашивает Ньют, изумлённо глядя на новую горстку красных выпуклых пуговок в руках Томаса, – Взял бы миску, снова ведь рассыплешь. – Подставь ладони, – говорит Томас, уклоняясь от ответа и загадочно улыбаясь. Ньют протягивает сложенные в пригоршню кисти рук, позволяя Томасу пересыпать в них свою добычу. Но за секунду до того, как ягодки начинают прыгать друг через друга и падать вниз, Ньют передумывает: склоняется к рукам Томаса и подбирает ягодки ртом, попутно задевая губами загорелые пальцы. Земляника бессовестно ароматная и сказочно сладкая, почти фантастическая, и всё же Ньют очень скоро забывает о ней, и уже сосредоточен на поцелуях – коротких и таких же обстоятельных, какими Томас одаривал его ноги в их первую ночь. Получается нежно и совсем немного (самую капельку) эротично – на уровне подтекста. Томас не делает ничего, только наблюдает и издаёт едва заметный вздох, из которого становится ясно, что он понял отсылку, что взволнован и польщён. От его ли волнения, от волнения ли Ньюта, но большая часть земляники катится в траву, повторяя судьбу первой принесённой партии. Ладони Томаса быстро пустеют – только яркий сок, похожий на спелую кровь, остаётся на коже, и Ньют усердно слизывает его из складочек в сгибах пальцев, из бороздки линий жизни и линии судьбы. Он ловит себя на мысли, что хотел бы всегда есть из рук Томаса, принимать всё, чем бы те его ни кормили, а потом вот так же благодарно целовать – каждый раз – закрывая глаза. Ньют так увлекается этой фантазией, что не замечает, в какой из моментов целуемые руки обхватывают его лицо и тянут вверх, где ждут губы – такие же пышущие, как у него самого. Ньют делится с ними прибережённым под языком шариком ягоды, и поцелуй становится окончательно земляничным. Когда они устают целоваться, Томас спрашивает: – Хочешь, покажу, где она растёт? Рассвет ещё не наступил, но вот-вот наступит. Тело Глэйда от нетерпения раньше времени покрывается светлыми пятнами – то там, то здесь, – становясь зернистым, а небо стыдливо прикрывает его туманом, как если бы само не светлело и не зернилось. Ньют наблюдает за этим с ироничной печалью: в одно очень похожее туманное утро он отправился покорять стену, а теперь – всё-таки живой, с уже сросшейся костью, с уже затянувшейся кожей и только слегка прихрамывающий – идёт вдоль неё, следуя за Томасом. «Любимым Томасом», – говорит внутренний голос, а здравый смысл ему не перечит. Они продвигаются медленно, избегая россыпей острых камней, клубков спутанных лиан и корней деревьев, почти вплотную подползающих к стене. Томас подаёт Ньюту руку, помогая взобраться на перекрывающие узкий проход валуны, и крепко обнимает за талию, подхватывая и опуская на землю по другую сторону. Его помощь облегчает путь, но Ньюту всё равно трудно: нерасхоженная нога ещё не привыкла к долгим прогулкам, и время от времени её пронзает прежняя боль, будто кто-то изготовил из волос Ньюта куклу Вуду и теперь втыкает ежовые иглы в матерчатое колено, когда заблагорассудится. Ньют останавливается всё чаще не только из-за этого: его перевязанные веревками лапти из листьев куда менее прочны, чем ботинки Томаса, и зелёные подошвы приходится постоянно подтягивать и поправлять. Кажется, в какой-то момент Томасу надоедает смотреть на бесполезные попытки Ньюта привести эти лохмотья в порядок, и он, усадив Ньюта на небольшую земляную горку и опустившись перед ним на одно колено, принимается вовсе освобождать его ноги от самодельных кандалов. – Ты посадил меня на муравейник, – говорит Ньют с улыбкой, больше смеясь над этим, чем пугаясь, – Я чувствую, как по мне кто-то ползёт. – Это не муравейник, – отвечает Томас, тоже улыбаясь и продолжая распутывать узлы, – Никто по тебе не ползёт. – Зачем ты это делаешь? Я не смогу идти босиком. Томас молча отбрасывает в сторону истоптанные и продырявленные листья, привычным движением массирует оголённые пятки Ньюта, избегая прикосновений к натертым верёвками мозолям, а потом зачем-то сбрасывает с себя ботинки, тоже оставаясь босым. Ньют никак не возьмёт в толк, что Томас задумал, пока тот не подносит расшнурованный ботинок к его ноге. – Приготовься, – с крайне серьёзным выражением лица шутит Томас, после чего аккуратно направляет ступню Ньюта внутрь ботинка. Ньют представляет, как они вдвоём выглядят со стороны, и сценка обувания вызывает в его памяти чертовски романтичный сюжет, который он, по идее, не должен помнить, но всё же помнит. Без деталей: только то, что в нём не было муравейника, и что вместо ботинка, кажется, фигурировала прозрачная туфелька. «Хрустальная?», – предполагает внутренний голос. «Да не», – возражает здравый смысл, – «Стеклянная». Томас тем временем уже надевает на Ньюта второй ботинок, после чего немного подаётся назад, склоняет голову в сторону, прищуриваясь, будто оценивая то, насколько лучше на Ньюте смотрится нормальная обувь, чем папье-маше из растений, и говорит: – Давно нужно было это сделать. Удобно? – Я даже не умею их завязывать, – признаётся Ньют с горькой усмешкой. – Это несложно, я научу, – отвечает Томас, меньше, чем за две секунды превращая хвостики шнурков в крепкие бантики и восхищая этим Ньюта до глубины души, – А пока попробуй пройтись. Хотя крохотное пространство между стеной и подпирающим её лесом подходит для дефиле меньше, чем мастерская подходит для проведения состязаний, Томас всё же помогает Ньюту подняться и держит за руку, терпеливо ожидая, пока он решится сделать шаг. Для этого Ньюту и вправду требуется время, и он сам не знает, почему: от того ли, что робеет перед честью быть наряженным в культовый символ свободы, или же виной тому его великанский размер и тот факт, что пальцы не достают до носка. Взявшись за Томаса крепче, Ньют всё-таки пробует шагнуть вперёд и не может скрыть удивления: стопы не чувствуют ни температуры почвы, ни фактурности камней, ни влажности травы. Ему трудно удерживать на ногах спадающие пятки, тяжесть массивных подошв ограничивает движения, а кожа моментально преет, но даже будь дорога устлана битым стеклом, Ньют смог бы пройти по ней и остаться невредимым – это ли ни счастье после стольких ран и заноз? Впрочем, радость длится недолго: через три шага пресыщенное впечатлениями колено подводит, и Ньют падает в объятие Томаса, не сдержав болезненного стона. – Придётся поступить иначе, – говорит Томас, нарочито громко вздыхая, – Хватит с тебя походов на сегодня. Ньют успевает только вскрикнуть «Эй!», когда его резко подхватывают под коленками. После этого земля уходит у него из-под ног. Точнее, Ньют сам отрывается от земли, и через секунду обнаруживает себя в воздухе, в горизонтальном положении – в сильных руках Томаса, который босиком, как ни в чем не бывало, продолжает задуманный ими путь. – Тебе же тяжело! – упрекает Ньют. – Нет, – отвечает Томас. – Хотя бы ботинки надень! Томас улыбается и не сбавляет ход. Ветки деревьев лезут Ньюту в лицо, и Томас закрывает от них своим плечом. Ньют склоняет к нему голову, обвивает рукой гибкую загорелую шею и глубоко вдыхает возле груди – не запах – аромат пота, от которого кружится сознание и щекочет в животе. Вместе с этим от мерного покачивания и тепла обнимающих рук Ньюта клонит в сон. Он опускает веки, плавясь в окутывающих приливах нежности, и его улыбка гаснет только минут через десять – когда совсем рядом раздаётся оглушительный скрежет, и Ньют, распахнув глаза, обнаруживает, куда именно Томас его принёс. Ворота лабиринта расходятся в стороны и замирают на привычном для себя расстоянии в пять метров. Ньют испуганно смотрит на Томаса, а тот, кажется, и не думает останавливаться – он намерен пройти вперёд, внутрь, между ворот, прямо в каменный сумрачный коридор. На его лице ни тени сомнения или страха, зубы не сжаты в ожесточённой решимости – он, кажется, вообще не видит особой разницы между Глэйдом и лабиринтом. И когда до границы, разделяющей их, остаётся буквально один шаг, Ньют начинает брыкаться и в ужасе кричит: – Стой! Удивлённый Томас останавливается, чтобы опустить его на землю. – Ты чего? – спрашивает он, будто в его действиях и вправду нет ничего такого, что могло бы спровоцировать Ньюта на крик. – Ты же говорил, что мы идём за земляникой, – потрясённо шепчет Ньют, переводя испуганный взгляд с ворот на Томаса и одёргивая задравшуюся рубаху. – Мы и пришли, – отвечает Томас, – Её полно в лабиринте. – Что?.. Ты шутишь?.. – Вовсе нет. – Быть такого не может. – Ты мне не веришь? – Там ничего не растёт. Там один камень. – Тебе лучше самому убедиться в том, что это не так. Идём! – говорит Томас и уверенно проходит прямо между воротами. Ньют знает: они будут открыты до заката, и до его наступления ни что не сможет сдвинуть их с места. Но иррациональный страх того, что Томаса с минуты на минуту раздавит каменными пластинами, едва ли не заставляет Ньюта снова закричать. Вместо этого он импульсивно подаётся вперёд, желая схватить Томаса за руку и выдернуть обратно в безопасное пространство, но задевает только его плечо, а после тело каменеет – совсем как стены, – и Ньют ничего не может с этим сделать. Томас же оборачивается к нему с улыбкой и остаётся стоять там, в коридоре, внутри. Разводит руки в стороны и подчёркнуто пристально оглядывает себя, после чего смотрит на Ньюта, будто говоря ему: «Гляди, я всё-таки жив» и протягивает ладонь в приглашающем жесте. – Не бойся, – мягко говорит он, – Мутанты показываются только ночью. Сейчас здесь никого нет. Ньют мысленно смеётся: Томас и не догадывается, перед чем он испытывает страх на самом деле. Даже в качестве предположения эта мысль звучит странно: бояться стен, их величины, их воображаемого движения – да что вообще может быть глупее? – Я не могу, – шепчет Ньют после молчания – тихо и стыдливо. – Можешь. Я буду рядом, – обещает Томас, настойчивее протягивая руку, – Иди ко мне и ни о чём не думай. Ньют старается смотреть только в его глаза. Думать только о них – ласковых, карих – и не видеть ничего вокруг, отключив боковое зрение. Первые несколько секунд у него получается. Реальность силится прорваться через защитный барьер, но Ньют закрывает лицо ладонями и, оставив между пальцами крошечное расстояние, чтобы видеть Томаса сквозь них, идёт ему навстречу. Это оказывается не так уж невыполнимо, как казалось. Ньюту трудно в это поверить, но ему удаётся проникнуть за пределы ворот на метр. Может, даже на полтора. Он отнимает руки от вспотевшего лица, дотягивается до Томаса, слышит его похвалу, видит, как он улыбается. Ему и самому становится радостно – он даже жалеет, что позволил обуть себя и не может чувствовать внутренность лабиринта кожей. Но спустя секунду его взгляд непроизвольно скользит в сторону, оглядывает стены, которые стоят слишком близко, слишком кучно, слишком каменно – и на этом вылазка завершается. «Ну что, удачно сгонял за земляникой?» – спрашивает внутренний голос. «Много насобирал?» – подтрунивает здравый смысл. Ньют очухивается уже на земле, в Глэйде, прислонённый к стене недалеко от ворот. Из пустоты в памяти он делает вывод, что потерял сознание, а из происходящего заключает следующее: его не просто трясёт – колотит, как если бы тело обвивал оголённый электрический провод – и ещё он, оказывается, задыхается, тщетно пытаясь наполнить воздухом будто свёрнутые в плотный рулон лёгкие. Томас рядом – как и обещал. – Прости, – шепчет он, прижимая Ньюта к себе и гладя по волосам, – Я не знал. Больше не будем, больше не пойдём, слышишь? Всё хорошо. Не дрожи так, прошу. Всё кончилось. – Я же… предупредил… – шепчет Ньют в ответ, хватая воздух ртом и сжимая руку Томаса так, что у обоих белеет кожа на пальцах. – Да, предупредил, – сокрушённо соглашается Томас, – Прости, что я не послушал. Ньют никогда до этого не видел столько вины, сожаления и ожесточения в его взгляде. Что уж говорить о выражении лица: Томас выглядит так, будто готов убить самого себя за случившееся, перед этим голыми руками разнеся весь лабиринт на мелкие камешки, лишь бы его стены больше не причинили Ньюту вреда. Ньют верит, что Томас на это способен, и успокаивает его в ответ, гладя дрожащей ладонью по щеке. Он ещё нескоро приходит в себя, но Томас успевает унести его в лес до того, как проснувшиеся глэйдеры начинают копошиться на поляне и обращать внимание на подозрительное движение у ворот. *** Одним из главных достоинств Томаса (кроме того, что в его присутствии на Ньюта довольно часто перестаёт действовать гравитация) Ньют считает его понятливость. Точнее, приглушённое любопытство. А если ещё точнее – тактичность. Рассуждая об этом про себя, Ньют имеет в виду, что, сколько бы времени ни прошло после инцидента с лабиринтом, Томас не заводит разговоров на тему клаустрофобии. Он не говорит: «Мы с этим справимся, надо только чеснока есть побольше», и не выясняет, с какого момента всё началось. Он просто делает вид, будто ничего не случилось, молчит, чувственно целуется и избегает ситуаций, в которых требуется помещать Ньюта в замкнутые пространства. Точно так же он ведёт себя, когда Ньют просит его отыскать брошенные в лесу костыли. Он просто выполняет эту просьбу, беззвучно наблюдает за тем, как Ньют упирается подмышками в бревенчатые рукояти, и даже взглядом не спрашивает, на кой чёрт перед дикарями необходимо изображать, будто нога всё ещё в ремонте. Возможно, он догадывается, но вида не подаёт, и Ньют благодарен ему за это – сильнее, чем Томас может себе представить. Кроме Томаса про исцелённую ногу знают ещё три человека: Саймон (потому что исполняет обязанности врача, а врачей трудно водить за их профессиональный нос), Чак (потому что Ньют обещал ничего от него не таить) и Джефф (потому что он всё равно никому не скажет). Про связь Ньюта с Томасом они тоже знают, и все втроём умело их покрывают, благодаря чему Ньют может проводить в лесу не только ночи, но и целые сутки, лишь иногда появляясь в мастерской, на обедах и лекарской хижине – для алиби и отвода глаз. – Пройдись по поляне, чтобы тебя увидело как можно больше человек, – заговорщически шепчет Чак, накрывшись клеёнкой и глядя из окна мастерской в маленький самодельный бинокль, – Примелькайся, поторчи там минут пятнадцать. – Лучше двадцать, – кивает Саймон, заглядывая в корыто с глиной и из любопытства тыча в неё пальцем, – Мне кажется, или у твоего бинокля нет стёкол? – Пару раз споткнись для убедительности, – продолжает Чак, обращаясь к Ньюту, – Джефф даст тебе ведро – возьми его в зубы, сделай вид, будто пошёл за водой. Загляни на кухню к Фраю, громко пожалуйся на боль в ноге. Крикни что-нибудь в роде: «О, Господи, как болит нога!». Выплюнь ведро неподалёку от столовой. Только после этого можешь идти к своему любовнику, договорились? – Договорились, – кивает Ньют, принимая поданное Джеффом ведро, ставя его в угол и направляя ходунцы к выходу. – И не забудь поцеловать его от меня! – кричит Чак ему вдогонку, настраивая свой бесстекольный бинокль. Пожалуй, последний пункт их хитроумного плана – единственное, о чём Ньют не забывает. Они с Томасом твёрдо решили, что их «любовная ситуация» никак не повлияет на тренировки. Что они будут усердно заниматься по прежнему режиму, перейдут от отжиманий к рукопашному бою и начнут отрабатывать удары с подсечками. Так, в общем-то, и происходит, вот только занятия то и дело срываются. И причина даже не в Ньюте и Томасе: они настроены серьёзно, но когда бой сокращает расстояние между телами, руки сплетаются в захвате, а дыхание сбивается, заставляя грудь ходить ходуном, всё как-то само собой кончается пылким поцелуем. Хорошо, если только им. – Нет, давай нормально! – в притворной обиде восклицает Ньют, отстраняясь от губ Томаса. – А мы нормально, – отвечает Томас, улыбаясь, – Что тебе не нравится? Если удаётся подраться без поцелуев, то толку от этой драки всё равно мало: Томас слишком осторожничает. Бьёт не сильно, а когда Ньют не успевает увернуться от удара, вмиг разжимает кулаки, обхватывает руками его лицо и, глядя с чрезмерной тревогой, два часа кряду оглаживает и нежит, игнорируя любые возражения. Ньют понимает, что на состязаниях никто не будет церемониться с ним подобным образом. Расквасят ему нос, сломают ногу заново – вот и весь разговор. Но Томас (вероятно, переживший приличное потрясение после того, как по его вине у Ньюта случилась паническая атака) и слушать об этом не желает, чуть чего кидается зацеловывать поставленный синяк и откровенно поддаётся – Ньюту даже удалось пару раз повалить его на лопатки. В те редкие дни, когда тренировка всё же проходит более или менее полезно и удачно (то есть, без несанкционированных поцелуев и лепета над случайными травмами), Ньют и Томас, взмыленные и уставшие, отправляются на озеро. Последний месяц оно даже по ночам гораздо теплее, чем обычно, и можно без дрожи плавать в его жидкой зеркальности, держаться за руки, нырять, наблюдать за тем, как причудливо искажаются формы тел, целоваться и заниматься любовью – прямо в воде – погружаясь в неё и друг в друга. В близости Томас ведёт себя так же, как в бою – чутко и осторожно. Он никогда не начинает первым, не выступает инициатором, ожидая намёка. Долго ждать ему не приходится, конечно, потому что Ньют хочет его постоянно, всем собой – не только ключевыми участками между ног, но даже мочками ушей, рёбрами и сосками. Особенно сосками: однажды Томас посвятил им едва ли не всю ночь, и Ньют кончил без всякой дополнительной стимуляции, просто от того, что его левый сосок был у Томаса на языке, а правый – под ласкающими пальцами. После того случая грудь стала эрогенной зоной, постоянно зудит и горит мурашками в присутствии Томаса, но редко остаётся без внимания – как и всё, до чего Томас может дотронуться. Ньют бы рад сказать, что полностью раскрепостился, что научился испытывать удовольствие без оглядки на прежний опыт, но это оказалось не так просто, как запутывать между собой петельки шнурков. Галли не выходит из его головы – воображаемый, он постоянно следует попятам. Томас всё делает не как он, по-другому, ничем не провоцирует память на воспоминания, но та сама очень ярко, вплоть до физических ощущений воспроизводит сцены многочисленных ночей, проведённых Ньютом в хозяйской хижине. Образы такие живые, такие чёткие и детальные, что Ньют сворачивается в клубок под одним из любимых деревьев, обхватывает себя руками и крепко зажмуривается, сгорая от отвращения и стыда, почти молясь о том, чтобы силы, которые стёрли его память перед Глэйдом, сделали это снова. В такие моменты Томас молча ложится рядом, обнимает Ньюта и целует солёную, мокрую кожу под его глазами. Он готов выслушать, а Ньюту хотелось бы рассказать, но иногда ему кажется, что если Томас узнает все подробности, то никогда не простит его за те вещи, которые Галли с ним вытворял – которые Ньют позволял вытворять с собой. От мысли об этом Ньют покрывается холодным потом и ничего не говорит Томасу о своей жизни до прыжка, как бы тяжело ни становилось от воспоминаний. Будто нарочно, сознание зацикливается на самых омерзительных моментах, которые Галли, наоборот, любил больше всего остального. У него было несколько любимых идей – сценариев, планов, согласно которым развивались события. Каждую он опробовал на Ньюте и, убедившись, что они приносят не меньше удовольствия в реальности, чем в задумке, воплощал их снова, несколько раз, пока они не надоедали и не переставали быть возбуждающими. Наиболее востребованной реализованной фантазией была игра в статую. Ньют называет так про себя ситуацию, когда Галли раздевал его догола, ставил на колени, вынуждая развести их как можно шире и прогнуться в пояснице. Сам Галли садился сзади, на некотором расстоянии и просто смотрел. Оборачиваться Ньюту было запрещено, но он знал, что Галли не спускает с него глаз. Он молча курил, иногда приносил с собой ужин и ел, попутно любуясь тем, во что сутками раньше превратил зияющее между распахнутых ягодиц Ньюта отверстие; тем, каким потрёпанным и натруженным оно выглядело, и его покрасневшими, трогательно вспухшими краями, сжавшимися крепко и опасливо. Ньют тем временем стоял на коленях, опустив голову к полу, как неодушевлённое интерьерное украшение, как предмет, как экспонат. Это могло продолжаться долго – так долго, что у Ньюта затекали ноги. Становилось холодно, но запрет на движение не позволял даже накрыть плечи простыней. Ближе к полуночи клонило в сон, и Галли громко топал ногой, заставляя сонного, почти завалившегося набок Ньюта встрепенуться, подобраться, вновь встать, как следует, старательней выгнуть спину и напрячь бёдра. Самое ужасное происходило позже, когда Галли, насмотревшись, тушил сигарету, отставлял тарелку в сторону и, обмакнув пальцы в оставшиеся на ней капли жира или масла, приближался к Ньюту. Без лишних вступлений он сразу касался ануса – как всегда грубо и неожиданно – и Ньют, напрасно надеявшийся на то, что в этот раз Галли насладится только разглядыванием, вздрагивал и едва сдерживал обречённое хныканье. Галли не обращал на это внимания: растерев воспалённую кожу вокруг отверстия двумя пальцами, он пропихивал их внутрь и тщательно выискивал внутри Ньюта места, от прикосновения к которым тот стонал пронзительнее и болезненнее, а затем, нащупав, долго не оставлял их в покое. Кроме этого Галли проверял, сколько пальцев влезет в Ньюта за один раз; его целью явно было пропихнуть в него всю кисть руки до запястья, но растянуть Ньюта до таких размеров ему так и не удалось – за весь период этой практики вошла лишь половина ладони без участия большого пальца. Если во время сеансов Ньют, забыв правила, пытался вырваться или слишком резко дёргался от боли, Галли свободной рукой с размаху шлёпал его по ягодице в качестве предупреждения. В случае повторного нарушения Галли жёстко сжимал мошонку Ньюта в кулаке и не отпускал до тех пор, пока Ньют не замирал в правильной позе. Какое наказание повлёк бы за собой третий акт неповиновения, Ньют не знал (и не хотел выяснять). Когда Галли уставал работать руками, в ход шли предметы. Ньют не знал точно, какие – он их не видел, но ощущаемая форма была продолговатой, равномерной в диаметре, и Ньют предполагал, что Галли мог вставлять в него как оставшийся после ужина огурец, так и обструганную палку. По большому счету, Ньюту было всё равно, чем именно хозяин трахает его в очередной раз. Куда важнее было то, что эти предметы не были острыми или шершавыми, не оставляли внутри царапин, и чаще всего их длина не превышала длину члена Галли, за что Ньют был крайне признателен. Обычно Галли все делал молча, и его молчание утрировало громкость издаваемых телом Ньюта звуков, но мог и сопровождать свои действия комментариями – насмешливыми и циничными – делиться фантазиями о следующей ночи, в красках описывать то, что Ньюту придётся испытать. Также, по настроению, Галли мог приказать Зарту или другим своим прихвостням принести кувшин с водой, после чего сначала начисто брил Ньюта между ног (той же бритвой, которой по утрам проходился по собственному подбородку), а затем сосредоточенно, с пристрастием подмывал, больше концентрируясь на шоркании и скользком проникновении, чем на самом мытье. Это могло становиться отдельным спектаклем и не приводить ни к чему более, превращаясь из аперитива в полноценное блюдо. Так или иначе, концовка была неизменной: наигравшись, Галли подносил свои пальцы к лицу Ньюта, заставлял облизать их и говорил: – Можешь спать. Эта фраза вовсе не означала, что всё кончилось. Галли снова садился поодаль, вытирал руки от слюны Ньюта и снова лишь наблюдал за тем, как Ньют, скривясь, тоже вытирает внутреннюю сторону бедер от масла, мыла или крови, сводит ноги вместе и, укрывшись простыней, прижимает её край к расщелине между ягодиц. Галли позволял Ньюту устроиться, дожидался, когда он уснет, а затем будил разными способами: сдергивал с него покрывало, щипал, обливал оставшейся в кувшине водой. Снова позволял Ньюту уснуть и снова будил, и только когда сам чувствовал усталость и ложился, только тогда Ньют был оставлен в покое. Теперь с Томасом Ньют никогда не становится на четвереньки. Они всегда занимаются любовью лицом к лицу, но не от того, что Ньют не доверяет Томасу: от коленно-локтевой позы Ньюта почти сразу нефигуральным образом начинает тошнить. Как и от всех других поз, не предусматривающих нахождения верхнего партнёра в поле зрения нижнего. Как и от минета – ещё одного табу, которое относилось к числу излюбленных занятий Галли. Томас не склоняет Ньюта к минету, наоборот, постоянно порывается сделать сам, но Ньют ни в какую не соглашается. Каким бы разгорячённым он ни был, стоит Томасу спуститься поцелуями чуть ниже его живота и подобраться к лобку, как Ньют тут же настораживается, замыкается и бесконтрольно пытается увернуться от тёплых губ. – Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо, – уверяет Томас, гладя Ньюта по выпирающей тазовой косточке, – Здесь нечего стыдиться. Ньют смотрит куда-то в сторону, в траву, не на Томаса, и молчит, крепко держась за его руку. – Ты позволишь? – спрашивает Томас, пытаясь заглянуть Ньюту в лицо, – Мы только попробуем. Я остановлюсь, как только скажешь. Ньют кивает чересчур поспешно и необдуманно. Томас даёт ему пару минут, покрывая успокаивающими поцелуями кожу под пупком, настраивая на дельнейшее, прежде чем его дыхание ощущается в месте, которое без бритвы Галли давно поросло русыми волосами. Ньют не смотрит вниз (он помнит, как невыносим был пристальный и глумливый взгляд хозяина в такие моменты), только поёживается от первого прикосновения языка и удивляется ощущениям, следующим после него. Руку Томаса он так и не отпускает. Смущение и возбуждение нарастают стремительно, одновременно, борясь за первенство, пока ласковые, влажные и упругие губы легонько обводят член по контуру – ещё не вбирая в себя, только дразня и обещая. Ньют и боится, и ждёт, что они пустят его внутрь рта, но когда это происходит, постепенное погружение в его обволакивающий вакуум всё же обезоруживает ощетинившееся сознание, и Ньют чувствует, что оно вот-вот поплывёт, и закрывает веки, и коротко стонет. – Смотри на меня, – вдруг шепчет Томас, на секунду прекращая ласку, – Смотри не отрываясь. Он впервые обращается к Ньюту так – в повелительном наклонении, но этот приказ больше похож на просьбу, и Ньют усилием воли выполняет её. Открывает глаза, смотрит и видит: каким-то непостижимым образом Томас умудряется делать это не грязно, а красиво. Даже когда втягивает щёки, даже когда напрягает губы и берёт больше половины, даже тогда его лицо – самое прекрасное, что Ньют когда-либо видел, и всё выходит у него так, что сексом не назовёшь – только любовью или любым другим словом, обозначающим её. Томас медленно двигает головой, а Ньют начинает дышать чаще. Постанывает тихо, затем громче и, наконец, расслабляется: разводит ноги, сжатые до этого вместе, и даже немного качает бёдрами навстречу Томасу, без мысленных упрёков наслаждаясь тем, что чувствует, ощущает и видит. Томас поощряет его движения. Поминутно взглядывая вверх, на Ньюта, и проверяя, смотрит ли он, Томас тоже стонет, будто ему настолько же хорошо. Он притягивает руки Ньюта к своей голове, побуждая гладить волосы, и к скулам, и эта нежность в сочетании с попытками взять в горло как можно глубже, приводит Ньюта в странное состояние возбуждённого умиления, когда в чувствах тепло, а в теле до судорог жарко. Томас активнее ласкает языком, втягивает сильнее, и ощущения становятся такими насыщенными и пронзительными, что цвета перед глазами Ньюта плывут градиентом. Он хотел бы продержаться дольше, растянуть происходящее (желательно, на век), но не выносит раздирающей сладости и в последнее мгновение с силой отталкивает Томаса от себя, тут же притягивает снова и кончает уже во время их поцелуя, мучительно мыча Томасу в губы и вздрагивая, вздрагивая, вздрагивая. В этот долгий и ослепительный момент Ньют понимает всё о себе и о Томасе. Что хочет принадлежать только ему – в настоящем, прошлом и будущем. Быть только его Ньютом, его Нечётным и называть его своим хозяином. Жить вместе в их собственной законной хижине, чтобы не прятаться и не скрываться, засыпать и просыпаться вместе, смотреть Томасу в его неистово пленительные глаза, бесконечно обниматься, целоваться и любить. А ещё – чтобы Томас забирал его по вечерам из мастерской, и чтобы они, не успевая выйти за порог, накидывались друг на друга и злили Чака разбитой керамикой. Ньют сам поражается осознанию того, что ему не нужно ничего, кроме Томаса. Ещё удивительнее для него оказывается понимание, что так было и раньше – ещё во время первых тренировок и пакетиков с едой. Даже сигареты, от нехватки которых временами корёжит, мутит и дёргает, не нужны больше так сильно – Ньют всё ещё чувствует зависимость, но её выместила другая, и если без курения он всё-таки сможет прожить, то без Томаса – нет. Уже никак, не на этот раз – Ньют точно это знает. Он печально улыбается, думая об этом днём позже, прогуливаясь по поляне на костылях, выполняя очередное задание Чака по наглядной имитации инвалидности. Поначалу относясь к ней слишком беспечно, теперь Ньют боится разоблачения и соблюдает все штрихи конспиративных ритуалов: шатается с ведром точно по запланированной траектории, отсчитывая минуты, и ставит его туда, куда указывает Чак. Но почему-то именно в этот день, когда он всё выполняет с блеском, когда до встречи с Томасом в лесу остаётся совсем немного, кто-то неслышно подходит сзади и с силой толкает в спину. Ньют роняет ведро, роняет костыли и падает сам. – Не ушибся, симулянт? – спрашивает Зарт, возвышаясь над ним, – Вставай! Ньют выплёвывает угодившую в рот траву и тянется к лежащим на земле деревянным рукоятям, но Зарт отпинывает их в сторону. – Не прикидывайся, они тебе не нужны, – говорят справа. К Зарту подходят другие Чётные и окружают Ньюта. Он медленно поднимается, игнорируя резкую боль в колене, встаёт на обе ноги, утирает щёку от комьев земли, выпрямляет спину и смотрит в лица глэйдеров, которые будто давно следили за ним и с нетерпением ждали уличения. Зарт рад больше остальных: криво улыбаясь, он приближается вплотную и, кажется, собирается снова толкнуть, но кто-то из толпы удивлённо ахает, и Ньют видит Алби – слишком влиятельного и высокопоставленного для того, чтобы появляться на поляне посреди бела дня. Он смотрит на Ньюта в ответ; его взгляд так же холоден, как голос. – Тащите его в зал Совета, – говорит Алби, – И найдите Галли. Ньют вдруг чувствует во рту призрачный вкус земляники – лишь пару секунд – и понуро, почти безропотно идёт туда, куда его ведут.