Чёрный бархат темноты

*** Возможно, у него был папин нос. И форма маминых ушей. «Одно ухо точно мамино», – утверждали родственники на семейных сборищах и долго, увлечённо спорили, какое именно – правое или левое. Или не спорили – в зависимости от того, было ли всё-таки в его ушах сходство с мамиными, или они напоминали мамины только тем, что тоже были ушами. Возможно, ещё в раннем детстве в его поведении проявлялись лидерские качества – это становилось очевидным, когда он оставался один на один с детьми своего возраста. К примеру, он назначал водителей игрушечным машинкам и успешно регулировал их движение по нарисованным на ковре трассам, придумывая особые правила для всех его участников. Гражданские легковушки ездят только вокруг городского фонтана, гоночные летают в самом центре, по двум мостам, оставляя на сером ворсе «асфальта» нахальные, взлохмаченные полосы, а громоздкие «пожарная» и «скорая» кружат по обе стороны от них – на случай всегда чрезвычайно громких и мощных, но никогда не фатальных столкновений. Полицейская машинка, хромающая на одно колесо, предусмотрительно держится подальше, патрулируя тот безопасный и спокойный квартал, где ковёр, как и весь город, уходит дорогами под стол. Никто не нарушает правила. Правила установил Ньют. Возможно, он был тем, кто делил поровну апельсин, даже когда долек в нём было меньше, чем тех, кто на эти дольки рассчитывал. Был гидом-поводырём в экспедициях по пустыне-песочнице. А когда пустыня в одну секунду, по велению фантазии, становилась кораблём – снова, как на плоском городе ковра, распределял роли. Ты вот боцман, ты механик, ты старший помощник, ты шкипер, ты рулевой. А ты тот, кто сидит на самой верхней мачте и выглядывает вдалеке злобных пиратов – других детей, способных и непременно желающих захватить корабль. Если проглядишь – будешь драить палубу. Точнее не палубу, а деревянные бортики песочницы. Точнее, не будешь: если нападут, палуба будет уже не наша, а вражеских захватчиков. Даже если драить палубу всё-таки приходилось, виновный не жаловался, как и весь остальной экипаж – решение капитана Ньюта не обсуждалось. Разумеется, Ньют был капитаном, кем же ещё он мог быть? Да, капитанами не становятся в пять лет. Да, корабли не бывают квадратными. Ну и что? Ньют не всегда соблюдает правила. Ньют часто их нарушает. Возможно, его детство было напичкано всеми этими жутко символическими мелочами, которые пророчили ему если не великое, то, как минимум, выдающееся будущее. Из всех этих поведенческих «особенностей» и крошечных, едва ли осознанных решений его родителями делались на первый взгляд шутливые, но глубоко в подсознании не лишённые надежды выводы о том, что их сын пойдёт так далеко, куда никто до этого не ходил. Он ещё с трудом делает шаги, но как только уверенно встанет на ноги – боже мой, какими достижениями это обернётся. Надежды перерастали в слепую веру, и она придавала всем его действиям оттенок загадочности, значимости, судьбоносности. Стоило ему взять в руки бумажный самолёт, и отец ласково улыбался: «Будешь управлять истребителем, да, малыш?». Стоило бахнуть кулаком по десяти клавишам синтезатора сразу, чтобы тот завопил истошным, неестественным воплем, и мать всплёскивала руками: «Он станет музыкантом!». Ведь их сын – нечто совершенно особенное, ни какая-нибудь там посредственность. Ведь они сами – пример клинического и неисправимого суеверия, такого прозрачного, такого трогательного и такого непостижимо глупого. При взгляде сквозь его стёкла весь мир оказывается клубком разноцветных нитей, а нос Ньюта, так похожий на папин – началом одной из них. Её разлохмаченным кончиком, на удивление, ловко запрыгивающим в ушко той иголки, которая сошьёт разные ткани в одну лоскутную, удивительно яркую жизнь. Если подобные иллюзии имели хоть сколько-нибудь веские основания, то Ньюту было интересно, какой из многочисленных признаков — внешняя схожесть с успешными родителями, руководство квадратным кораблём, отчуждённость полицейский машинки, нелюбовь к манной каше, лопнувший шарик в парке аттракционов — привёл к тому, что Ньют оказался одним из пунктов в каннибальском меню. Какая из тех многообещающих, стёртых из его памяти нитей оказалась предательницей и вместо того, чтобы сопроводить к триумфу, привела его в яму и закрыла за ним дверь в прошлую жизнь, сократив её до одного дня? Да, жизнь не должна длиться одиннадцать часов. Да, земляной пентхаус – не лучшее место для этого короткого времени. Ну и что? Возможно, всё сложилось именно так, как пророчили мамины уши. Впрочем, к вечеру Ньюту было уже не до абстрактных причин его нынешнего положения, не до превратностей судьбы. К вечеру он начал даже в чём-то понимать дикарей: чувство голода замучило его так, что он тоже съел бы что угодно. И кого угодно. Он даже пожалел о том, что избавился от чеснока – сомнительная еда, конечно, но нытьё в животе и одолевшая слабость заставляли чувствовать себя настолько паршиво, что Ньют как можно дальше вытянул руку за решётку и долго шарил ей в траве, надеясь отыскать хотя бы одну белую дольку. Не нашёл. Ну и где, спрашивается, тот анонимный шепчущий кулак, когда он нужен? Кажется, в какой-то момент Ньют даже потерял сознание. Может, от голода, а может и от того, что воображение устало рисовать образ спасительной горы и стены всё-таки сдавили голову. Во всяком случае, когда он на секунду прикрыл глаза, был ещё день, а когда открыл снова – в яме было совсем темно. Только дальняя стена была освещена тёплым, янтарным светом, и силуэты растущих из глины корешков ползали её по спине, извиваясь то плавно, то дёргано, похожие на анимированные первобытные рисунки. Снаружи слышались голоса. Ньют вытянулся вверх, заглядывая за край ямы, и не узнал дикарской деревни: она была совсем другой, нежели днём, и дело было даже не во времени суток – отчётливо изменилось витающее в воздухе настроение. Источником янтарного света оказался большой костёр, разведённый дикарями. В течение дня они вели себя вольготно и расслабленно, соответствуя образу хозяев территории, а тут вдруг принялись носиться вокруг огня, то и дело подпитывая его ревущее жёлтое горло охапками веток. Пламя жадно чавкало, глотая подношения. Дикари торопились, перекрикиваясь друг с другом, будто что-то подгоняло их, но суета не была бестолковой – напротив, они действовали с удивительной быстротой и слаженностью, будто готовясь к какому-то замысловатому и очень важному для них обряду. Такое воодушевление могло быть продиктовано лишь долгим ожиданием. Или масштабом предстоящего действа. Все были так увлечены процессом, что Ньют чуть было не позволил себе заведомо ложную надежду на то, что о нём забыли. После ублажения костра стало твориться нечто совсем странное. Дикари собрались в почти настолько же большую и оживлённую толпу, какой сопровождали Ньюта до пентхауса, и устроили между собой какое-то сумасшедшее соревнование. Ньют наблюдал за ним из своего угла, но вникнуть в суть происходящего не сумел, лишь уловил порядок действий, дополнив его своими догадками. Сначала все разделились на две кучи – участников и наблюдающих, тут же отошедших в сторону. Первые выстроились в одну шеренгу, и Алби долго пересчитывал их. Ньют увидел среди ребят Бена и пару уже запомнившихся ему, но ещё безымянных лиц, и поймал себя на том, что отыскивает гудроноглазого, но ни его, ни карлика, которому мог бы принадлежать крохотный чесночный кулак, в поле зрения не оказалось. Зато на глаза попалась любопытная деталь: все дикари были одного пола и примерно одного возраста (возраста Ньюта, о котором он, кстати, имел смутное представление) и все без исключения были обуты в крепкие кожаные ботинки на тугой шнуровке с резиновыми, рельефными подошвами. Ботинки обхватывали лодыжку, плотно сидели на ноге и хорошо гнулись при движении. Такую обувь ну никак нельзя было назвать «дикарской» – даже издалека она выглядела настолько качественной и удобной, что вызвала у Ньюта желание поскорее её надеть. Впрочем, и от чего-нибудь более скромного он бы не отказался. После пересчёта по команде Алби шеренга, как нить, расплелась надвое: каждый второй сделал шаг вперёд, и образовавшийся новый ряд повернулся лицами к тем, кто остался стоять на месте. Так каждый человек из первого ряда обзавёлся партнёром из второго. Разбившись на пары, дикари рассредоточились по поляне, оставив между своей парой и парой других дикарей приличное пространство. Что-то особенное должно было последовать за этим, потому что, когда все заняли свои позиции, каждый замер, и всю поляну охватила тишина, наполненная напряжением. Две секунды длилось это безмолвие, а затем Алби крикнул: «Бейся!», и дикари принялись… колотить друг друга. Ньют глазам своим не поверил, но всё так и было: без всякого ритуального поклона, без боевых кличей, масок и раскрашивания лиц цветной грязью дикари дрались между собой врукопашную. И не на шутку. Кто-то сражался остервенело, кто-то – невозмутимо и технично, другие – совсем неуклюже, явно делая это в первый раз, но всё же с очевидным рвением. Со стороны казалось, у боя нет особых правил: в ход шли разные хитрости, приёмы и подсечки, отвлекающие манёвры, укусы, даже песок в глаза. Один парень выкрикнул странное слово «Гривер!», тыча пальцем куда-то в сторону, и, когда его противник отвернулся в указанном направлении, без зазрения совести атаковал его. Ньют подумал, что лучшим решением было бы схватить из костра горящую головёшку и размахивать ей, не давая сопернику приблизиться, но, как оказалось чуть позже, этому трюку помешал бы запрет на использование каких-либо орудий. Это подтвердил темнокожий парень, который поднял камень с земли и только замахнулся им, как тут же оказался дисквалифицирован. Подбежавший Алби поймал в воздухе его занесённую руку, и в дальнейшей битве нарушитель участия не принимал. Условием же выигрыша было следующее: в бою побеждает тот, кто укладывает противника на спину. Ньют сделал такой вывод, когда один из дикарей опрокинул товарища на землю, уселся на него сверху, вероятно, намереваясь вышибить из того дух, но вместо этого вскинул руки и закричал победно: – Да! – Первый есть, – объявил Алби, щёлкнув пальцами. Он спокойно ходил между драчунов, не опасаясь пролетающих вблизи его лица ног и клацающих челюстей, строго следил за неиспользованием камней и палок и озвучивал чужие победы, произнося: «второй», «третий», «девятый». Минхо, наделённый полномочиями младшего смотрителя, выполнял похожие действия на другом конце поляны. Дикари тем временем лупили друг друга что есть силы. До крови, до ссадин, царапин и болезненных вскриков. Пламя костра освещало их тела, и участников казалось в два раза больше – из-за теней, что дрались на песке, в точности повторяя движения своих хозяев. Беснующееся мельтешение превратило поляну в одно сплошное выражение стихийного безумства, выглядящее и завораживающе, и в то же время чудовищно. Оно было полной противоположностью дневной версии более или менее миролюбивой каннибальской деревни и пугало ещё и тем, что в нём не было установлено никакого лимита жестокости. Когда слабые отсеивались, победители безо всякого отдыха, без передышки и объявления второго раунда снова разбивались на пары и снова дрались, причем даже более яростно, чем до этого. Атмосфера накалялась; удары, выпады и заламывание рук становились всё ожесточённее и безжалостнее. Дикари не щадили друг друга, и у Ньюта сложилось впечатление, что им ничего не стоит переломать друг другу хребты. К счастью, на крайний случай правила предусматривали слово «сдаюсь», и те немногие, кто воспользовался им, как можно скорее отползали в сторону, а соперники больше не трогали их. Побоище продолжалось до тех пор, пока не осталось двое. Двое, что победили всех остальных; двое, что теперь, кажется, должны были сразиться друг с другом. Высокий скуластый парень с явными индейскими корнями и уже знакомый Ньюту Бен, который ещё при первой встрече имел на Ньюта какие-то свои планы. Они тяжело дышали и с трудом стояли на ногах. По лбу индейца прыткими струями тёк пот; лицо Бена и разорванная в нескольких местах одежда были перемазаны грязью, получившейся из смеси его крови и песка. Перед тем, как они набросились друг на друга, Алби скомандовал: «В круг!», и все – и побитые проигравшие, и взволнованные наблюдающие – обступили этих двоих плотным кольцом, не оставив из него выхода, образовав нечто вроде ринга с живым бордюром. Диаметра круга хватало для боя, вот только наблюдать за ним Ньюту мешали чужие тела. Он только слышал звуки борьбы и шорох взметающегося песка, и, судя по ним, поединок был похож на битву за последний глоток воздуха, за жизнь или нечто настолько же ценное. Два оставшихся победителя рычали, кричали и выли от боли, как раздразненные бойцовские псы. Ньют слышал их ещё и потому, что круг из людей стоял молча. Никто не подбадривал бойцов, не скандировал имя того, кто одерживал победу – все только выполняли функцию безучастной стены, и от того сцена казалась ещё более жуткой. В какой-то момент кольцо раскрылось и исторгло из себя человека. Он выпал наружу совершенно безжизненным грузом, глухим, бездыханным мешком. Рухнул на землю так тяжело, что вся земля вокруг вздрогнула пылью, как если бы упало срубленное вековое дерево, обезглавленный идол, поверженное мироздание. Бесчувственность его тела была особенно красноречивой – не такой, когда человек сонный или когда потерял сознание. Нечто вроде неё свойственно куклам с отвинченными головами, и – вот совпадение – голова упавшего тоже была повёрнута как-то неправильно, неестественно, слишком круто забрала вправо. Сдержанное до этого кольцо испуганно отступило и охнуло. Ньют тоже охнул, отпрянув от решётки, но тут же снова прильнул к ней, вглядываясь в лежащее на земле тело. Отсветы костра прыгали по нему, создавая иллюзию вздымающейся от дыхания спины, и все следили за этим мнимым содроганием, гадая, дышит ли человек на самом деле или это только кажется. Алби подошёл к нему и, вероятно, хотел нащупать его пульс, но остановился, так и не наклонившись до конца. По одному лишь мимолётному движению его поджатых губ стало ясно, что распластавшийся перед ним парень мёртв. Живым в нём был только янтарный свет. Минхо жестом подозвал кого-то. Труп тут же приподняли и поволокли прочь от кольца, которое, превратившись в потрясённую толпу, молча провожало покойника взглядом. Вслед за его опущенной головой по песку ползли то ли спадающие волосы, то ли полоски содранной кожи – они не давали разглядеть черты изувеченного лица, и для Ньюта оставалось загадкой, кем был убитый. Из оцепенения, охватившего поляну, можно было сделать важный (жизненно важный) вывод. Скорость, с которой разворачивались события, конечно, поражала воображение, но если к ней дикари были привычны, то убийство заметно ошеломило их, что дало представление о присутствии в их разуме какой-никакой нравственности. Смерть явно не была для них рядовым явлением, и это обнадёживало. Впрочем, речь шла о смерти их соплеменника, а о том, какой эффект произвела бы на них смерть Ньюта, пока нельзя было судить. Сам Ньют был так шокирован дикарской перипетией, что забыл думать о собственной участи и с замиранием сердца ждал исхода. Когда тело унесли, Алби поднял суровый взгляд и решительно направился к толпе, которая скрывала в себе убийцу. Толпа расступилась перед ним, поглотила целиком, вновь сомкнулась, и происходящее в её центре снова стало недоступно для обозрения. Всё походило на то, что убийца понесёт наказание, но каким оно будет? Изгнание, повешение, отрубание рук? Убийцу кинут в яму, как Ньюта, чтобы затем сожрать, или, следуя принципу «око за око», без промедления свернут ему шею? Ньют насмотрелся достаточно для того, чтобы быть готовым к любой развязке. Несколько секунд прошло в полной тишине, а потом крепкая тёмная рука подняла высоко над головами светлую, испачканную в крови руку, и голос Алби громогласно возвестил: – У нас есть победитель! И толпа взвыла. Восторженно и торжествующе, будто и не было никакого убийства, случившегося на её глазах. Будто не было ни трупа, ни кровавой дорожки, что он оставил после себя. Все захлопали в ладоши, радостно завыли и запрыгали, опровергая поспешное предположение о своих высоких моральных устоях, и, похоже, пытаясь дотянуться до убийцы (то есть, «победителя») и выразить своё уважение объятием. Клубок из людей стал похож на эпицентр возобновившейся массовой драки, только теперь единственным «избиваемым» был тот, чья рука всё ещё торчала вверх к небу, блестя от крови. Только теперь проигравшие почему-то радовались так, будто выиграли сами. Казалось, ликование не способно принять более бурную форму, но Алби крикнул: – Приведите Нечётного! И вопли стали ещё громче, совсем безумными. «Вот и всё», – подумал Ньют. Почему-то он сразу понял, что речь идёт о нём, хотя значение клички было ему неизвестно. Она могла принадлежать кому угодно, но Ньют оказался прав: Минхо и кудрявый блондин по имени Зарт отделились от толпы и широкими шагами направились к его яме. Сняли замок с прутьев, отворили решётку. Минхо произнёс: – Твой выход. Они не стали дожидаться, когда Ньют поднимется с места – сами выдернули его из ямы, как свеклу из грядки. От резкого подъёма закружилась голова, но упасть не дал эскорт, крепко держащий под локти с двух боков. Затёкшие ноги плохо слушались, но до чего же приятно было, наконец, выпрямиться в полный рост и очутиться на открытом, пусть и таком непредсказуемом, пространстве. Зарт и Минхо вели его на середину поляны к остальным. Чем ближе они подходили, тем мокрее и пахучее становился песок под ступнями, трава звонче хлестала по голени. Пот и кровь так обильно пропитали почву в радиусе нескольких метров, что та могла бы месяц обходиться без дождей. Они ещё не приблизились к толпе, а Ньюта уже настигло отвратительное ощущение, знакомое ему с момента, когда лифт только выплюнул его в этот мир. Ощущение чужих взглядов, снующих по его лицу и телу, крайне наглых и ненасытных. Их липкое движение было таким явственным, будто у глаз дикарей были руки, которыми они ощупывали каждый сантиметр тела. От них хотелось, но нельзя было отряхнуться, даже если сильно дёрнуть плечом, и Ньют инстинктивно остановился, не желая подходить ближе, но что толку – парни по обе стороны куда сильнее и тянут вперёд. Оставалось только отвернуться и смотреть на чей-то белеющий в траве, выбитый в ходе драки зуб. Или то была долька чеснока? Когда Ньют и его «свита» вошли в толпу, снова раздался свист, странные перешёптывания, неприятный смех. Кличка «Нечётный» шелестела в чужих ртах с разной степенью чёткости и слышимости. Ньюта подвели к кому-то высокому, и он, подняв глаза, увидел лицо победителя. Лицо Бена, которое теперь выглядело так, будто его прокрутили в мясорубке. Правый глаз то ли залит кровью, то ли вообще отсутствует – понять было нельзя: отсветы огня шутили, выказывая то пустую, то набухшую глазницу. Здоровый глаз смотрел на Ньюта, и был таким «рукастым», таким жадным до рассматривания, что Ньюту казалось, на нём не осталось места, куда бы этот глаз ни залез – он будто смотрел сквозь одежду и сквозь кожу. – Я же говорил, что ты достанешься мне, – произнёс Бен. У него хватило сил на улыбку. Кровь вспузырилась в уголке разбитых губ, а в голове Ньюта тем временем пронеслась ослепительная догадка о смысле всего того, что произошло на его глазах за последний час. Драки, расквашенные носы, повреждённые мениски – всё было затеяно ради приза. А призом был он – Ньют. Точнее, скудное количество мяса и ноль целых три десятых грамма жира, содержащегося в его теле. Ради вот такого не особо сытного ужина с сомнительными вкусовыми характеристиками эти кретины устроили гладиаторские бои. И ради него Бен убил человека. «А могли бы просто поделить пленника на всех», – отрешённо размышлял внутренний голос. Бен вдруг сделал шаг вперёд и оказался очень близко к Ньюту, совсем-совсем близко. Так близко, что толпа почему-то задержала дыхание, и Ньют задержал, а Бен протянул руку к его лицу, но та замерла в секунде до прикосновения. – Не торопись, – произнёс Алби, опередив его и жестом веля соблюдать дистанцию. Бен смерил Алби долгим нечитаемым взглядом, но возражать не стал, отступил назад. Алби обернулся к толпе и зачем-то повторил «У нас есть победитель», только на этот раз с иной интонацией. Она ясно давала понять, что теперь эта фраза – не просто констатация факта, а преамбула к новому этапу. Дикари уловили перемену и захлопали в ладоши гораздо менее бурно. – У победителя есть право на Нечётного, – продолжил Алби, делая паузы между предложениями и давая публике вдоволь насвистеться и нашептаться, – У всех остальных есть последний шанс бросить вызов победителю и отнять у него это право. Алби приподнял брови и задал вопрос: – Есть ли среди вас тот, кто на это способен? Должно быть, перед глазами у всех встала свороченная голова того индейца, потому что никто на призыв не откликнулся. Алби медленно поворачивался вокруг себя, вглядываясь в лица толпы, а дикари увиливали от зрительного контакта или, наоборот, честно смотрели в ответ, молча признавая свою трусость. Бен, в отличие от Алби, не высматривал потенциального соперника. Будучи уверенным в том, что никто не решится стать новым трупом, он смотрел прямо перед собой – на Ньюта – снова улыбаясь, и чем дольше длилось молчание толпы, тем шире и самодовольнее становилась его улыбка. «Многообещающая», – подобрал слово Ньют. Алби, как стрелка часов, совершал круг с двенадцати до шести, потом с шести до одиннадцати, так и не услышав ответа ни с одной из сторон. В одиннадцать он замедлился, и в оставшийся «час» стал считать. – До трёх, – предупредил он и тут же начал, – Раз. «Аукцион какой-то», – шепнул здравый смысл. Толпа молчала. Бен повёл челюстью, собирая слюну на язык, и сплюнул кровью на землю возле своего правого ботинка. – Два. Тишина. Кровавый плевок был настолько густым, что не впитался в почву – так и остался сидеть на поверхности блестящей пеной. – Три. Бен подмигнул Ньюту. Алби занёс обе руки, чтобы хлопнуть в ладоши – это должно было означать, что Бен утверждён в качестве победителя – но хлопок не раздался. Вместо него все услышали голос: – Ещё один бой. Владелец голоса медленно продвигался к центру толпы. Алби и Бен, стоявшие к нему спиной, оборачиваться не стали (видно, голос был им знаком), но отреагировали на его появление по-разному: Алби недовольно сдвинул брови, а Бен закатил глаза, превратившись в иллюстрацию фразы «Ну вот опять». Толпа оживилась и заёрзала, тоже зная, кто к ним пожаловал, и заранее предвкушая увлекательную битву. У Ньюта появилось предположение, и он очень надеялся, что оно окажется неверным, хотя что-то подсказывало, что всё будет именно так, как совсем не хочется. И да, точно: заплатки-эполеты, брови-запятые. Гудрон в глазах. Ньют увидел его, и щеке сразу же стало горячо – от воспоминания о том, как этот псих лизнул её. То есть, бык. То есть, как называли его дикари, Галли. Непонятно, откуда взявшийся, непонятно, где скрывавшийся всё это время – он вошёл в сердцевину толпы, расправил плечи, показав себя, и стал выглядеть ещё могучее и сильнее, чем до этого. Ещё страшнее. Не только Ньюту, но и многим дикарям стало не по себе – кто-то даже попятился назад, встал подальше. Бен в их числе не был. – Явился, – буркнул он, глядя на Галли с неприязнью, – Как же без тебя. – Я бросаю вызов, – подтвердил тот свои намерения. – Это не по правилам, – ответил Бен. – Очень даже по правилам, – крикнул кто-то из толпы, – Каждый раз так. – Алби досчитал до трёх! – возразил Бен. – Хлопка́ не было, – заметили справа. – Бейся, Бен, или будешь объявлен проигравшим, – добавили слева. – В круг, – скомандовал Алби, прекратив пререкания, и толпа пришла в движение, соединяясь в кольцо. Ньюта и держащих его Зарта и Минхо толкнуло массой народа вперёд. Они оказались на передовой, во внутренней полосе, в первом ряду. Шевеление круга продолжалось и развивалось, и, в конце концов, арена утвердилась в таком диаметре, при котором Ньюта от воителей отделяло не более двух метров, и теперь всё, что должно было случиться, Ньют мог видеть прямо перед собой. Мог, но вряд ли хотел. Оглядев соплеменников так, будто те его подвели, Бен зашипел от досады, но стиснул кулаки, приготовившись к атаке или обороне – в зависимости от того, сколько у него оставалось сил. Галли покрутил подбородком из стороны в сторону, разминая шею, и тоже сжал пальцы, согнул руки в локтях. Алби сказал «Бейся» совсем негромко, и эти двое будто сорвались с цепей. Первое время Ньют моргал каждый раз, когда удары достигали цели. Слишком уж близко, громко и ярко это происходило. Потом совсем перестал моргать, боясь упустить хоть одно движение: бой не был похож на танец, но всё равно был красивым, без укусов и мелких подлостей. Бен сражался свирепо, Галли – на удивление хладнокровно. На чьей стороне преимущество – понять было нельзя. Бен, разгорячённый предыдущими боями и разозлённый почти одержанной, но ускользающей победой, выбрасывал кулаки резко, едва ли целясь и совершая удары один за другим с удивительной для измождённого человека быстротой и силой. Галли слишком ловко для своей массы уворачивался и уклонялся от них: вниз, влево, вправо, снова вниз. Бен же не уходил от ударов, а блокировал их локтями. Оба были хороши, и яда в характере каждому хватало, и Ньюту вообще-то должно было быть всё равно, кто победит, ведь в руках любого из них его ждала смерть. Но неосознанно для самого себя он болел за Бена, выбирая меньшее из зол, и радовался, когда тому удавалось наподдать Галли. Этому радовались и другие, а Галли не было дела до их реакции, как и Бену – они оба не видели и не слышали ничего, кроме своего соперника, и кружились по арене, чередуясь в ролях наступающего и обороняющегося. В какой-то момент они сцепились в мнимом объятии и принялись с рычанием молотить друг друга по животам. Галли вынес несколько коротких ударов, а затем наклонился назад, собираясь с силами, и оттолкнул от себя Бена так, что того отбросило в живой барьер, совсем недалеко от Ньюта. Дикари не разбежались, а как натренированная пружина вытолкнули Бена обратно в центр, где уже ждал Галли. Он встретил Бена ударом в челюсть, и та описала полукруг, обрызгивая Ньюта и остальных крапинками кровавой слюны. Бен довольно быстро оправился. Не потерял равновесие и безошибочно развернулся к Галли, уже почти приняв оборонительную позицию и готовый отразить новый выпад, но противник снова опередил его – атаковал тем же приёмом с левой. В этот раз Бен не удержался на ногах, упал на одно колено, а сделать подсечку такому неустойчивому положению проще простого, чем Галли и воспользовался. Но нет, Бен не позволил бы ему гордо возвышаться над собой, и утянул его следом, подбив обе его ноги. Так они оказались на земле. Только Галли свалился сверху, и потому смог тут же оседлать Бена – для победы этого было достаточно, ведь Бен уже лежал на спине, но бой почему-то никто не останавливал, и Галли не останавливался. Он вдруг перестал быть бесстрастным и отпустил сдерживаемую в узде ярость – снова и снова заносил кулак, снова и снова опускал его, входя в раж. Бен ещё защищался, пытался дотянуться до шеи Галли, упереться ладонью в его подбородок – жаль, безуспешно. «Ну же, сопротивляйся», – подбадривал его про себя Ньют, и Бен какое-то время ещё сучил руками, а вскоре ослаб, обмяк под напором ударов, лишь подёргиваясь от них. Его податливость не усмирила Галли, напротив – близость победы подлила масла в огонь, раззадорила, и Ньюту казалось, псих вобьёт голову Бена в землю, как шляпку гвоздя, если его не остановить, и хотел было крикнуть «Довольно!», но в этот момент Галли всё-таки прекратил движение. Толпа молчала, растворившись в наблюдении, и слышно было только шумное дыхание обоих бойцов. Костяшки пальцев Галли были стёрты о лицо Бена; лицо Бена, и без того изрядно пострадавшее, опухло, как после укусов дюжины пчёл. Галли поднял его, вцепившись в мокрые волосы и потянув на себя. Прошипел хрипло: – Сдаёшься? Бен был в сознании. Он смотрел на Галли уцелевшим, обрамлённым вздувшимися веками глазом, и в его взгляде была и обида, и упрямство, и бесконечная ненависть, и жажда ответить кулаками, утоление которой уже вряд ли можно было реализовать. Он показал стиснутые зубы, и это означало, что он ни за что не расцепит их, чтобы произнести «Сдаюсь». Кажется, для него предпочтительней была смерть, и Галли наверняка не был против такого финала, вот только Алби вовремя распознал их намерения и хлопнул в ладоши, обозначив хлопком завершение битвы. Всё было кончено. Галли выпустил волосы Бена из пальцев. Поднялся. Игнорируя толпу, песок на своём лице и стекающий по шее грязный пот, кивнул в сторону Ньюта. – Могу забрать? – спросил он таким тоном, будто ответ на вопрос был ему прекрасно известен, но задать его было необходимо для соблюдения формальности. Или для хвастливого подтверждения статуса нового обладателя приза. – Можешь, – ответил Алби. Он посмотрел на Ньюта с внезапным сожалением и следующую реплику адресовал уже ему: – Ты уж прости, парень. Кто-то же должен быть на твоём месте. Как дальше вела себя толпа, побеждённый Бен и сожалеющий Алби, Ньют не видел. Минхо и Зарт отпустили его локти, и подошедший Галли в одно движение закинул его на своё плечо. Это самое плечо больно упёрлось Ньюту в живот, и задница была выставлена на всеобщее обозрение – неудобная поза, одним словом – а голова повисла, так что не было видно, что происходит вокруг, даже если упереться ладонями в спину Галли и приподняться. Понятно только, что Галли уносит его прочь, потому что трава под его ботинками всё темнее, свет костра всё тише и холодней. – Подержать его? – крикнул кто-то участливый уже издалека. – Справлюсь, – коротко ответил Галли, не особо заботясь о том, чтобы повысить голос. О да, в том, что он справится, Ньют не сомневался. Не сомневался он и в направлении, в котором псих его нёс – куда же ещё, как не на кухню? Именно поэтому удивился, когда за грязно-рыжей занавеской, под которую Галли нырнул, оказалась обычная хижина. На плетёных стенах не висели разделочные ножи, в углах – ни одного топора. Только незажжённый факел, привязанный к несущей балке-колонне, соломенный настил на полу и скомканные простыни. На них Галли и швырнул Ньюта, почему-то не заботясь о том, чтобы связать ему руки или хоть как-нибудь предотвратить потенциальный побег. Наверное, был уверен в том, что догонит. Как и Ньют, который и не думал смотреть в сторону двери-занавески. Он пришёл к выводу, что Галли собирается разорвать его грудную клетку голыми руками, потому что никакого мясницкого орудия так и не появилось. Самое ужасное, что Ньют верил в эту возможность: Галли по-прежнему тяжело дышал, как-то по-животному сипел, а его глаза были ещё более дикими, чем тогда, когда он избивал Бена, ещё темнее – гудрон бурлил в расширенных зрачках. Ньют глянул в них и понял: теперь точно всё. Конец близок; боль и смерть близки. И виной тому, конечно, адреналин, что Ньют был полон горькой иронии. «Руки перед едой помыть не хочешь?» – готов был спросить он. Какие там руки. Галли прыжком взобрался на настил, накрыл Ньюта своим потным и грузным телом. Снова, как тогда у решётки, припал носом к рубахе, только на этот раз задрал её край, оголив живот, и принялся обнюхивать его, поднимаясь всё выше – от пупка к рёбрам, от рёбер к груди. От страха Ньют даже не делал попыток скинуть его с себя (к тому же, если у сильного и рослого Бена это не получилось, то ему даже пробовать не стоило) – просто лежал и терпел щекотку, вздрагивал от ощущения чужого дыхания возле левого соска. Когда Галли добрался до ключиц, Ньют в красках представил себе, что будет дальше. Сейчас, думал он, этот псих вонзит зубы в его шею, выдернет артерию из лона мышц. Та, как разорванный шланг, брызнет кровью, и псих станет жадно пить её, швыркая, пока напор не спадёт. Галли почти воплотил эту картинку, только, почему-то, пускать в ход зубы не торопился, а для начала прихватил кожу на шее лишь губами, пробуя её на вкус. «Может, из кожи они делают те чудесные ботинки», – без всякой связи подумал Ньют, а Галли вдруг отстранился и совершил то, чего никак нельзя было ожидать. Сел на пятки и стал расстёгивать молнию на своих штанах. Ньют не успел придумать ни одного разумного объяснения этим действиям, а Галли уже стянул с себя штаны вместе с бельём и обнажил целое гнездо спутанных между собой лобковых волос, в сумраке хижины похожих на длиннолапых пауков. Семейство мизгирей спускалось к его бёдрам и, редея, разбредалось по ногам, игнорируя всякую симметрию и композицию. Воздух в хижине вмиг напитался характерным пряным запахом, и дыхание Ньюта застыло на вдохе. Он засмотрелся на «пауков», а точнее, на то, вокруг чего они столпились – на толстый и венистый, полностью соответствующий комплекции хозяина член, торчащий так воинственно и непоколебимо, будто готовый бурить километры горных пород. Галли, нисколько не смущаясь этого состояния, тем временем снимал рубаху через голову, оставляя голым своё местами крепкое, местами рыхлое тело. Ньют, всё ещё пялясь на его пах, моргнул один раз. Второй раз. Третий раз. В голове что-то щёлкнуло (хотя нет, не щёлкнуло, а загромыхало, будто кто-то повалил двухметровый шкаф с многотонными иллюзиями), и Ньют наконец понял, каким всё это время был дураком. «Идиотом», – сказал внутренний голос. «Полным болваном», – подхватил здравый смысл. Ньют был с ними согласен, и подобрал бы ещё сотню ругательств в свой адрес, в том числе «осёл», «дятел», «дубина», «олух» и «остолоп», потому что, чёрт возьми, никто не собирался его есть. Не нужна дикарям его кровь и селезёнка. И тело не нужно – то есть, нужно, но не для еды, а совсем для иной цели. И всё было так с самого начала, с первой секунды, с первого похотливого взгляда и первого вульгарного свиста. И ведь можно же было догадаться, с таким-то количеством намёков. «С чего ты вообще взял, что они каннибалы?» – спросили в голове. Ньют уже успел свыкнуться с перспективой быть съеденным, а вот с ролью, которую предлагала ему новая трактовка происходящего, ещё нет. И не собирался. Поэтому, когда Галли, расшнуровав и скинув второй ботинок, двинулся на него, по его телу пробежала волна ни жара, ни холода, а целое цунами ужаса совершенно невнятной температуры. Оно вывело его из оцепенения, заставило действовать. Он заёрзал по простыне в попытке отодвинуться назад, вытянул перед собой ладонь, будто та могла остановить Галли, и произнёс, стараясь придать голосу уверенности: – Не трогай меня. Получилось ровно и вполне убедительно, вот только Галли было плевать на эти слова. Он приблизился вплотную и ухватил ноги Ньюта за брючины, потянул на себя, намереваясь стянуть. Ньют затормошил ногами в воздухе, но Галли вцепился крепко, а пояс штанов уже съехал до бёдер, уже держал курс на уровень колен. – Слышишь, не смей! – крикнул Ньют. Слышал он, как же. Этот лютый ничего не слышал. Звать на помощь не было никакого смысла. Вне сомнений, все остальные собирались сделать с Ньютом то же самое, если бы только выиграли его в той схватке у костра. Они все – все! – знали, что произойдёт внутри хижины, в которую приволок его Галли. И никто – никто! – не стал бы его спасать. Пока Галли раздевал Ньюта, он вырывался. Знал, что это бесполезно, но всё равно бил по рукам, что опутывали. Пинался и царапался до тех пор, пока пяткам и ногтям не стало больно, но и тогда не остановился. Решил, что не сдастся, как не сдался Бен, и будет отстаивать себя до последнего, даже если его жалкие телодвижения отсрочат неизбежное лишь на пару минут. – А ты брыкастая сучка, – процедил Галли сквозь зубы таким неоднозначным тоном, будто озвученное им наблюдение и бесило, и заводило его одновременно, – Если не перестанешь рыпаться, я-… Почему-то вспомнив рубиновый цвет кровавой пены возле ног Бена, Ньют ощутил настоятельную потребность плюнуть Галли в лицо. Так и сделал. Во рту, правда, пересохло, и слюну пришлось буквально выдаивать изо рта, но зато с меткостью не оплошал. Не ожидавший такой выходки Галли ослабил хватку и отшатнулся, чтобы утереть глаза, а затем, глядя на Ньюта, как на назойливое, но легко устранимое насекомое, сказал: – Сам напросился. Последовал короткий и звонкий удар. Такой звонкий, что зазвенела вся голова, будто ударили в гонг где-то в районе переносицы, будто хрящ внутри был стеклянным. В глаза Ньюту брызнуло что-то жидкое и тёмное. И на подбородок тоже. Острая боль выбила его из колеи, обезоружила, отвлекла, и когда мушки перед глазами рассеялись, он был уже полностью голым, а Галли лежал сверху между его разведённых колен. Его туша была скользкой от пота, но даже несмотря на это вывернуться из-под неё не удавалось. «Ну же, сопротивляйся», – повторил Ньют на этот раз самому себе и изо всех сил забился под Галли, замолотил руками по широким плечам. Тогда Галли закусил два пальца и оглушительно свистнул. Занавеска встрепенулась в тот же миг, будто кто-то караулил у хижины, и внутрь ворвался Зарт – это он предлагал свои услуги, он вызывался «подержать». Ему не нужны были объяснения – он тут же перехватил запястья Ньюта и сжал их над его головой. Это позволило Галли дать волю рукам: они лапали, тискали и щипали бёдра Ньюта в своё удовольствие – так грубо, так властно, так бессовестно, так оскорбительно и так бесстыдно. «Всё что угодно, только не слёзы», – подумал Ньют, но было поздно. – Поделишься им? – вдруг спросил Зарт. – Обойдёшься, – ответил Галли. Зарт не расстроился – он и рад был посмотреть. Его глаза были другого цвета, не как у Галли, но темнота в них была точь-в-точь такой же, будто похоть была болезнью, заразившей обоих дикарей. Ещё ничего не началось, а пот уже заблестел на лицах, и пахучий воздух в хижине стал невыносимо тяжёлым. Они перевернули Ньюта на живот, зафиксировали в положении четверенек, заставили развести ноги. Теперь Ньют не видел Галли; только слышал, как он где-то сзади, тяжело дыша, сплёвывает себе на ладонь, а затем почувствовал мокрую прохладу между ног и крупно вздрогнул от этого ощущения. Уйти от прикосновения не получилось – Зарт удержал на месте – и тогда Ньют поклялся, что не издаст ни звука. Стиснет зубы и, каким бы ужасным ни было предстоящее, какой бы сильной ни была боль – не закричит, не застонет, не заскулит. Но обещания не сдержал. Капитан, капитан, капитан корабля. Лидерские, лидерские, лидерские качества. – Держи крепче, – велел Галли Зарту. То, что было дальше, Ньют не хочет помнить.