Где мы есть (и где нет)

Больше всего Соня ненавидит две, сука, вещи — своё полное имя — «София», мать его — и то, как Оксана его произносит. Медленно, тягуче, перекатывая гласные. Специально, чтобы выбесить. Соня все равно ничего не сможет сделать, и не потому, что не может физически — она выше, крупнее, намного сильнее тощей и жилистой Окси. Может, конечно, и отпиздить, и лещей надавать обидных, и просто скрутить в бараний рог — а не хочет. Хочет вжать в стену так, чтобы светлые глаза за пушистыми ресницами испуганно бегали по чужому лицу. Хочет схватить за волосы — за что ты там схватишь, Сонька, там сантиметра три, не больше — и не дать отвернуться. Хочет поцеловать так, чтобы до боли, до сбитого дыхания на двоих, чтобы не разобрать — еще нравится или уже плохо. А у Оксаны есть Дима. Высокий широкоплечий Дима, с белозубой улыбкой и легким акцентом. Дима, что тянет её к себе, проходится ладонью по боку, сминает джинсы на бедре таким бесконечно собственническим жестом, что тошно. Оксана морщит нос недовольно, закусывает губу и стреляет глазами в сторону Сони — «да не ссы, сеструха, то я не знаю, как дети делаются» — и как-то тоскливо улыбается. Дима целует выбритый висок в прихожей совсем не так, как целуют люди «мне плевать, не одна — так другая». Оксана выпутывается из чужих объятий не так, как «я люблю тебя, плевать на остальное» люди. Соня, может быть, и выглядит тупой, особенно с её манерой речи и странным, чрезмерно пошлым и абсолютно непонятным юморком. Но она не дура, не идиотка и не дальше по списку, скатываясь к официальным диагнозам, которые давно уже должны перестать считать оскорблениями. Она хорошая подруга — может быть, чуточку хуже, чем нужно из-за «я так люблю тебя, блядь, так люблю, пиздец Окси» — но достаточно хорошая, чтобы замечать, подмечать и делать выводы. Дедукция, индукция, умные слова, первый и второй курсы философии, немножко психологии, шлифануть логикой. Соня приземляется на продавленную кровать в их с Оксаной комнате — «платим пятьдесят на пятьдесят, но если будешь мужиков водить, то шестьдесят на сорок и мне на пивко» — и нерешительно гладит худую спину между острых лопаток. — Я не люблю его. Совсем, Со-фи-я, — гласные привычно прокатываются по чужому — гладкому, влажному, горячему — языку. — Совсем. Не люблю. Соня пожимает плечами, скорее для себя, чем для зрителей, потому что Оксана лежит лицом в подушку. — Ну и похуй, другого, — другую, скажи другую, скажи про себя, дура. — найдешь. Еще лучше. Окси как-то быстро и без предупреждения переворачивается на спину, и успевает, наверное, застать Сонино выражение. Успевает зацепиться колючим взглядом за беззащитное и мягкое нутро, успевает не дать закрыться пластам хитинового покрова. «Что ты там не видела? — хочет спросить Соня. — Зачем делаешь вид, будто не знаешь?» Глаза у Окси светлые, почти прозрачные. Она вообще не такая уж и красивая, слишком жилистая и тощая, слишком большеглазая, нос вон всем носам нос, еще и стрижется так коротко, захуя, спрашивается, кому вызов? Выебистая и сложная, как матан, с головой, из которой тараканы разве что не сыплются. А Соня, дурочка несчастная, их готова подбирать и обратно в родную черепушку складывать. Еще и следить, чтобы не повредился, ненароком, бедняга. — В пизду, — говорит Соня. — Просто в пизду, Оксан. Окси не совсем такая, какой Соня её в душе наедине с рукой представляла. Она представляла суровую и сдержанную, такую «мне и не приятно, и не противно, продолжай» представляла. Как с Димой, когда однажды они все напились, и эти придурки думали, что Соня спит. «Ну куда ты сунешь руки… Дим, ну блядь, я же просила, не трогай ты там… и тут тоже, тут вообще пиздец». А Соне почему-то можно — и там, где «там» и там, где «тут вообще пиздец». Соне почему-то не огрызаются вполголоса «кончай уже, сколько можно, я ж не железная». Соне подаются к рукам, прогибаются всем телом, под прикосновения подставляясь. Соня дуреет от нахлынувшего счастья так сильно, будто её кроет хорошим гашем, и трогает-трогает-трогает. Руками водит по почти безволосому — «прикинь, повезло, от мамы» — телу. Губами скользит по светлой до неприличия коже, считает выпуклые родинки, рисует в уме карту этих созвездий, чтобы навсегда в памяти отложить. Окси зарывается в Сонины волосы, тянет требовательно, до боли вовсе не сладкой и не приятной, и шепчет сбивчиво-жарко что-то невнятное, непонятное, ненормальное. А Соне и не нужны слова, всё ясно как день, как дважды два ясно — что, и как, и зачем. — Я люблю тебя, пиздец, так люблю. Соня шепчет это острым лопаткам, позвонкам от худой шеи до копчика, родинкам на плече и на животе, впалому пупку. Соня прижимает к себе осторожно и мягко — хоть бы не сломать, не повредить своими неуклюжими лапищами, только бы не испортить ничего, никогда. Соня понимающе кивает «Со-фи-я, у меня с Димой… понимаешь, будущее есть! Семья будет… а еще проект, проект начали, я тебе покажу, прочитаешь». Соня улыбается во все двадцать восемь, зубы мудрости такой тупой наивной башке не полагаются, и кивает как китайский болванчик. Соня помогает носить сумки наравне с Димой, но ничего ему не говорит. Ни про «Со-фи-я, блядь, как я тебя…» Ни про «Пожалуйста, ещё». Ни про «Не уходи, только не уходи, останься, ляг со мной». Молчит, как пленный на допросе, когда Дима припирает её к синему грязному боку машины с вопросом «Кто её ебал?» Очевидно же, никто. Это была любовь. Была, да сплыла. В тот момент, когда машина заурчала своим двигателем и унесла в себе глаза-губы-дай-бог-три-сантиметра. Вот тогда и закончилась. А легче не стало. Слава просыпается медленно и тяжело, как из температурного сна. Образы липнут к коже, к лицу пристают длинными пластами, мерзко и склизко. И ничего не помнится толком, только то, что больно так, будто пробили в солнечное, и дышать нечем, кислород вокруг — дыши не задышись, а никак. Подушка под пальцами мокрая, даром что не насквозь, и Слава мог бы соврать себе, что слюней напускал, да только толку пиздеть самому себе? Изо сна на него смотрят невозможные светлые глаза, чуть прикрытые тонкими веками. Изо сна он, кажется, слышит настойчивое и тягучее «Со-фи-я». Соня. Сонечка. — Слава, ты чего, ночь на дворе… Мирон сонно ворочается, подбирает ногу к животу — любимая поза, Слава шутит, что «чтобы ебать удобней, а, Окси?». Моргает медленно и тяжело, но не засыпает, держится специально, будто нутром чует, что нужно. Терпеть, бороться, слушать. Слышать. Слава переворачивает подушку, чтобы лечь обратно, и смотрит в — светлые, колючие, невозможные — глаза. Проводит по приятно покалывающему ладонь ежику волос, пальцами обводит скулу, мельком задевает подушечкой крыло носа — Мирон смешно морщится, фыркает тихонько. Некрасивый, нескладный, нос всем носам нос, глаза как у рыбехи. Славин. — Отпустило? — Мирон улыбается уголками, когда Слава нависает над ним. — Не хочешь рассказать? И подается весь к ладоням, всем телом выгибаясь, дышит жарко и сбито, цепляет пальцами отросшие — «постригись, Слава… нет, не стригись, никогда!» — волосы. Смотрит из-под ресниц невыносимо цепко, вытаскивает мягкое и беззащитное нутро наружу, не дает закрыться. Слава прячет лицо во впалый живот, душит старательно злые, отчаянные рыдания — не особо успешно, впрочем. Давится своими слезами, горькими, жалкими — из-за дурацкого сна так расклеился, что вместо ебли слезы льет. Окси перебирает пряди на чужой голове, не торопит, не спрашивает — чувствует. Знает, как нужно молчать, чтобы стало легче. И Славе легче. — Все равно хуже того сна, где мы были рэперами уже не будет, наверное, — бурчит Слава в напрягшийся от щекотного прикосновения губ живот. — Ты был такой сукой, Мирон. Мирон тихо хмыкает, и ничего не отвечает. Помнит, как Слава вскочил в кровати, задыхаясь, и сразу налетел — горячий ненормально, жадный отчаянно как-то — и Мирон со сна даже не понял сразу, только когда стало больно, от укусов, от слишком сильно сжатых пальцев, от «прости, прости, я не хотел, так, насухую почти, блядь, Миро». Потом, слушая про холодный взгляд без интереса, про вежливую улыбку без эмоций, про Ваню «этот гондон тебе ближе, чем я был!» — понял. Понял, и как-то не смог потом вынести мозг ни за засосы на видных местах, ни за синяки. Ни за слишком аккуратное приземление на стул весь день не смог — где это слыхано? Слава наконец отлипает от его живота, и почти смущенно, наивно улыбается. Мирон улыбается в ответ, прекрасно зная, что за этим последует. — А не поебаться ли нам, Мирон Янович, раз уж все проснулись? Мирон вздыхает — почти не тяжело и почти не обреченно, вот это называется выдержка. Смотрит на Славу — курносого, растрепанного, дурного — его Славу. — А почему бы и нет, Вячеслав? — и пока Слава щекотно целует его чуть ниже пупка, добавляет. — Раз уж все проснулись.