In The Woods Somewhere

      Лето — горькие травы на языке.       Ветер поет свою песнь, разносит шепот застенчивых крон по равнине, качает в своей колыбели сонных светлячков. Трепещут бутоны горноцвета, колышутся острые листья чертополоха, и кажется: пальцем проведешь — порежешься, выступят алые капли на коже, потекут тонкой струйкой в серебряную воду…       Лето — сюрпризы.       Нежданное тепло ласкает голые плечи, обволакивает расслабленное тело, и гаснут, тухнут языки пламени, бросают отсветы, умирая, отражаются в глазах напротив — диких, голодных, волчьих…       Лето — Себилла.       — В этом мире много богов, — Айнэ щурится на огонь, наклоняет голову плавно, по-кошачьи. — Кого из них ты имела в виду?       Приподнятая бровь является ей ответом.       — Лучше поздно, чем никогда, — Айнэ ведет плечом, откидывает досадливо волосы. — Так что?       — Ваши боги мало чем отличаются друг от друга, и меня не интересуют их имена, — Себилла поднимает взгляд наверх; ледяные алмазы звёзд тускнеют, теряются в палой листве её глаз. — Но… Я помню пустоту. А потом — женский голос.       — О.       «Может быть, принц даэдра, — лениво думает Айнэ, — или Матрона…»       Себилла говорит, и голос её растекается бархатом океана.       — Этот мир… отторгает меня. Я не слышу биение его сердца, не чувствую дыхание растений и текущий по их жилам сок. Эта тишина свела бы с ума, если бы не твоя богиня.       — При случае скажу ей спасибо, — по губам пробегает усмешка. Себилла усмехается в ответ.       Как же они, Обливион побери, похожи.       Взгляд скользит по причудливому шраму на её щеке, по длинной шее, виднеющимся из-под одежды ключицам… Айнэ сглатывает вязкую слюну и спрашивает, стараясь не обращать внимания на разгорающийся в низу живота жар:       — Дыхание растений? Вы, эльфы, действительно на это способны?       — Мы — дети Тир-Ценделиуса, плоть от плоти его. В деревьях и цветах мы чувствуем своего создателя, потому что он — часть нас, а мы — часть его. Мне талдычили это всё детство. Я, кажется, говорила, — взгляд Себиллы — иглою по коже. Айнэ понимает, что они хотят друг друга одинаково.       — А ещё ты говорила, что он больной ублюдок.       — Одно другому не мешает.       Легкий ночной воздух густеет, пропитывается едким желанием. Себилла — лето, которое закончится завтра… Айнэ подается вперед:       — Мне всегда хотелось узнать… — дышать получается через раз; моргать — тоже. — Какова Божественность на вкус?       Себилла резко вдыхает; её непроглядно-черные зрачки расширяются, ноздри хищно трепещут. В долю мгновения она оказывается рядом, шепчет в приоткрытые губы:       — Божественность выскользнула у меня из рук… Но мы можем попробовать представить.       У неё тонкие губы, но горячий рот и восхитительно-длинный язык. Они целуются долго и жадно; пространство между ними почти искрит от накопленного за два месяца напряжения, наконец нашедшего выход.       «Если она трахается так же, как целуется, — думает Айнэ, падая лопатками в мягкую траву, — то за такой секс вполне можно отдать кому-нибудь из даэдра душу».       Айнэ тянется к шнуровке своей рубашки, но Себилла мягко перехватывает её запястья. Одну руку кладет себе на плечо, другую подносит к губам — прикусывает тонкую кожу, кончиком языка проводит по выпирающей вене…       Белье стремительно намокает; Айнэ ерзает, зарывается пальцами в антрацитово-черные волосы — ближе, ближе, сильней… Себилла спускается к шее — лепестками редворта расцветают на коже красновато-лиловые синяки, выводит на ключицах узорную вязь — чужие, незнакомые письмена. Рубашка сползает с плеч как-то сама собой; чужие зубы прихватывают набухший сосок, и Айнэ не выдерживает — выдыхает то ли шепотом, то ли криком:       — Себилла…       Ядом по нёбу, пряным вином по гортани прокатывается имя её. Она ухмыляется, скользит ногтями по животу, развязывает тесемки штанов…       И замирает.       Айнэ чувствует жар чужих пальцев у своего лона, ждет, жаждет касания — но Себилла не двигается, подначивает веселыми глазами — что будешь делать, ведьма?       Вот, значит, как? Айнэ, запрокинув голову, смеется, а потом приподнимается на локтях и грубо впивается в подставленную шею.       Себилла вводит в неё два пальца сразу — хочется думать, из широты души, а не в отместку. Айнэ сдерживает рвущееся с языка ругательство, но не сдерживает громкий вдох — и её с головой накрывает запахами странных, неизвестных трав и горькой полыни.       Себилла, Себилла, Себилла…       Пальцы сменяются языком; Айнэ с силой закусывает костяшки. Где-то на задворках сознания мелькает мысль о прошлых любовниках, но их лица и имена расплываются, сливаются в белый шум.       В мире больше нет никого, кроме Себиллы, ничего, кроме Себиллы, и — жар лона, жар щёк, холод земли, холод ветра…       Её язык входит особенно глубоко, и узел в животе развязывается. Дрожат бедра, дрожат в глазах звёзды, стыдливо краснеет Массер. Айнэ дышит мелко и часто; тихий вдох — маленькая жизнь, стонущий выдох — маленькая смерть.       — Музыка для моих ушей, — протягивает Себилла, сдвигая её ноги и ложась рядом. Айнэ, сделав над собой усилие, поворачивается и прижимается губами к чужим губам — искренне, благодарно… нежно.       — На тебе преступно много одежды, — говорит Айнэ, когда слабость отступает.       — Мы можем это исправить, — Себилла улыбается, не обнажая зубов и слегка приподняв уголки рта — так не улыбается никто, кроме неё.       Айнэ молча кладёт руку ей на бедро.