Everything gonna be alright

Вообще, в том, что удобный ритм жизни Ньюта и Томаса кардинально отличались, было множество плюсов. Никогда не было споров, кто из них первым запрется в душе и вдоволь наорется (пением это было назвать трудно) на расческу, утром кофе варился без особого ущерба сну, а работоспособность каждого в отсутствии другого возрастала в несколько раз. И еще одним прекрасным бонусом было то, что выходя из душа Томас писал на запотевшем зеркале мылом «Good morning :)», и утром, когда полусонный Ньют вываливался из душевой кабины, он мог увидеть на зеркале послание и написать ответное — его Томас видел, когда шел умываться. Эта традиция была милой, прекрасной, по сути своей, домашней, и ее изменение казалось кощунством. И никто ничего и не менял просто из-за отсутствия необходимости. Но в один из прекрасных декабрьских вечеров, которые зачастую превращалась в посиделки с какао за каким-нибудь фильмом, спокойствие было нещадно нарушено звонком в дверь. Ньют почти физически ощутил, насколько ненавидит того, кто сейчас стоит за дверью. После ее открытия ненависть увеличилась в разы — за дверью стояла хренова-лесная-фея-крестная-Тереза, — мать Тереза, чтоб ее, — с пучком пакетов всякой бесполезной всячины, улыбкой до ушей, снегом на капюшоне и забавным (не для Ньюта) помпоном на шапке. Как обычно без предупреждения и без приглашения, потому что ей бы никто его не отправил. Вообще, Ньют бы относился к Терезе мягче. Он мог бы даже снизойти до не саркастичного разговора с ней, если бы не один факт, который бросался в глаза неизменно — Тереза свято верила, что они с «Томом» — соулмейты. И это было омерзительно. Вообще, Ньют в эту романтичную муру не верил. Но Тереза — верила. И заставляла верить Томаса. Тереза рушила их прекрасный распорядок. Тереза вторгалась, как колготной, неуемный и неуместный вихрь с шилом в заднице, который унять было невозможно. Ее нездоровый энтузиазм к действию был непобедим — он крушил все на своем пути в щепки, не давая даже надежды на отстройку и возвращение в прежнее состояние. Она подскакивала в семь, будила Томаса, тормошила его и заставляла куда-то лихорадочно нестись без особой на то цели, тягала его за руку по поводу и без, нарушала его личное пространство даже бесцеремоннее Ньюта и, о ужас, стирала надписи на зеркале до того, как их кто-нибудь увидит, потому что ей, видите ли, неудобно краситься. Ньют признался себе, что ревнует на второй же час пребывания Терезы в их квартире. Тереза пыталась занять место Ньюта. В этом у него даже сомнений никаких не возникало — Тереза без особого на то права усиленно вытесняла Ньюта с законного места возле Томаса и лезла на этот пьедестал сама. Это злило и раздражало, но не менялось. *** Одной из маленьких традиций был сон до обеда по воскресеньям и блинчики с кокосовым молоком на завтрак. Это было, наверное, жутко неразумно, и какой-нибудь гуру здоровой пищи убил бы их на месте, но менять это не казалось нужным. Тереза умудрилась влезть даже в что-то столь незначительное. Она подняла Томаса ни свет ни заря, разбудила даже Ньюта своим жужжащим, как трактор, феном, она вломилась на кухню уже в полном обмундировании и снова схватила Томаса, — заспанного, невыспавшегося, усталого Томаса, — за руку и потянула с кухни. Ньют так и застыл со сковородкой в руке. — Это куда это вы? — ошеломленно выдал он. В девять утра даже сарказм, обычно сочащийся в каждом слове, работать отказывался. — Мы по магазинам, позавтракаем по пути, развлекайся! — скороговоркой пропела Тереза и выпорхнула с кухни, таща за собой Томаса, как ленивый мешок с картошкой в растянутой футболке. В эту секунду Ньют был действительно готов треснуть ее этой самой сковородкой, которую сжимал до побеления костяшек. *** Следующим фокусом, выкинутым Терезой, были походы по магазинам. Она гоняла кругами по супермаркетам каждый день, не ходя за чем-то конкретным, а, кажется, убивая время, Томаса и терпение Ньюта заодно. И если Томасу еще хватало силы воли на то, чтобы просто плюхнуться на первый попавшийся диванчик и ждать Терезу, то Ньют так не мог. У него была хренова горища дел, а вместо того, чтобы выполнять их, он таскался за этой бестолково-суетливой девчонкой, приглядывая, как бы она лишний раз не хватанула Томаса за руку. — Ты закончила? — мученически выплюнул Ньют, глядя, как Тереза запихивает в пакет, кажется, четвёртую кофточку, отличающуюся от предыдущей только количеством цифр на ценнике. — Еще нет, — еще один пакет водрузился на колени Томаса. — Теперь туда! — Тереза махнула рукой в неопределенном направлении, — Ну, скорее, давайте, поторапливайтесь! — ее шило в заднице было не усмиряемым, а оттого особенно раздражающим. Ньют ненавидел места с таким количеством людей. Ненавидел музыку, стучащую по ушам громким «бум-бум-бум». Ненавидел бесцельное времяпровождение, состоящее в беготне по торговому центру. И знал, что Томас солидарен с ним во всем вышеперечисленном. — Мне нужно домой. Дел невпроворот. Должен же ими хоть кто-то заниматься, раз девушка на это неспособна, — выплюнул Ньют, поднимаясь с диванчика. — Так иди, — легко бросила Тереза, — Тебя здесь никто не держит, — она усмехнулась и обернулась к Томасу. — Идем, Том. И самое ужасное — Томас вздохнул, виновато покосился на Ньюта и поплелся следом за Терезой. Ньюту не оставалось ничего, как плестись следом за Томасом. *** Так было постоянно. Казалось, Тереза приехала не три дня назад, а пару веков, и уезжать не собиралась от слова совсем. Она трепала Ньюту нервы. Она заявляла, что Томас — ее соулмейт и, оправдываясь этим, таскала его за собой разве что не на поводке. Она перманентно едко указывала Ньюту на место, где он по идее должен быть, как тот пресловутый третий-совершенно-лишний. И если бы не Томас с его вечным «Тереза, уймись, Ньют, успокойся, ну пожалуйста, прояви благоразумие», то Ньют бы без колебаний выпинал ее рюкзак за порог и ее — вслед за рюкзаком. Но Томас был. Томас не выбирал сторону и был как бы за них обоих. И поэтому Ньют тихо тлел, делая вид, что может смириться со всем происходящими, ненавидя Терезу издалека. Но каждый из них троих знал — рано или поздно Ньют не выдержит. Это произошло на седьмой день пребывания Терезы в их квартире. Снова в ужасную рань, когда Томас мог бы еще спать и спать, из кухни донеслись такие вопли, что не могли сравниться даже с бульдозером или жужжащим по утрам тракторообразным феном Терезы. Как только Томас переступил порог кухни, сон как рукой сняло. — Я считаю, что ты просто недостаточно хорошо знаешь Тома! — Тереза окинула Ньюта презрительным взглядом. — Ну конечно, это я-то не знаю! Это ты никак не можешь запомнить, что он просил не коверкать свое имя! — огрызнулся Ньют. — Это мне говорит тот, кто называет его «Томми»? — легко отбила Тереза. Взгляд Томаса метался между ними, как мячик в настольном теннисе. — Он не против! — фыркнул Ньют. — Против, — заверила мать-не-милосердная-Тереза. — Тебе-то откуда знать! — Потому что я его соулмейт! Я все о нем знаю! — легко парирует девушка, заставляя Ньюта застыть на несколько секунд. — Так. Хватит этого бреда, — Ньют переходит на холодный чуть задушенный тон. — Не нам все это решать. Будет так, как захочет Томми. Потому что, по сути, он — единственный, кого мы любим и чье решение не оспорим, — Ньют сказал это так спокойно, так… правильно, что в Томасе что-то оборвалось. — Что скажешь, Томми? Нам стоит заткнуться и мирно сосуществовать, или ты все-таки выберешь кого-то? Кажется, в напряжение, повисшее в воздухе, можно было потыкать вилкой. Ньют говорил спокойно. Ньют не сомневался ни в одном сказанном слове. Ньют действительно только что открыто заявил Терезе, что более чем заинтересован в месте рядом с Томасом и праве хватать того за руку. — У тебя есть какие-то сомнения, Том? — Тереза снисходительно улыбается и щурится, — Ты же знаешь, выбор судьбы не оспаривают. Я твоя родственная душа. Неужели ты променяешь меня на того, кто тебе вообще никто? — наверное, окончательное решение Томас принимает, когда видит чуть сдвинутые от боли брови Ньюта, или когда тень обиды и страха пробегает по его лицу, или когда понимает, что не может назвать Ньюта никем. — Я думаю, Тереза, тебе стоит уехать, — чеканит слова Томас и делает шаг в сторону Ньюта. На лице Терезы — злость, обида и еще что-то, наверное, змеиное. В ледяных, зимних синих-синих глазах отражается ее ледяная, непроницаемая душа. А может — ее отсутствие. Не говоря больше ни слова, она выходит из кухни. На лице Ньюта — то, что Томас не может точно определить, а в теплых шоколадных глазах пляшут искорки солнца, отражающегося в окне. Через двадцать минут звенящей, оглушительной тишины, когда Томас и Ньют стоят, облокотившись на косяки у двери в кухню, Тереза молча скидывает вещи в рюкзак и вызывает такси до аэропорта. Когда уже вечером, сидя за очередной комедией на продавленном диване с чашками какао, Ньют тревожно поднимает глаза на Томаса, тот теряется:  — Томми, — Ньют отставляет кружку на столик и ежится. За пледом лезть нужно через Томаса. — А почему ты сказал… так? — он делает неопределенный жест рукой. Что удивительно — Томас понимает. — Потому что она была здесь более неуместна, чем обычно, — спокойно поясняет Томас. — Но она же твой соулмейт, разве нет? — холод (то ли от ожидания ответа, толи от того, что батареи оставляют желать лучшего) проникает еще глубже, заставляя подобрать ноги под себя. — Запомни, Ньют, — Томас сгребает его ладонь и переплетает пальцы, другой рукой укрывая их обоих одеялом. — Если бы родственные души и существовали, то моей был бы ты. А у Терезы — фантазия разыгралась. Когда утром полусонный Ньют вываливается из душевой кабины и смотрит на запотевшее зеркало, в душе разливается что-то теплое — кривыми прописными буквами на самом верху выведено привычное «Good morning :)». Все входит в привычную колею, возвращая на круги своя милые привычки, кофе, сваренный почти без ущерба сну, лохматого Ньюта утром на кухне и милые надписи на зеркале. Жизнь налаживается.