Летний Излом

      Кальдмеер так толком и не понял, как оказался на берегу — просто в какой-то момент осознал, что лежит на песке и смотрит в высокое безоблачное небо. Еще несколько секунд ушло на то, чтобы вспомнить, что вообще произошло. Приняв вертикальное положение, адмирал цур зее решил осмотреть берег, пока его самого не хватились на яхте.       Он не представлял, где искать Ротгера, да и есть ли в этом какой-то смысл, но отступить не мог. Ему не хотелось думать о том, что они больше никогда не увидятся. Нет. Хватит. Сколько можно, в конце-то концов. Ледяной так увлекся спором со своим прошлым, что едва не пропустил настоящее: Вальдес стоял, привалившись к гигантскому валуну, и затравленно озирался по сторонам. Одежды на нем, понятное дело, не было.       — Ротгер… — выдохнул Кальдмеер и, двинувшись в его сторону, крикнул: — Ротгер!       Тот стоял на месте и молчал. Не дойдя до вице-адмирала двух шагов, Олаф остановился и уже не так воодушевленно произнёс:       — Ротгер?..       Вблизи он выглядел как-то странно: как если бы долго болел или скитался. В пользу болезни говорил осунувшийся вид, в пользу скитаний — ободранные руки и колени, а также грязные свалявшиеся волосы. Кроме того, Ледяной не мог припомнить, чтобы когда-то видел его таким растерянным и отрешенным. Вальдес открыл было рот, но так ничего и не сказал.       «Да он же сейчас свалится, дурак ты этакий!» — возопил внутренний голос, и адмирал цур зее, словно очнувшись, подошел к тому, кого видел, вплотную и схватил за плечи. Он посмотрел ему в глаза и уверился, что это действительно Бешеный.       — Ротгер, — Кальдмеер, наконец, обнял его и, почувствовав слабое ответное объятие, попросил: — Скажи хоть слово!       Снова открыв рот, любовник издал хрип и, прокашлявшись, ответил сипло и низко:       — …оить… ежло… зки… — тяжело вздохнув, он сосредоточился и произнес: — Подожди немного.       — Тебе нужна помощь?       Он мотнул головой.       — Ты уверен?       Вальдес кивнул. Тяжело выдохнув, Олаф прижал его к себе и закрыл глаза. Прошло не меньше минуты, прежде чем Ротгер спросил:       — Как ты здесь оказался?       Голос все ещё звучал хрипло.       — Не знаю, — честно ответил Ледяной.       — А что это за место, знаешь?       — Ммм, точно не скажу, но где-то недалеко от Штернштайнена.       — Разве? — Бешеный отстранился; смотрел он серьезно и как-то настороженно.       — Ты мне не веришь? — на всякий случай решил уточнить Кальдмеер.       Диагнозы он ставить не собирался, но Ротгер явно был не в себе.       — Ты не стал бы меня обманывать, — тот покачал головой и, вздрогнув всем телом, зажмурился, — но мне казалось… это немного другое место. Я удивился, увидев здесь тебя.       — Мы можем вернуться на «Раймонду», и ты убедишься… — начал было адмирал цур зее.       — Нет, нет, — Вальдес снова покачал головой, — это не может быть доказательством того, что мы с тобой…       — …не умерли?       — Не оказались в другой точке Вселенной! — одернул Бешеный и, обхватив его лицо, прошептал: — Всё вокруг может быть чем угодно, да чего уж, оно вообще может ничем не быть и, тем не менее, сила наших воспоминаний будет заставлять это пространство принимать желаемые формы…       — Ротгер! — Кальдмеер встряхнул его. — Опомнись! Всё вокруг — настоящее, вон, солнце настоящее, море, краб настоящий ползёт! Уж не знаю, что за философские трактаты ты читал с этой тварью, но если так думать, то кто может доказать, что мы не оказались в этом самом ином пространстве раньше? Вчера там или год назад?       — Никто, — он пожал плечами.       — Тогда какая вообще разница?       — Ладно, господин Кальдмеер, — Вальдес устало вздохнул, — я готов поверить, что нахожусь там, где нахожусь, если вы мне расскажете, как оказались на этом пустынном берегу, да ещё и без трусов.       — Ммм, — Ледяной нахмурился, пытаясь вспомнить, но так и не смог, после чего выдал: — Как-то оказался. Что ты пристал?       — Ты, может быть, доплыл?       — Может, и доплыл.       — А почему тогда волосы не мокрые?       — А может, и не доплыл. Может, меня ведьма твоя перенесла?       Бешеный задумчиво пожевал губу, но не сдался:       — Как же она тебя перенесла, если на тебе моё кольцо?       — Ну, может, торкский изумруд распознал во мне варита и решил не являть свою чудесную силу?       — Олаф, — разжав объятие, Вальдес снял с его руки перстень и начал легонько подкидывать, прислонившись к валуну, — ты намеренно уходишь от ответа, потому что не знаешь, как здесь оказался, но, тем не менее, не хочешь этого признавать. Как ты можешь быть уверен, что то, что ты видишь — это то, что ты видишь, и как я могу быть уверен, что ты — это ты, а вовсе не…       Надо было срочно что-то делать, а точнее — приводить кое-кого в чувства. Кальдмеер не раз сталкивался с подобным на службе и, честно говоря, просто не ожидал, что у Ротгера сдадут нервы. С другой стороны, он ничего не знал о случившемся и теперь всё сильнее убеждался, что здесь действительно произошло нечто страшное — то, что заставило астэру ронять тяжелые перламутровые слёзы.       — Ладно, — сказал Ледяной, — поигрались, и хватит.       Быстро нагнувшись, он подхватил Вальдеса под коленки и, перекинув через плечо, понес к воде. Несмотря на изможденный вид, вес его почти не изменился, поэтому Олафу пришлось поднапрячься — не говоря уже о том, что в процессе ноша пыталась сопротивляться, сыпля ударами и проклятиями. Адмиралу цур зее казалось, что эти сорок метров не кончатся никогда, но обошлось. Когда он поставил Ротгера на ноги, тот, наконец, заткнулся, но его взгляд был более чем красноречив.       — Мы должны вернуться на борт, — спокойно произнес Кальдмеер. — Ты доплыть сможешь?       — Доплыть? — моргнув, вице-адмирал оценил оставшееся расстояние. — Наверное.       — Тогда лучше держись за меня. Пожалуйста.       Закрыв глаза, Бешеный тяжело выдохнул.       — Извини, — сказал он, заходя в море. — Это пройдет. Надеюсь, довольно быстро. Я даже почти отдаю себе отчет в происходящем.       — Не надо извиняться, — Олаф погладил его по плечу и на всякий случай взял за руку. — Сам дурак, развесил уши.       — Это ещё что, — Вальдес шало улыбнулся, — я тебе как-нибудь про Ардору расскажу… Ладно, командуй.       — Поплыли.       До «Раймонды» было не больше пятидесяти метров, но только поднявшись на борт, Ледяной смог вздохнуть с облегчением.       — Спустимся в каюту? — предложил он.       — Эээ… нет, — Ротгер напрягся. — Давай пока не будем никуда спускаться.       — Ммм, ну а как насчет сан-дека? Там ты хотя бы сможешь нормально полежать.       Вице-адмирал с тоской посмотрел наверх, явно не желая совершать никаких лишних движений, но все-таки согласился.              Бешеный настороженно следил за тем, как Олаф разливает по рюмкам тюрэгвизэ. За то время, что его не было, вице-адмирал вновь успел усомниться в достоверности происходящего. Что, если вторая тварь просто оказалась хитрее, или, что ещё хуже, это иллюзия, во власти которой можно находиться бесконечно долго?       Кальдмеер принес ему из каюты халат и легкий плед, а сам ограничился джинсами.       — Держи, — он протянул рюмку. — Выпей, а потом оденься и ложись.       Не отводя взгляда от Ледяного, Вальдес опрокинул в себя настойку. Потом они выпили ещё по одной, и окружающий мир стал чуть приятнее. Минут через пять адмирал цур зее заставил его натянуть халат.       — Ну, что ты на меня так смотришь? — спросил он, завязав на нем пояс.       Ротгер закрыл глаза: Кальдмеер, определенно, казался ему каким-то странным, но где именно крылось несоответствие, сказать было нельзя.       — Послушай.       За этим «послушай» Бешеный почувствовал столько усталости, что стало даже как-то неловко.       — Я не знаю, что с тобой произошло, а если бы и знал, то, наверное, не смог бы этого понять…       — Почему ты так думаешь?       — Я далек от подобного, — вздохнув, Олаф провел ладонью по щеке Вальдеса, и тот невольно отозвался на прикосновение, а после уткнулся ему в плечо. — Ложись.       — Не хочу.       — На ногах ведь еле держишься!       Почувствовав, что сейчас его положат насильно, вице-адмирал возмущенно замычал и даже попытался сопротивляться, но борьба вышла вялой и недолгой.       — Не хочет он… — хмыкнул Кальдмеер, устраиваясь рядом.       Бешеный наконец открыл глаза.       — Олаф…       Тот посмотрел вопросительно, но Ротгер ничего не хотел сказать — просто внезапно понял, что ему нравится произносить это имя и слушать, как оно звучит. Короткое и красивое. Ничего лишнего.       — Ничего лишнего, — повторил он, снова вспоминая свой вчерашний сон.       Ледяной нахмурился, но промолчал.       «Я знаю, кто ты», — хотел сказать Вальдес, но слова словно замерли на губах, и вместо этого он задал вопрос:       — Если бы я не вернулся, ты бы смог мне это простить?       Закрыв глаза, Кальдмеер подавил усмешку — как будто у него когда-то был выбор.       — Я не собирался этого делать, — Бешеный уставился в высокое небо.       — Что ты хочешь от меня услышать?       — Что-нибудь человеческое.       — Тебе надо отдохнуть, — тяжело вздохнув, Олаф потянулся за пледом.       — Женщина, которая тебе снилась, адедвельх, хотела забрать меня с собой, — усмехнулся вице-адмирал, сам не зная, зачем это говорит. — Там у меня была бы другая жизнь. Без потерь и разочарований.       — Что же ты не согласился? — спросил Ледяной, укрывая.       — А ты бы согласился?       — Не знаю, мне ведь не предлагали.       — А если бы предложили?       — Ротгер, — вернувшись под бок, Кальдмеер мягко коснулся его груди — как раз в том месте, откуда ада тянула воспоминания, и он вздрогнул, — я не хочу отвечать на этот вопрос.       Это упрямство было настолько привычным, что Бешеный невольно улыбнулся и, расслабившись, закрыл глаза. По нутру разливалось странное тепло и казалось, что его снова укутывает этот молочно-белый туман. Засыпать не хотелось, но и сил сопротивляться уже не было. Кое-как разлепив веки, Вальдес увидел склонившееся над ним существо и шепотом сказал:       — Я не хочу.       «Не надо бояться», — казалось, ответ пришел откуда-то из глубины прозрачно-серых глаз. Всё вокруг застилал туман, и Ротгер почему-то подумал об исчезнувших кораблях. Он наслушался этих страшилок ещё курсантом, но то, что на суше казалось бредом, в море — пробирало до костей.       «Спи, — прохладные пальцы опустили ему веки, — пока не проснёшься».       Перспектива проснуться круга через полтора Бешеного совершенно не прельщала, но тихий и такой знакомый смех окончательно лишил его воли. Позже он так и не смог вспомнить, что ему снилось, кроме одного эпизода: ведьмы резвились над волнами и наполняли ветром новые паруса, но сам Ротгер был невесел и с какой-то странной злой иронией думал о том, что Ледяной уже не оценит этого зрелища. А жаль. Даже во сне Вальдес помнил, что парусники были, пожалуй, главной страстью в жизни адмирала цур зее.              Хулио открыл глаза и ещё долго удивленно рассматривал низкий потолок каюты, пытаясь понять, что произошло. Вроде бы, всего мгновение назад была ночь, и они с Вороном несли какой-то чудовищный бред, как и всегда, когда напивались в компании друг друга — и вот, вокруг уже утро. Салина с детства не любил такие беспамятные состояния: непонятно, спал ты или нет, и, может быть, тебя вообще заколдовали виноградные человечки. Воспоминание о последних окончательно вернуло его в реальный мир. Поднявшись с кровати, он мрачно подумал, что в его годы мысли о нечисти, живущей на виноградной лозе, могут говорить только о необратимом погружении в маразм.       Заглянув под кровать, Хулио окончательно убедился, что кузена здесь нет. Вероятно, Алва проснулся раньше и пошел варить шадди. Мысль о морисском напитке оказалась на удивление заманчивой, и родич соберано, наугад причесавшись пятерней, выглянул в коридор. Было тихо, только из соседней каюты доносились приглушенные голоса. Воровато стрельнув глазами в сторону лестницы, Салина бесшумно подошел к приоткрытой двери.       — …чего больше, — Вальдес засмеялся.       — Больше? — таких интонаций за Ледяным он ещё не замечал; стало как-то не к месту жарко.       Смех вице-адмирала стал тише — словно удалился, и Хулио, поддавшись порыву, заглянул в каюту. Внутри было пусто.       «Видимо, они переместились в ванную».       «Ты озабоченный идиот», — ласково подсказал внутренний голос, и марикьяре даже на секунду устыдился, и почти уже закрыл дверь, когда до него донёсся невыносимо сладкий стон. Не веря своим ушам, он вернулся и, поколебавшись ещё немного, прополз по кровати, чтобы заглянуть дальше.       Салина не мог сказать, чем руководствовался в этот момент, но когда увидел, как Олаф засаживает Бешеному, окончательно уверился в своём моральном падении — потому что это было прекрасно. Его всегда привлекали сильные чувства, и, став свидетелем настоящей страсти, он испытал неподдельную радость. Наверное, следовало уйти, но ему хотелось досмотреть до конца. Да, определенно, Рамону было из-за чего страдать — Вальдес умел отдаваться, и это никак не вязалось с его привычным образом. Впрочем, самого Хулио удивляло другое: как. Как Ледяному это удалось?              Бешеный скептически смотрит на скопление машин впереди и хмыкает:       — Уникальное явление: пробка в Хексберге.       — Разве это пробка? — Хулио зевает. — Вот в Олларии…       — Не напоминай, — тот закатывает глаза. — Оллария, Эйнрехт… Мне кажется, все подобные места надо обнести колючей проволокой и изолировать от людей.       — Ну, насчет первой согласен, а в Эйнрехте я всего раза три или четыре бывал, да и то по молодости, — понизив голос, Салина многозначительно заканчивает: — и мне понравилось.       Вальдес понимающе усмехается.       — Я таких больных на голову людей больше нигде не встречал, — родич соберано качает головой.       — Да, есть такое.       Они останавливаются, и Хулио, следуя каким-то своим мыслям, произносит:       — Меня там как-то занесло в один клуб… Так вот, в себя я пришел только дня через четыре — в одной постели с братьями-близнецами и их кузиной!       — И?       — Да ничего, выпили за знакомство. Я с ними потом еще недели две жил, под конец даже понимать стал, что они говорят.       — Да уж, — Вальдес смеется, — вот так послушаешь других людей, и собственная молодость начинает казаться чудовищно скучной.       — Уж лучше скучать, — фыркает Салина, — чем такие развлечения!       — Зато тебе есть, что вспомнить.       — Ну-ну, как меня в шестнадцать лет выгнали из дома?       — Ну, я в восемнадцать сам ушел.       — В восемнадцать и я бы ушёл! — хмыкает Хулио и, посмотрев в сторону, продолжает: — Но тогда, когда это произошло, я действительно не был готов. Да чего уж, я вообще понятия не имел, как люди отдельно живут! Родители нас под колпаком держали, да и Лаик весьма закрытое заведение…И когда отец меня вдруг выставил, я был абсолютно беспомощен. Конечно, Диего и Рокэ мне помогали, да и мать по-тихому деньги передавала, но большую часть времени я рефлексировал, — он вздыхает. — Рефлексировал, напивался, спал с кем попало и снова рефлексировал.       — И долго это продолжалось?       — Мне кажется, это продолжается до сих пор.       Они смеются, а после марикьяре говорит:       — Просто в какой-то момент пришел Диего и чуть ли не за шиворот потащил меня в Морскую школу. Первые года два я честно порывался оттуда свинтить при случае, а потом, знаешь, как-то втянулся. Постиг все прелести грядущей флотской жизни.       Вальдес странно усмехается, а потом спрашивает:       — А кем ты хотел стать? Ну, до того, как тебя выгнали.       — В Лаик я фантазировал, что буду дипломатом. Наивный.       — А я хотел быть археологом, — Ротгер трёт бровь. — Даже год в Олларии отучился.       — А почему бросил?       — Ну, во-первых, потому что город меня не принял, а во-вторых, я быстро разочаровался в науке.       — И решил стать моряком? — Хулио удивленно поднимает бровь.       — Дед с бабкой тоже были в шоке, — Вальдес смеется. — Отговаривали как могли, но я все-таки пошел по стопам отца.       — Мне рассказывали, отец до последнего не верил, что из меня вырастет что-то приличное, — Салина странно вздыхает. — А потом условия всякие ставил, мол, бросай свои гайифские развлечения, возвращайся в семью… Так и не знаю, простил он меня или нет. Но я всего лишь не хотел его обманывать: нельзя бросить то, что является частью твоей натуры.       — Думаешь, это все-таки врожденное? — Бешеный задумчиво касается подбородка.       — Да, — родич соберано пожимает плечами. — Тебя либо привлекают люди своего пола, либо нет. И ничто в мире этого не изменит. Увы.       — Хм. Ну а если ты всю жизнь считал, что они тебя не привлекают, а потом вдруг…       Салине стоит больших трудов удержать изумление при себе.       — Давай сразу уточним: ты сейчас спрашиваешь абстрактно или про какого-то конкретного человека?       — Хулио, — Вальдес смотрит весьма красноречиво, — я сейчас говорю про себя, и давай ты не будешь делать вид, что не понял.       — Хорошо, — тот пожимает плечами; на самом деле ему хочется кричать, что мир сошел с ума и встал с ног на голову, но вместо этого он лишь уточняет: — Ты увлекся мужчиной?       — Мягко говоря, — закрыв глаза, Ротгер сжимает переносицу, — и теперь пытаюсь разобраться. Если это во мне было всегда, то почему проявилось только сейчас? А если это мне не свойственно, то не лучше ли… ну, остановиться как-то, что ли? Не хочется, чтобы мы разошлись… вот из-за этого.       — Это наш общий знакомый?       Марикьяре думает, что ещё немного, и окончательное разочарование в людях неизбежно. Все эти годы он верил в хорошо скрытый, но все-таки существующий здравый смысл Бешеного, но если тот действительно воспылал любовью к Альмейде или Ворону…       — Я бы не сказал, но ты, в любом случае, его знаешь.       Хулио прикидывает, как бы ему понезаметней выдохнуть с облегчением.       — Он знает о твоих чувствах?       — Конкретно об этих — едва ли, хотя с ним никогда не угадаешь, — Ротгер хмыкает. — А если ты о наших отношениях, то, видимо, логичнее назвать их любовными. Все-таки мы спим друг с другом.       — И давно?       — Почти год.       — И ты до сих пор не разобрался? — Хулио устремляет на него испепеляющий взгляд.       Отвернувшись, Вальдес пожимает плечами.       — Честно говоря, я не хочу об этом думать, — отвечает он через полминуты. — И не думаю, но когда мы долго не видимся… в общем, накатывает.       — А когда видитесь?       — Ничего не могу с собой поделать, — Бешеный усмехается, прикрыв глаза. — Даже не верится, как мы столько времени могли просто дружить.       — Я думаю, ты зря переживаешь, — пожевав губу, отвечает Салина. — А что раньше никто не нравился, так я бы сказал, что ты в принципе к людям равнодушен в этом плане. Насколько мне известно, у тебя и женщин таких, чтобы прямо великая любовь, особо не было.       — Ну да, — соглашается вице-адмирал. — И тем страннее то, что происходит в последнее время. Я бы не хотел сильно привязываться к другому человеку.       Хулио тщетно пытается сдержать усмешку:       — Это происходит независимо от наших желаний.       Ротгер тяжело вздыхает.       Спустя какое-то время они минуют затор и едут дальше. Предположения сменяют друг друга, но в конце Салина все-таки не выдерживает:       — Скажешь, кто это?       — А ты как думаешь?       — Я уже всех, кого мог, перебрал, и только больше запутался.       — Он не талигоец.       — «Гусь»? — Хулио удивленно поднимает брови.       Вальдес кивает. Мир все-таки переворачивается. Это точно не Руперт, с другими в тесном знакомстве вице-адмирал не замечен, а значит, остается…       — Ты же не хочешь сказать, что это… Ледяной?       Ротгер кивает снова, и на его лице появляется странная улыбка. Едва ли так можно улыбаться, вспоминая друга. Но Салина пытается представить их в одной постели — и не может.       — Просто скажи: как?       — Ну, как это обычно случается: напились друзьями, а проснулись… в общем, это было ужасное утро. В том плане, что я думал, что он нормальный, и тут такое, а он, что я, и, короче, мы просто до вечера сидели в прострации и об этом думали.       — Не могу себе этого представить, — Хулио смеется, растирая виски.       — Согласен, думающий я — картина фантастическая…       — Да я не…       — …поэтому пришлось брать себя в руки и объясняться, а когда стало понятно, что у нас это взаимно, то не осталось ничего другого, как повторить всё на трезвую голову.       — И вам понравилось.       — О да, — Вальдес закатывает глаза. — Никогда бы не поверил, что фразу «засади мне поглубже» можно сказать на полном серьезе.       — Рад, что хоть кто-то меня понимает!       Они обмениваются ироничными взглядами, и Бешеный озвучивает витающую в воздухе идею:       — Надо выпить.       — Я только «за».              Вид стонущего от удовольствия Вальдеса был прекрасен, пока Хулио не поймал себя на мысли, что хочет оказаться на его месте. Не то чтобы он удивился, просто в очередной раз вспомнил о своём одиночестве и всём, что с ним связано. Это немного отрезвило, и, усмехнувшись, марикьяре решил уйти — тем более, любовная сцена уже близилась к концу. Каково же оказалось его удивление, когда он попытался открыть дверь и понял, что она заперта.       Ещё с полминуты подергав ручку и окончательно убедившись в невозможности отступления этим путем, Салина осмотрелся, решая, куда спрятаться: под кровать, в шкаф или… Когда его взгляд упал на одно из кресел, он потерял дар речи, хотя так и не понял, что именно нанесло ему большую моральную травму: само присутствие Аларкона в этой каюте, надетые на него развратные ботфорты и кожаные трусы с металлическими наклепками или плётка в руках. Блондин подмигнул, и синие искры, пляшущие в его глазах, окончательно прояснили ситуацию.       — А ну, кыш отсюда! — шикнул Хулио.       Кэцхен посмотрела на него как на тяжелобольного (Филипп действительно питал слабость к подобным взглядам), но он только разозлился ещё больше:       — И дверь открой!       — С кем это вы разговариваете? — удивился вышедший из ванной Кальдмеер.       Из одежды на нём было только полотенце, которое он перекинул через плечо.       — С… ведьмой, — выдохнул Салина, понимая весь идиотизм этого заявления и чувствуя, как его бросает в жар.       Бешеный, судя по звукам, принимал душ.       Дриксенец посмотрел в сторону кресла и, усмехнувшись, сказал:       — Да, впечатляет. Но, так и быть, пусть присоединяется.       — К чему… присоединяется?       — К нашим приятным занятиям, конечно, — Ледяной удивленно поднял брови. — Не в тонто же мы будем играть, честное слово.       — Вы… это сейчас серьезно?       Хулио ничего не имел против секса втроём, а после вчерашних историй адмирала уже даже как-то и не спешил удивляться подобному предложению, но всё-таки внутренний голос подсказывал, что где-то здесь кроется жестокая шутка.       — Вполне, — Олаф улыбнулся, подходя ближе, — Ротгер предполагал, что кому-то захочется присоединиться, и оставил дверь открытой.       И хотя обычно его улыбка очаровывала, в этот раз родич соберано почувствовал себя оскорбленным и, более того, глубоко несчастным человеком.       — Нет, — ответил он, теряя самообладание, — мне не хочется.       — Так зачем же вы пришли?       Этот насмешливый взгляд не мог принадлежать Кальдмееру. Кэцхен, сидящая в кресле, звонко захохотала, и Хулио похолодел, поняв, что в шаге от него стоит совсем не человек. Из ванной, сохраняя вполне убедительный вид Бешеного, озорно выглянула третья ведьма. Конечно, марикьяре сотни раз слышал от друзей, как хорошо бывает с астэрами, но все-таки боялся. Они дарят наслаждение и долголетие, но что берут взамен? Не у таких как Ротгер и Рокэ — у обычных людей. Сколько историй ему рассказывали в детстве о затанцованных до смерти моряках, о загулявшихся в ночи изломов и выпитых до дна девушках и юношах, о безумцах, утративших вкус к земной жизни после колдовских полетов…       — Не нужно бояться, — глаза Ледяного из серых стали синими. — Тебе — не нужно.       Словно со стороны Салина увидел, как его обняли и жадно, сладострастно поцеловали. Глаза закрылись сами, под веками вспыхнули огненные цветы и нездешние звезды, а потом он почувствовал объятия ещё с двух сторон.       — Упрямец, — шепнула та, что была Вальдесом.       — Как долго мы тебя звали, как долго ждали, — Филипп провел языком по его шее. — Но теперь ты наш… Наш.       Из последних сил сопротивляясь их нечеловеческому обаянию, Хулио хотел съязвить, чтобы встали в очередь, но уже в следующее мгновение его мысли потонули в хрустальном звоне колокольчиков.              Хексберг из снов Олафа был похож и не похож на настоящий: очертания, вроде бы, совпадали, но каждый раз находилось множество значительных и не очень различий. Например, дом Ротгера стоял не в Создателем забытом переулке, а в конце широкой мощеной улицы, и старый ясень совершенно точно уже отжил своё. Глядя на покалеченное бурей дерево, Кальдмеер испытывал странные чувства: он никогда не видел, чтобы ствол натурально треснул пополам. Наверное, следовало сразу его спилить, но почему-то этого не сделали.       Подойдя ближе, чтобы получше рассмотреть трещину, Ледяной заметил, что она кончается как раз над вырезанным на стволе сентиментальным сердцем, хранящим в себе инициалы влюбленных. Он усмехнулся, проведя ладонью по буквам «Р» и «О». Судя по всему, их сделали довольно давно. Адмирал цур зее знал, что Бешеный не женат, но разве это что-то меняло? Стоя под ясенем, он думал, какой была возлюбленная этого человека и как её могли звать. Октавия? Оливия? Ортрун? Жива ли она теперь?       — Мой адмирал! — встревоженный голос Зеппа отвлёк его от странных фантазий.       — Да? — Кальдмеер повернулся и с удивлением отметил, что лейтенант бледнее мела.       — Мой адмирал, меня послал господин шаутбенахт, чтобы я сообщил вам, что вице-адмирал фок Бермессер отдал приказ казнить пленных… пленного.       — Он что, взбесился? — Олаф сдвинул брови. — Вернер не может…       Разглагольствовать о правах и обязанностях показалось неуместным. Адмирал кивнул Канмахеру, и вместе они начали свой долгий и странный путь по запутанным хексбергским улицам. Ледяной не совсем понимал, зачем идти пешком, когда нужно торопиться, но целеустремленно шагал следом за лейтенантом, срезая через запущенные парки и перелезая увитые плющом изгороди. Потом снова были улицы, высокие и мрачные ворота морской тюрьмы, которая навевала тягостные мысли даже будучи музеем, и, наконец, один из узких и длинных внутренних двориков. Ещё на подходе Кальдмеер услышал возмущенный и злой голос Руперта.       — Клянусь Создателем, — тот уже рычал, — если сейчас вы отдадите приказ, то следующим у стенки встанете сами!       — Господин фок Фельсенбург, вы забываетесь. Господин фок Бермессер лишь выполняет приказ.       Создатель, а Хохвенде что здесь забыл?       — Я — адъютант адмирала цур зее и лишь напоминаю вам, господа, что такого приказа не было, а если господин вице-адмирал фок Бермессер…       — Господа, — прервал их Бешеный, — решайте быстрее. Я готов умереть, но наблюдать эту безобразную сцену выше моих сил.       — Кто вообще…       — Что здесь происходит? — Ледяной обвел присутствующих тяжелым взглядом.       Шнееталь пробормотал под нос хвалу Создателю, Руппи облегченно выдохнул,а Хохвенде и Бермессер не скривились только чудом. Шагах в двадцати от этой компании нерешительно мялись восемь солдат. Вальдес стоял, привалившись к стене, и на его осунувшемся лице играла шалая улыбка. Когда их взгляды встретились, Олаф вздрогнул.       Что здесь вообще происходило? Как вышло, что Ротгер — пленник, которого хотят, судя по всему, расстрелять? Почему они оказались по разные стороны?..       Молчание нарушил Адольф:       — Вице-адмирал фок Бермессер сообщил нам, что вы отдали приказ о незамедлительной казни господина Вальдеса.       — Я не отдавал такого приказа, — спокойно ответил Ледяной и перевел взгляд на Вернера.       Однако тот выглядел на удивление довольным. Переглянувшись с генералом, он произнес:       — Значит, самое время его отдать.       — Вы забываетесь, господин вице-адмирал.       — Нет, это вы забываетесь, — Вернер странно усмехнулся, — или, может быть, считаете нас недостаточно дальновидными, господин Кальдмеер? Но мы с генералом смогли раскрыть ваш хитрый план. Продаться фрошерам… кто бы мог подумать, что вы на это способны, Олаф.       — Господин Бермессер, вы, верно, простудились и бредите, — Ледяной уже начал терять терпение, но внешне оставался спокоен. — Во всяком случае, это достойный повод, чтобы уйти отсюда сейчас и уже не возвращаться к этому разговору более.       — Можете быть уверены, — усмешка вице-адмирала стремительно угасла, уступив место ярости, — когда об этом станет известно в Эйнрехте…       — Вернер, я приказываю вам вернуться к себе и соблюдать постельный режим до выяснения всех обстоятельств.       — За это вы ответите перед Его Величеством, — зло выдохнул Бермессер.       — Не сомневаюсь, — Олаф отвернулся, давая понять, что разговор окончен.       На мгновение дворик окутала гнетущая тишина, а затем со стороны стены донеслись одинокие аплодисменты.       — Браво! — воскликнул Бешеный. — Ради этого действительно стоило мерзнуть тут все сорок минут.       — Лейтенант Канмахер, проследите, чтобы господина Вальдеса проводили в тепло и выдали ему тройную порцию грога.       «А мне бы и четверная не помешала», — мысленно закончил адмирал цур зее.       Зепп успел щелкнуть каблуками, а Шнееталь только начал удивленное: «Вернер, вы…», — как раздался выстрел, и время словно потекло иначе. Во всяком случае, Ледяной успел метнуть тревожный взгляд на пленника и увидеть в его глазах неподдельный ужас. Вальдес не был ранен — он порадовался этому обстоятельству, решив, что Бермессер промахнулся, как вдруг почувствовал, что пуля мягко и неотвратимо проникает в его собственное тело чуть ниже левой лопатки. Шатнувшись вперед, Олаф все-таки удержался на ногах, а когда потрясенно обернулся, то увидел дуло второго пистолета — отнятого у растерявшегося Хохвенде. И напрасно Адольф, Руппи и Зепп пытались помешать. Они двигались слишком медленно, и когда первый из них толкнул Вернера, пуля уже начала свой смертоносный полёт.       «Какая невообразимо глупая и нелогичная смерть», — подумал Кальдмеер, падая навзничь. Серое небо над тюрьмой было низким и безрадостным, падали редкие снежинки, а тело сковывал смертельный холод.       — Врача! — кричали откуда-то издалека. — Живо!       — Зачем? — одними губами произнес Ледяной.       Он действительно не видел в этом смысла и не чувствовал ничего, кроме глухой тоски.       — Молчите, — нахмурился Вальдес, склоняясь над ним.       Адмирал цур зее повидал в жизни множество людей, в том числе и южан, но мог поклясться, что ещё никогда и ни у кого не видел таких выразительных и красивых глаз. Октавия? Оливия? Ортрун? Какое бы имя ни носила безызвестная женщина, она наверняка была счастлива с этим человеком.       — Ваш ясень… — губы не слушались, но Олаф все-таки закончил: — Его сломало бурей.       — Мне сообщили.       — Я не отдавал приказа…       — Я знаю, — Вальдес сдвинул брови.       В его глаза можно было смотреть вечно: смотреть и видеть в них другую, лучшую жизнь. Кальдмеер хотел произнести его имя, но понял, что уже мертв, и вокруг нет ничего, кроме бархатной пульсирующей тьмы. Она манила к себе, укутывала, сулила вечный покой, но он сделал над собой усилие и двинулся дальше.              Сначала Олаф подумал, что все-таки оказался в Закате, но потом понял, что все вокруг кажется красным из-за алого пледа, который укрывает его с головой, а страшная жара — следствие припекающих солнечных лучей. Откинув покрывало, он вдохнул полной грудью и в очередной раз позавидовал Шнееталю, который сны видел раз в год, да и то про какую-нибудь рыбалку. Как относиться к этому чудовищному бреду, Ледяной не знал, но с гадостным чувством, засевшим где-то внутри, следовало что-то делать. В итоге он не придумал ничего лучше, чем,повернувшись на бок,обнять спящего Ротгера и зарыться носом в его волосы.       Странные сны, загадочные твари, астэры… всего этого было слишком много, но потом Олаф вспомнил, что на родине его ждут срочные дела, встреча с Его Величеством, а также неизбежные обсуждения авиакатастрофы со всеми, кому не лень, и тяжело вздохнул. Он действительно не знал, что хуже. Вальдес что-то недовольно буркнул сквозь сон и, перевернувшись к нему лицом, нашел наиболее удобное для себя положение. Кальдмеер провел ладонью по его щеке и, усмехнувшись своим мыслям, поцеловал в висок. Наверное, стоило перебраться вниз, в холодок, но ни будить Ротгера, ни оставлять его одного на сан-деке не хотелось.       Пристроив плед так, чтобы закрыть головы от солнца, Ледяной лег обратно и, не удержавшись, позволил себе еще парочку поцелуев. Время снова пролетело незаметно, хотя после двух месяцев разлуки трех дней и четырех ночей, в самом деле, было слишком мало. Особенно, если учесть все обстоятельства. На этом фоне прошлогодняя поездка в Гайифу казалась чем-то фантастическим, но тогда они действительно провели вместе три недели: две — в Паоне, и одну — на побережье, причём последнее вышло совершенно спонтанно.              Превосходный шадди, который они нахваливали все десять дней, кажется безвкусным. Олаф смотрит по сторонам, желая навсегда запомнить это последнее утро в отеле, где за спиной их называли не по фамилиям и должностям, а фразой «ну, эти двое из четыреста восьмого». Вздохнув, Ротгер отодвигает истерзанный, но так и не съеденный омлет и тоже берется за чашку.       — Чем займешься дома? — спрашивает он.       — Не знаю, — Кальдмеер пожимает плечами. — Надо, наверное, к родителям съездить, но больше трёх дней там проводить чревато. А ты?       — И я, видимо, займусь визитами, которые откладывал последние полгода…       Помолчав с полминуты, они одновременно произносят: «Может, лучше ко мне?» — и, перебивая друг друга, начинают пояснять:       — Я, то есть, понимаю, долг перед семьей…       — Я не настаиваю, но если вдруг…       — …но все-таки целая неделя…       — …у тебя останется пара свободных дней…       Встретившись взглядами, оба замолкают.       — Я не хочу возвращаться, — тихо усмехается Бешеный.       — Я тоже, — Олаф закрывает глаза.       — Так может, просто останемся тут ещё на неделю?       — И пустимся во все тяжкие?       — Ну, не во все, — Ротгер загадочно хмыкает, — но хотя бы в половину.       — Согласен, — Ледяной улыбается.       — Правда, согласен? — тот удивленно поднимает брови.       — Да.       — А твои планы?       — Подождут. К тому же, я на всякий случай никому ничего не обещал.       — Ну вы хитрец, господин Кальдмеер!       — Так остаемся или нет?— он тихо смеется.       — Лучше придумай, чем мы будем заниматься. Кроме дружеских бесед.       — Если ты взял права, можно арендовать машину и поехать на побережье.       — Через полстраны. Замечательно. Ты на гайи сколько слов можешь правильно произнести? Пятнадцать?       — Уже чуть больше, хотя до твоих ста сорока двух мне, конечно, далеко.       После этих слов с Бешеного можно писать картину «Оскорбленный анакс».       — Зато я умею правильно читать указатели, — невозмутимо продолжает Олаф. — С первого раза.       Выражение лица меняется на «лимит повторения этой шутки исчерпан», но, поломавшись для виду, Ротгер все-таки отвечает:       — Ладно, у нас будет разделение труда.       — Ну вот и отлично, — адмирал цур зее возвращается к шадди, который вновь обретает свой восхитительный вкус.       Понаблюдав за ним минуту или даже чуть больше, Вальдес с плохо скрываемым восхищением произносит:       — Олаф, ты просто на всю голову больной.       — Только заметил? — тот усмехается.       — Знаешь, у меня такое чувство, что да! Хотя сомнения, безусловно, закрались чуть раньше.       — Съешь что-нибудь, раз уж мы остаемся.       — Ладно, — Бешеный трагически вздыхает, пододвигая омлет обратно, — но потом, так и знай, я тебе отомщу.              Вспоминая о проведенных на побережье днях, Кальдмеер не заметил, как снова задремал, и был очень удивлен, когда вдруг проснулся и обнаружил зависшего над ним кэналлийца.       — Доброе утро, — сказал Ворон и, салютуя ему чашкой, поинтересовался: — Не хочешь шадди?       Олаф зажмурился, потом открыл глаза, но тот и не думал исчезать.       — Хм, — соберано склонил голову, — ты не рад меня видеть?       — Я пытаюсь понять, как оказался в реальности, где Рокэ Алва приносит мне шадди в постель, — честно признался Ледяной.       — Ну, положим, не в постель, а на диван, — тот отпил из чашки, после чего продолжил: — И потом, ничто человеческое мне не чуждо.       — Тогда: да, — потянувшись, Кальдмеер сел. — Шадди — это хорошо.       Усмехнувшись каким-то своим мыслям, Ворон отошел к дальнему краю дивана, где стоял поднос с джезвой и ещё парой чашек. Посмотрев на Вальдеса и решив, что просыпаться тот пока не планирует, адмирал цур зее снова перевел взгляд на кэналлийца. Если просматривая журналы или новостные выпуски, можно было допустить, что ему тридцать пять, то в жизни он казался моложе. Солнечное утро только усиливало это ощущение.       Налив шадди, Алва вернулся.       — Спасибо, — кивнул Олаф, забирая напиток.       - Я предлагаю немного переместиться, — соберано указал на пуфики у противоположного борта и, когда они успешно туда перебрались, заметил: — К сожалению, приготовление шадди не входит в число моих выдающихся талантов, так что если тебе вдруг не понравится, можно принести его в жертву морю.       Ледяной, который уже успел поднести чашку ко рту, хмыкнул, но все-таки сделал первый глоток, после чего резюмировал:       — На мой вкус, неплохо.       — А если бы, — Рокэ прищурился, — он оказался ужасен, ты бы признался?       — Зависит от степени ужасности, но скорее всего — нет. Я ведь был предупрежден.       Кэналлиец задумался, переведя взгляд на прибрежные скалы.       — Ну а если бы мы были друзьями? — спросил он полминуты спустя.       — Тогда бы я знал, насколько этот шадди может быть ужасен, и, в зависимости от этого знания, принял решение: пить его или нет.       — А если бы, — Ворон едва сдерживал улыбку, — если бы ты знал, что это самый чудовищный шадди в мире, но я предлагал бы его очень настойчиво?       — Думаю, я бы попросил пощады.       — Ну а я, допустим, беспощаден, — собеседник развеселился уже окончательно.       Вместо ответа Кальдмеер странно улыбнулся, после чего отпил из чашки.       — И что это значит? — поинтересовался Алва.       — Когда мне было примерно столько же лет, — Олаф прислонился спиной к фальшборту, — я впервые оказался на обеде у, скажем так, знатного и влиятельного человека и был весьма удивлен, обнаружив у себя в тарелке дохлого сверчка. Не то чтобы я сразу догадался, в чем дело, но на всякий случай не стал поднимать шум, а просто отодвинул его в сторону. Когда же он привлёк к себе внимание окружающих, и хозяин дома спросил, что заставило меня смолчать, я, честно говоря, почувствовал себя дураком и, не сдержавшись, ответил что-то в духе, что если бы флотские были привередливы в еде, то давно бы умерли с голоду.       Рокэ захохотал.       — Неужели так и сказали?       — К сожалению, — Кальдмеер допил шадди. — В тот период рацион Западного флота, в самом деле, оставлял желать лучшего, и едва ли это являлось тайной, но… В общем, ситуация вышла очень неловкая, и удовольствие в ней получила только Эли… герцогиня Штарквинд — после обеда она смеялась минут сорок, не меньше.       — Её сложно не понять, — хмыкнул Алва, открыв для себя дриксенца с новой стороны.       — Вот поэтому я и предпочитаю молчать, — он подвел итог.       — А жаль, — собеседник улыбнулся неожиданно грустно. — Хотя это и не твоя вина.       Олаф удивлённо поднял брови.       — Север поощряет сдержанность и скромность, не заботясь о целесообразности, — пояснил Ворон, — в то время как у нас это в большей степени считается недостатком. Я говорю сейчас не о скромности юной дориты, разумеется, — он усмехнулся, — а о пренебрежении к своим талантам. Когда мы только познакомились с Ротгером, меня это крайне удивляло: такой способный и так затюкан. Конечно, южная кровь давала о себе знать, но в целом картина оставляла желать лучшего.       Мысленно Ледяной вздохнул: ему совершенно не хотелось обсуждать странности человека, которого он любил, особенно, зная тот факт, что его подобные разговоры задевают. Не смертельно, но все-таки. Между тем, Рокэ продолжил:       — У нас в Кэналлоа говорят, что дарящий и сам даров не принимающий человек подозрителен вдвойне.       — А принимающий, но не дарящий?       — Ну, тот просто жадина, — Алва пожал плечами.       — Приятно знать, что хоть в чем-то Юг и Север схожи.       Ворон странно вздохнул, но все-таки сменил тему, заговорив о своей первой длительной поездке в Бергмарк и постигших его там удивительных открытиях в области человеческих взаимоотношений, однако Кальдмеер чувствовал, что это лишь временное отступление, и рано или поздно собеседник вновь попытается утолить своё любопытство.       Утро, между тем, близилось к концу: солнце всходило всё выше. Море приняло приятный темно-голубой оттенок, на легких волнах то там, то тут покачивались усталые чайки, а самые неутомимые ещё летали над водой, издавая пронзительные крики. Горизонт был чист.       — Одним словом, — закончил соберано, — бергеры — удивительные люди, и чем ближе их узнаешь, тем удивительнее они кажутся.       — Тут не поспоришь, — Олаф кивнул. — Взять хотя бы тот факт, что многие из них до сих пор верны своему прошлому. Вариты в Золотых землях почти всё позабыли.       — Сожалеешь об этом?       — Сложно сказать, — тот пожал плечами. — В целом, эсператизм и просвещение пошли нам на пользу, но иногда кажется, что некоторые вещи можно было оставить.       Воспользовавшись паузой в разговоре, Ворон сходил к подносу и разлил по чашкам остатки морисского напитка. Повернувшись, он спросил:       — А сам ты эсператист?       — Вроде того, — Ледяной усмехнулся. — Правда, не знаю, можно ли называть себя эсператистом после того, что произошло, — и, забрав шадди, пояснил: — Я выбросил эсперу в море.       — Зачем?       — Так получилось, — он отвернулся.              Вальдес ещё сквозь сон начал слышать какой-то разговор, но честно игнорировал его до тех пор, пока Алва совсем близко не поинтересовался, является ли его собеседник эсператистом. Так как на «Раймонде» этот вопрос можно было задать только двум людям, и едва ли это был Джильди, то вице-адмирал тут же проснулся. Сделал он это весьма вовремя, потому что Рокэ оказался крайне заинтригован ответом и, судя по блеску в глазах, вознамерился узнать все подробности данной истории. А уж когда Олаф устремил взгляд в морскую пучину… Для Бешеного всегда оставалось загадкой, как у него получается создавать подобный пафос и, что самое главное, почему это выглядит совершенно естественно.       — Не верьте ему, соберано, — хмыкнул он, выбираясь из-под пледа. — Господин Кальдмеер всё сделал намеренно.       Два испепеляющих взгляда только убедили Ротгера в мысли, что пора вмешаться в эту увлекательную беседу.       — И в чем же заключалось это намерение? — чересчур учтиво поинтересовался Ворон.       — Разумеется, поразить меня в самое сердце и прочие привлекательные органы!       Секунды три они пристально смотрели друг другу в глаза, а потом кэналлиец все-таки уступил — исключительно потому, что ночные события интересовали его в этот момент гораздо сильнее, в то время как к истории с эсперой он мог вернуться при любом удобном случае.       — Ясно, — Алва театрально вздохнул. — А что с тварью?       — Нет её больше, — лирически ответил Бешеный.       — Ты героически победил? — собеседник поднял бровь.       — Ну, вообще это несколько по-другому называется, — Ротгер хмыкнул, — но, в целом, да. А-а-а, сначала шадди!       — Волшебное слово? — Ворон прищурился.       — Пока Альмейда не проснулся, — зловеще шепнул вице-адмирал.       Кэналлиец засмеялся, потом подошел к дивану, и, отвесив Вальдесу шутливый подзатыльник, отправился варить следующую порцию. Когда он скрылся из виду, Ледяной пересел обратно.       — Как ты себя чувствуешь?       Ротгер прислушался к своим ощущениям и понял, что духовные терзания постепенно сменяются физическими.       — Так себе, — ответил он, невольно касаясь груди. — Мутит.       — Неудивительно, если вспомнить количество выпитой касеры, — вздохнув, Олаф собрался добить шадди, но его остановил взгляд, полный печали и надежды.       Не то чтобы он не мог устоять — просто поддаться было гораздо приятней. Чашка перешла к Бешеному, который тут же её опустошил, после чего поинтересовался:       — О чём вы говорили?       — Да так, о всяком, — Кальдмеер пожал плечами.       — И это всякое настолько тебя озадачило?       — Дело не в разговоре, — он перевел взгляд на свои руки. — Просто опять снилось… странное. Как будто мы захватили Хексберг, и Бе-ме хотел тебя расстрелять, а я пытался это предотвратить.       — И как, получилось? — придвинувшись, Вальдес положил голову на его колени.       — Да, — Ледяной усмехнулся и, посмотрев ему в глаза, повторил: — Да.       — И почему мне кажется, что это плохо для тебя закончилось?       Адмирал цур зее не ответил. Снова пожав плечами, он отвернулся, вспоминая низкое серое небо из своего сна — такое же безрадостное, как и всё, что под ним происходило. Бешеный сполз с колен, извернулся и, сев рядом, прижался к нему насколько это возможно.       — Олле, — его дыхание приятно щекотало ухо, — рассказывай.       — Да что рассказывать, — Кальдмеер вздохнул. — Это было очень похоже на мою жизнь. Ну, до того, как мы познакомились… Впрочем, неважно.        Он повернулся к Ротгеру и поцеловал его — страстно и вдумчиво. Поначалу тот даже немного растерялся, но потом начал охотно отвечать. Ледяной не знал, как словами выразить то, что испытал во сне. Одиночество? Отчаяние? Бессмысленность всякой надежды? Или, может быть, всё сразу? Проще было смолчать и убедить себя, что теперь, когда они вместе, это в прошлом. Конечно, долго целоваться на сан-деке не стоило, но останавливаться не хотелось.       — Олле, — Вальдес все-таки нашел в себе силы остановиться и шутливо напомнил: — мы же договорились вести себя прилично.       — Это после вчерашнего-то? — адмирал цур зее хмыкнул.       — Я, честно говоря, слабо помню, что происходило под конец.       — Под конец чего?       — Вечера. А было что-то ещё? — Бешеный удивленно поднял брови.       — Хочешь сказать, ты не помнишь, как нам стучали в стену?       — В какую сте…       — Ясно, — Кальдмеер похлопал его по плечу, и после сказал: — Стучал в основном Ворон, а Хулио больше смеялся и требовал, чтобы к звуку добавили изображение, а ты в ответ кричал, что они тебе портят последнюю ночь любви, и стонал ещё громче.       Ротгер закрыл лицо рукой.       — Потом им, видимо, надоело, поэтому закончилось всё вполне пристойно, — он издал довольный смешок — очевидно, чтобы окончательно добить любовника.       — Ещё скажи, что тебе понравилось.       — А тебе разве нет?       — Я не помню, — страдание в голосе вице-адмирала было вполне правдоподобным.       — Ничего, будем считать, что это добрая традиция…       — Олаф!       Прижавшись лбом к его виску, Ледяной шепнул:       — Дома повторим. Обязательно.              Вернувшись, Ворон застал на диване весьма занимательную картину: Вальдес пытался развести Кальдмеера на просмотр какого-то очередного шедевра кинематографа по приезду домой, а собеседник сопротивлялся — ровно настолько, чтобы ещё больше раззадорить уговорщика.       — Это же Хосе Перейра! — вице-адмирал трагически воздел руки, давая понять, что данный аргумент не может быть опровергнут.       Лицо Олафа приняло странное выражение: невыразимая тоска напополам с покорностью беспощадной судьбе.       — Тебе понравится, — заверил Ротгер.       Ледяной подавил вздох и хотел уже что-то ответить, но заметил герцога с подносом и передумал.       — Сочувствую, — усмехнулся Алва, сев рядом и начиная разливать шадди. — Я терпеть не могу Перейру, хотя его работы, безусловно, не лишены гениальности.       — Зато ты фанат Буччи, — хмыкнул Бешеный.       — Вроде того, — Рокэ неопределенно улыбнулся. — Я вообще люблю гайифский арт-хаус, — переведя взгляд на Кальдмеера, он заметил: — Ротгер говорил, в Паоне вы приобщились к чему-то из раннего Буччи.       — Да, — тот посмотрел в сторону. — Это был «Оставленный».       Ворон понимающе кивнул.       — Неоднозначная вещь, не так ли? — сказал он, передавая Вальдесу чашку.       — Рокэ, это отвратительный фильм, — вице-адмирал закатил глаза.       — А ты что скажешь? — кэналлиец обратился к Ледяному.       Встретившись с ним взглядом, тот усмехнулся и ответил:       — Тяжелый случай. Но я не думаю, что стоит романтизировать подобные истории.       — Романтизировать? — Алва поднял бровь. — Я всегда считал, что фильм весьма циничен к романтике. Ну, и плюс идея ущербности любви, общая бессмысленность окружающего мира и всё такое…       — Не знаю, как это сформулировать, — Кальдмеер нахмурился, разглядывая узорную джезву, — но мне не понравилось, что всё происходящее было подано так… красиво. Я не вижу красоты в предательстве. Можно смириться, простить, но видеть в этом что-то завораживающее — нет.       Подавив тяжелый вздох, Ротгер отвернулся и сделал вид, что увлечен рассматриванием берега. Он совершенно точно знал: этот проклятый фильм поставил точку на его предыдущей жизни и одновременно с этим открыл дверь в новую, где летать с девочками оказалось и легче, и тяжелее сразу, и… с которой не хотелось расставаться. Мучаясь бессонницей в старом бунгало на гайифском побережье и слушая ливень, Вальдес понимал, что безумно влюблён в Ледяного, но не мог себе поверить — не мог смириться с мыслью, что готов ради этого человека на всё.       …Слова ады о второсортности Олафа зазвучали в голове так отчетливо, словно огненная тварь сидела рядом и сама нашептывала их на ухо:       «Думаешь, он бы решился на самоубийство, как герой фильма? Ха-ха. Смирение и тоска. Вечное смирение и вечная тоска. Его существование лишено смысла. Человек, который не чувствует ничего выдающегося, ущербен. Как может любить тот, кому нет дела до ненависти? Его не возбуждает даже месть. Он бы не стал мстить — он даже не сделал ничего, чтобы тебя остановить».       — Ротгер!..       Этот голос заставил Бешеного вздрогнуть. Красный туман постепенно рассеивался.       — Давай, положи его вот так… Ага, отлично. Со мной тоже похожая хрень бывает.       — И часто?       — Да когда как. Иногда по несколько дней лежу — и, знаешь, как загребёт, так и думаешь: скорей бы уже подохнуть, чтобы не муч… Кхм, в общем, ты этого не слышал.       Вальдес наконец смог определить, что нависшие над ним сюрреалистические фигуры принадлежат Ворону и Ледяному.       — Ты как? — спросил первый.       — Ужасно, — пробормотал вице-адмирал, пытаясь прогнать видение.       Второй странно вздохнул.       — Мы можем тебе как-то помочь? — соберано склонил голову.       Бешеный не ответил, засмотревшись на изящную шею, покрытую иссиня-черной чешуёй,и торчащие из головы темные перья, отливающие металлическим блеском.       — Ротгер!       — Может, окунуть его пару раз? — зверь хмыкнул. — Или поцеловать? Ну, знаешь, по-братски. Он рассказывал, как мы побратались?..       Он.       Вальдес не сразу понял, что его трясет, и ещё дольше осознавал, что — от смеха. Нужно было как можно скорее унять этот безумный хохот, но остановиться не получалось.       — Думаю, у него отходняк. Знаешь, когда я первый раз поговорил с выходцем, меня потом до утра отпаивали. Да чего уж, мне до сих пор неуютно рядом с ними, а Рохелио — как с родными… Он, кстати, не говорил, как именно одолел эту тварь?       — Нет. Сказал только, что она хотела забрать его с собой.       Забрать.       Бешеный зажал рот ладонью, однако смех всё равно вырывался наружу. Если бы ада добилась своего, он бы уже никогда не увидел этого мира, а если бы и увидел, то не вспомнил. Ротгер понял, что молчать об этом нельзя, но не знал, сможет ли рассказать: обычно такие попытки заканчивались рождением очередной байки или воцарением гнетущей тишины, хотя до определенного момента ему казалось, что повествование идет в нужном направлении. Только дед и мог выслушивать его истории от начала до конца, но Гонсало Энрике Вальдес умер два года назад — в день, который сам и выбрал. Он назвал его подходящим. Просто закрыл глаза и ушёл. Ротгер мог поспорить, что дед не подпустил бы к себе аду и на хорну. У него был свой собственный путь…              …Когда вице-адмирал, наконец, закончил рассказывать о мистических похождениях родни с обеих сторон и перешел непосредственно к своим собственным, Кальдмеер и Алва успели опустошить бутылку тюрэгвизэ примерно на две трети, но совершенно не чувствовали опьянения. Более того, создавалось ощущение, что время течет неимоверно медленно — рассказ длился не менее часа, но солнце так и застыло на подступах к зениту, а чайки, словно приклеенные, замерли на неповоротливых волнах.       Вальдес говорил об астэрах и выходцах, о поросших плесенью следах Пегой кобылы и окаменевших кладках морских драконов, о северных демонах, шванах, шардшарах и десятках других удивительных существ и вещей, с которыми ему довелось столкнуться. Когда он дошел до встречи с Викторией, вероломства ады и холодных щупалец легендарного Зверя, слушатели уже пили настойку прямо из горла. Только на упоминании молочно-белого тумана, Ледяной понял, что ему дурно, но так и не определился: от выпитого или услышанного. Перекинувшись через фальшборт, он долго расставался с содержимым своего желудка, а после решил, что терять, в общем-то, нечего, и, примерившись, прыгнул в воду.       Падение длилось не меньше минуты, за которую Кальдмеер успел передумать множество странных тягучих мыслей и вспомнить, как, прижав к себе плачущую ведьму, мучительно погружался в небо, бывшее лишь отражением моря. По обратной стороне облаков ходили призрачные корабли — прекрасные и быстрые, сотканные из тумана, не имеющие порта-приписки и не знающие поражений. Это было… волшебно, но Олаф знал, что его место не там, а на земле или, быть может, даже ниже — среди бесконечных мрачных тоннелей, стремящихся вниз и, тем не менее, выводящих к звездам, которых не найдешь ни в одном астрономическом атласе…       Кальдмеер не понял, когда именно всё вернулось на свои места и время пошло с привычной скоростью, но столкновение с водой его отрезвило. Вынырнув, он остервенело потер лицо и, отфыркиваясь, поплыл вокруг яхты. Думать о произошедшем не хотелось. Как, впрочем, и пытаться это как-то объяснить. Выбравшись из воды, Ледяной снял джинсы и, отжав их, устало опустился на нижнюю ступень лестницы, ведущей на сан-дек. В желудке противно заурчало.       — Олаф! — свесившийся сверху Алва несколько озадачил. — Ты в порядке?       — А что, похоже? — тот зажмурился, однако это не помогло.       — Вполне, — хмыкнул кэналлиец. — Запомнил что-нибудь из его рассказа?       Кальдмеер со странной тоской осознал, что помнит практически всё и, более того, ничему не удивляется, после чего ответил:       — Да.       — Хм, — Ворон сдвинул брови, но быстро взял себя в руки и, мотнув головой, сказал: — Иди сюда, надо привести этого героя в чувство.       Мысль о верхней палубе вызвала новый приступ тошноты, но Ледяной сумел с ним совладать и все-таки поднялся. Ротгер сидел на диване, закрыв лицо руками, а Рокэ устроился поближе к выходу, перетащив туда пуфик.       — Что ты чувствуешь, когда смотришь на него? — спросил он, повернувшись, и только теперь Кальдмеер заметил неестественную бледность кэналлийца и лихорадочный блеск в синих глазах.       — Ммм…       — Ладно, переформулирую: ты не хочешь причинить ему увечья? — увидев изумленно поднятые брови, Алва тоже закрыл лицо трясущимися ладонями и пояснил: — Я жалею, что дослушал. До конца жизни быть связанным с этим чудовищем…       В первое мгновение Олаф опешил, но потом понял, что Ворон имеет в виду не Бешеного, а существо, которое в два счета расправилось с адой.       — Зачем он это рассказал… — пробормотал Рокэ, сжав виски.       Поняв, что не знает, чем его утешить и нуждается ли он вообще в чем-то подобном, Кальдмеер направился к Ротгеру и, сев рядом, прижал к себе. Больше всего на свете адмирал цур зее хотел, чтобы ему стало легче.       — Вернемся в каюту.       Вальдес медленно покачал головой.       — Тебе надо в душ и отдыхать. Не на этом солнцепеке.       Он упрямо выдохнул.       — Пожалуйста, — Олаф почти коснулся губами его уха.       Отодвинувшись, вице-адмирал убрал руки от лица и спросил, не скрывая усмешки:       — Ну а если я всё равно не согласен, что ты сделаешь?       Мысленно Ледяной удивился, что спокойно принимает даже его недоверие и злость. Ну, почти спокойно. Не давая рефлексии захватить себя, он ответил:       — Ничего.       Выдержать взгляд Ротгера было нелегко, и ещё тяжелее — остаться твердым в своем намерении, когда он опустил голову и устало произнёс:       — Ладно. Веди меня, куда хочешь.              Каждый шаг вниз давался Бешеному с огромным трудом. Он всеми силами старался абстрагировать от галлюцинаций, но получалось плохо: ему то чудилось, что руки скользят по стенам пещеры, то слышалось, что под ногами шуршат камни, а где-то за спиной сопит древнее чудовище. Они уже спускались к каютам, когда на него вдруг навалилась леденящая темнота Лабиринта, которую нарушала лишь идущая впереди огненная тварь. Её спина мерцала буквально в двух шагах, и Вальдес ощутил в себе непреодолимое желание задушить аду или хотя бы попытаться это сделать. Руки уже начали развязывать пояс от халата, но тут провожатая оглянулась и, смерив его задумчивым взглядом, произнесла ровным и бесстрастным голосом Кальдмеера:       — Надеюсь, всё это просто ещё один сон.       — Посмотрим, удастся ли тебе проснуться, — полоска махровой ткани легко выскользнула из петель.       — Создатель, — зажмурившись, ада окончательно приняла облик Ледяного, а пространство вокруг стало до боли знакомой яхтой, — пусть единственным сумасшедшим здесь буду я.       — Сумасшедшим? — Ротгер не на шутку обиделся, и так удивился этому обстоятельству, что даже на мгновение отвлекся от своих кровожадных мыслей.       — То есть, придушить меня ты решил в здравом уме?       Взгляд, которым одарил его Олаф, привел вице-адмирала в чувства. Он посмотрел на пояс в своих руках и внутренне содрогнулся.       — Что ж, — между тем продолжил Ледяной, приходя в ещё большее негодование, — в таком случае, я не буду сопротивляться. Может быть, мои опасения бессмысленны, смерти действительно не существует, и мне посчастливится оказаться не в Закате, а где-нибудь… в другой точке Вселенной!       Выговорившись, он отвернулся, уже начиная сожалеть о сказанном и ожидая ответной тирады, но её не последовало. Вальдес прислонился к стене и, опустив взгляд, рассеяно комкал пояс. Прошло не меньше минуты, прежде чем Олаф услышал:       — Я же говорил, что не хочу никуда спускаться.       — Вот и сидел бы наверху! Теперь-то что строить жертву, три ступеньки осталось.       — Тем более, — Бешеный нахмурился.       — Ладно, — Кальдмеер мотнул головой, — постой тут и успокойся, а я пока схожу в каюту.       — Зачем?       — За шваброй! Должен же я чем-то защищаться.       Борьба Вальдеса со смехом, пусть и нервным, выглядела весьма впечатляюще, но Ледяной все-таки нашел в себе силы двинуться в сторону нужной двери.       — Постой!       — Да вернусь я сейчас, честное слово, воды только выпью.              Закрыв глаза, Ротгер опустился на лестницу и вспомнил, как вчера вечером здесь лежал и хохмил Салина. Это действительно было смешно, а кроме того хоть как-то помогало усидеть на ступеньках и не бросаться следом за Олафом. Но воспоминание закончилось слишком быстро, и мысли невольно вернулись к временному помутнению. Конечно, упрямство адмирала цур зее лежало за гранью добра и зла, но Бешеный мог бы и вспомнить об этом, прежде чем так явственно желать расправы — почему-то он не сомневался, что любовник понял о его намерениях до того как повернулся. Вполне вероятно, он и повернулся-то только за тем, чтобы убедиться в обратном…       Вальдес тяжело выдохнул — всё, что ему сейчас было нужно, это два-три дня одиночества и, по возможности, покоя. А ещё он надеялся, что Ледяной отнесется ко всему произошедшему с пониманием. Его удивленный возглас и последовавшая за ним красочная ругань на дриксен, заставили вздрогнуть. Не думая, Ротгер сорвался с места и в два счета оказался у приоткрытой двери.       — Хулио! — воскликнул Кальдмеер. — Ах, вы… а ну, пошли прочь!       Шаловливый ведьминский смех, как ни странно, окончательно вернул вице-адмирала в реальный мир.              Ворвавшись в каюту, Бешеный увидел примерно то, что и ожидал: родич соберано в беспамятстве валялся на полу — бледный, измученный, но счастливый, а Ледяной отмахивался от трех восторженно хохочущих астэр схваченной с кровати подушкой. Не то чтобы они всерьез убоялись, но парили на весьма почтительном расстоянии. Заметив Ротгера, две из них заметно стушевались и быстро выскользнули в коридор, обдав напоследок холодком и мелодичным смехом. Последняя, чинно облетев каюту по кругу, попыталась прижаться к вице-адмиралу, и тот понял, что его это ужасно раздражает.       — Брысь, — буркнул он, отводя взгляд.       Конечно, кэцхен не были виноваты, но именно сейчас ничего такого не хотелось.       — Мы не могли ей мешать… — прошелестело у самого уха, и третья ведьма последовала за своими подружками.       Спустя пару секунд в коридоре кто-то изумленно вскрикнул, но потом стало тихо. Кальдмеер кинул подушку обратно на кровать и, присев рядом с Хулио, спросил:       — И что теперь с ним делать?       — Да ничего, — Вальдес отмахнулся, — вон он уже в чувства приходит. Надо будет потом его проводить куда-нибудь, где…       — Что у вас здесь творится? — в приоткрытую дверь заглянул сонный Аларкон.       — Удивительные вещи, — хмыкнул Бешеный, запахивая халат. — Вы тут вдвоём с ним разберитесь, а я — в душ.       Марикьяре нахмурился, но, увидев торчащие из-за кровати знакомые ноги, удивленно воскликнул:       — Хулио?       — Да Хулио, Хулио, — вице-адмирал достал из шкафа полотенце и нравоучительно произнёс: — Отнеситесь с пониманием к его первому разу с девочками. Их было целых три!       Словно в ответ на эту фразу Салина дернулся и что-то невнятно пробормотал.       — Хулио, — тоже опустившись рядом, Филипп начал тормошить его за плечи. — Хулио!       — Трое… — уже разборчивей выдал тот. — Их было трое.       Приоткрыв глаза, родич соберано увидел над собой два одинаково бесстрастных лица и тут же зажмурился обратно.       — Ну, трое так трое, — между тем согласился Вальдес, — тут уж дело вкуса…       Салина взвыл так неожиданно и громко, что сидящие рядом невольно подпрыгнули.       — Иди уже мойся! — не выдержал Олаф и, когда Ротгер, наконец, скрылся в ванной, обратился к жертве горных ведьм: — Хулио, мы в любом случае их прогнали.       — А жаль, — он трагически вздохнул, — было так хорошо… С тремя сразу мне ещё не доводилось… я имею в виду, с тремя мужчинами.       Судя по выражению лица Филиппа, Салину не ожидало ничего хорошего. Усмехнувшись, Ледяной помог ему сесть. Спрашивать о самочувствии не имело смысла — выглядел он немногим лучше ушедшего плескаться в душе.       — В какой-то момент я даже пожалел, что у меня всего две…       — Хулио! — Аларкон не выдержал и, поднявшись, отошел к креслам, где замер в весьма мрачной позе спиной к присутствующим.       Салина только досадливо отмахнулся и, посмотрев на Кальдмеера, спросил:       — Ты тоже считаешь, что я извращенец?       — Нет, — адмирал цур зее не смог сдержать улыбки, — но оргии мне действительно неприятны.       — Почему? — родич соберано нахмурился. — Это же весело.       — Я просто слишком ревнив и не хочу делить любимого человека с кем-то ещё.       Хулио хитро прищурился. Судя по всему, он уже достаточно пришел в себя.       — Ну а если бы…       Закрыв лицо ладонью, Ледяной рассмеялся. Салина хотел возмутиться, но тут его осенила догадка.       — А, — сказал он, — Росио все-таки присел тебе на уши с утра пораньше. Понимаю. Я как раз пошёл его искать, но… оказался здесь.       — Когда мы уходили, он был на сан-деке.       — Отличное место, — Хулио попытался встать, — свежий воздух полезен…       На ногах он держался так себе, однако помощь категорически отверг. Покачиваясь, марикьяре добрался до двери, попрощался и вышел. Аларкон только зло передернул плечами.       — Филипп, — начал Олаф, — может быть, ты проследишь…       — Я-то прослежу, — тот повернулся и, не скрывая негодования, выпалил: — Но вы-то зачем ему подыгрываете?!       Кальдмеер удивленно приподнял брови, но быстро взял себя в руки и ответил:       — Мне не сложно.       — Ему это только мешает, — Филипп нахмурился.       Несмотря на темные глаза и светлые волосы, Ледяной проследил его сходство с изображениями Леворукого только сейчас. Капитану совершенно не шло это свирепое выражение лица. По-привычке сцепив руки за спиной, адмирал цур зее возразил:       — Я так не думаю.       На самом деле Олаф хотел сказать гораздо больше, но понял, что не в настроении потрясать перед южанином своим богатым жизненным опытом. В конце концов, в двадцать восемь лет он сам был тем ещё… индивидом. Решив, что спорить бессмысленно, блондин коротко кивнул и вышел из каюты. Кальдмеер закрыл дверь на замок и, усмехнувшись своим мыслям, сел на кровать. С одной стороны, казалось, что за почти два десятка лет в нём изменилось почти всё, а с другой, словно бы ничего и не менялось.              В том, что бесполезно что-либо планировать, Ледяной уже не сомневается — даже если это самый простой план в духе «пойду, напьюсь»: только он подносит знаменитую «Волшебницу» ко рту, как на соседний стул плюхается какой-то рыжий заносчивый тип и, смерив оценивающим взглядом, пытается завести разговор, сообщая, что его зовут Клаус. Тяжело вздохнув, премьер-лейтенант ставит бокал обратно на стойку и, подперев щеку кулаком, отвечает:       — Олаф.       — Местный?       — Нет.       — Ух, — рыжий облегченно выдыхает, — это я удачно попал...       Кальдмеер удивленно поднимает бровь.       — В смысле, я случайно в этой дыре оказался и даже поделиться не с кем.       — И давно ты тут?       — Второй день, — Клаус горестно вздыхает.       — Сочувствую, — кивает Ледяной и, определив возраст собеседника как вполне приемлемый для более тесного знакомства, пододвигает к нему «Волшебницу», после чего привычным жестом заказывает у бармена ещё одну.       — А ты?       — Шесть лет.       — Ох, ё… — лицо рыжего вытягивается. — В смысле, тоже сочувствую.       Олаф усмехается.       — А как тебя вообще угораздило?       — Не повезло.       — Вот и мне… не повезло. Мягко говоря.       Вторая «Волшебница» готова, и Кальдмеер поднимает бокал:       — В таком случае, за судьбу-злодейку.       — Ну у тебя и тосты, — Клаус нервно усмехается.       — Предложи свой, — он пожимает плечами.       — Не хочу думать, — рыжий качает головой.       Выпив, они некоторое время сидят молча. Новый знакомый переваривает впечатления от знаменитой ротфогелевской полынной настойки, а Ледяной решает, хочет с ним связываться или нет. Склонившись к уху премьер-лейтенанта, Клаус шепотом спрашивает:       — А почему никто не танцует?       — Танцуют в следующем зале, — также тихо отвечает Олаф, даже не пытаясь скрыть усмешку, — а в этом шансы склеить парня или лишиться зубов примерно равны.       — Я, может, из-за вывески спросил, — рыжий морщится. — Устрица-то там танцующая!       — А ты видишь здесь хоть одну устрицу?       Клаус отворачивается, пытаясь показать, где видел подобные шутки, но его душит смех. По большей части нервный. Залпом допив «Волшебницу», Кальдмеер рассчитывается за выпивку и, ткнув его в бок, спрашивает:       — Ну что, пойдем танцевать?       — К кошкам катись, понял, — ворчит рыжий.       — Не хочешь танцевать, можем сразу ко мне поехать, — Олаф пожимает плечами.       Закрыв ладонями лицо, Клаус выдает замысловатое ругательство, но из бара они выходят вместе.       …       — Рыжий, — вздыхает Эрих, разливая шадди по кружкам. — Ты же не любишь рыжих.       — Ну, этот был ничего, — Ледяной пытается одновременно зевнуть и пожать плечами, — только нервный какой-то.       — Да уж, — брат фыркает, — надеюсь, он просто богатенький хлыщ, а не какой-нибудь блудный отпрыск древнего рода. Эти знатные все на голову больные.       — Да с чего ты вообще это взял?       — Олаф, спустись с небес на землю! Ты ботинки его видел? А маникюр? Я уже молчу про трусы с вышитыми инициалами!       — Про трусы-то ты откуда знаешь? — кашляет Ледяной, подавившись шадди.       — Он забыл их в ванной. Не смотри на меня так, я ничего не трогал — эти буквы «А» и «Ш» прекрасно рассматриваются с расстояния полутора метров.       — Но его же зовут Клаус, — пытается возразить Олаф.       — Ну, мало ли, что он тебе сказал, — брат пожимает плечами. — Я вот тоже иногда говорю, что мое полное имя Фридрих.       — Зачем?!       — Так люди быстрее меня запоминают, — Эрих разводит руками. — Да, я тоже считаю, что это странно, но тем не менее.        Ледяной только качает головой.       — Он, кстати, был очень удивлен, когда узнал, что ты моряк, — брат усмехается.       — А когда он узнал?       — Надо полагать, когда увидел твой китель. Спросил, кто из нас двоих премьер-лейтенант. Искушение было велико, но я все-таки сказал правду — и не прогадал: он побледнел, раз пять назвал себя идиотом, побился головой об дверь и только после этого ушел.       — Странно, — Олаф вздыхает.       — Да уж, — язвит Эрих, — что бы это могло значить!       — Слушай, умник, — он морщится, — я сказал это к тому, что в любом случае не стоило так переживать.       — Прямо даже интересно, за кого он тебя до этого принимал, — брат вздыхает.       — Что ж ты не спросил?       Эрих строит страшную рожу, после чего завтрак продолжается.       …       Со вторым лейтенантом Штефаном Хауслером Олаф сталкивается у самой двери в кают-компанию.       — Опаздываете, господин Кальдмеер, — он заговорщически понижает голос, — а там, между прочим, происходит самое интересное!       Ледяной удивленно поднимает брови и заранее готовится к худшему. Иного «интересного» на борту «Святой Ханны» не происходит по определению.       - Как и предполагал Томас, этого выскочку из Метхенберга определили к нам. Говорят, от его рекомендаций у бедного Бадера волосы встали дыбом во всех местах.       — Кто говорит?       — Свои люди в адмиралтействе, — хмыкает Штефан.       — Больше верь Ротбауэру, он еще и не такое расскажет, — Кальдмеер щурится, — про мои рекомендации, например.       — Ну, ты — другое дело, — Хауслер отмахивается, — а эта сиятельная особа уже требует капитана, чтобы предстать перед ним во всей красе.       — Думаю, после обеда капитан будет в состоянии его принять, — Олаф вздыхает.       - Я сказал, что у него давление, — второй лейтенант понижает голос до едва различимого шепота.       — Да уж, — мрачно шепчет в ответ Ледяной, — давление. Одну прямо при мне и выдавил,а потом еще полчаса рассказывал, как он несчастен.       Штефан только качает головой.       — Ладно, — Кальдмеер не хочет об этом думать, — не в первый раз.       Кивнув друг другу, они расходятся, и премьер-лейтенант открывает дверь в кают-компанию. Глядя на рыжий затылок «выскочки», Олаф даже не удивляется, только ощущает странное томление, вспоминая, как смотрел на него в несколько иной обстановке.       — Незнакомые лица, — говорит он, чтобы не молчать. — С кем имею честь разговаривать?       — Адольф фок Шнееталь, ваш новый… — молодой человек оборачивается и потрясенно замолкает, так и не закончив фразу.       — Премьер-лейтенант Кальдмеер, — Ледяной проходит дальше и садится за стол. — Что ж, приятно познакомиться и, к слову, добро пожаловать на борт «Святой Ханны». Капитан примет вас после обеда, а пока можете заняться своими делами.       Отодвинув соседний стул, Адольф опускается на него и тяжело вздыхает.       — Господин премьер-лейтенант, — произносит он полминуты спустя, — я бы хотел прояснить один вопрос…       — Всего один? — Олаф невольно усмехается.       — Ну…       — Все понравилось. Не осуждаю. Шантажировать не буду. Или вы про свою потеряшку?       — Поте… что? — Шнееталь удивленно поднимает брови, а потом вдруг покрывается красными пятнами и, закрыв лицо, тихо стонет: — Создатель, какой же я неудачник…       — Адольф, — произнося это имя, Ледяной улыбается, — перестаньте. На Северном флоте такими заявлениями никого не удивишь — неудачники тут абсолютно все. Расскажите лучше, кому вы перешли дорогу в Академии, чтобы здесь оказаться.       …       — Да, — усмехается Адольф, откидываясь назад, и закуривает очередную сигарету, — было же время.       Он совсем не похож на того нервного рыжего парня, каким Ледяной его запомнил в Ротфогеле. Теперь барона фок Шнееталя выдают разве что глаза — да и то крайне редко.       — Что странно, — продолжает друг, — тогда мне казалось, что я буду вспоминать об этом как о полном провале, а теперь всё видится таким…       — Каким? — спрашивает Олаф, лежа на диване и разглядывая потолок.       После бутылки касеры он чувствует себя особенно сентиментальным человеком.       — Не знаю, — Адольф странно вздыхает, — приятным сном, что ли?       — Мне тоже иногда так кажется, — Кальдмеер улыбается,закрыв глаза. — Ну, та часть, что связана с тобой, — определенно.       — Между прочим, я в тот бар действительно выпить зашел!       Адольф это каждый раз говорит.       — Какая теперь разница, — Ледяной пожимает плечами.       — Большая, — возражает он. — Если бы я за другим собрался, то уж точно бы к тебе подсаживаться не стал.       — Да ладно?       — Да ты свою рожу-то того периода помнишь? Вот уж точно мороз по коже, если не хуже. Сейчас и то приятнее.       — Зачем же ты согласился, если я тебе не понравился?       — А кто сказал, что ты мне не понравился? — Адольф хмыкает. — Напротив. Но подходить к тебе я бы действительно не стал. Да зачем об этом вообще говорить?       — Может быть, чтобы найти ответы, которые уже не имеют значения? — Олаф продолжает улыбаться в темноте.       — Ответы? — покачав головой, Шнееталь затягивается дольше обычного и, выдохнув дым, говорит: — Не смеши меня, всё и так лежало на поверхности.       — Например?       — Ну, например, что ты никогда не воспринимал эти отношения всерьез.       — Я?       — Ты, кто же еще, — Адольф пожимает плечами и вдруг морщится: — Слушай, я не хочу это вспоминать.       — Конечно, не хочешь, если так считаешь.       — Хочешь сказать, было по-другому?       — Было, — спокойно отвечает адмирал цур зее. — Я тебя любил.       Шнееталь смеется. Этот нервный смех, который Кальдмеер не слышал так много лет, пробирает до костей.       — Ты мне не веришь? — он садится.       — Нет, — Адольф тихо усмехается, закуривая следующую сигарету, — а должен?       — Но я действительно любил тебя.       — Олаф, зачем ты это сейчас говоришь?       — Может быть, чтобы ты хотя бы сейчас это услышал? — Ледяной тоже решает закурить.       — Ладно. Тогда объясни, зачем ты уговорил Бадера перевести меня на Западный флот?       — Он бы все равно кого-нибудь перевел. Меня, например, чего бы я точно не пережил. А тебе было всего двадцать четыре, ты еще не свыкся с этим болотом и вообще горел желанием выслужиться… — затянувшись, Олаф пожимает плечами. — И потом, тебя ведь напрягали наши отношения. Я видел, что ты ни уйти не можешь, ни остаться…       — И ты решил в благородство сыграть, да? — зло усмехается Шнееталь.       — Ну, решил. Хочешь сказать, плохо вышло?       — Навешал старику лапши, что у меня в Метхенберге невеста.       — Так ты все равно почти сразу на Анне женился.       — А что мне ещё оставалось?       — Ты так говоришь, будто нарочно это сделал.       — Нарочно, не нарочно, — Адольф смотрит в сторону, — я об этом не жалею. Анна замечательная женщина.       — Мне тоже так кажется.       — Олаф…       — Что?       — Тебе нужно завести семью. Это не может продолжаться вечно.       — Что именно?       — То, чем ты занимаешься.       — Называй вещи своими именами, — Кальдмеер делает очередную затяжку.       — Твои беспорядочные… связи, — Шнееталь трет висок.       — Ну, последние полтора года они очень даже упорядоченные.       — Что меня ещё больше пугает. Если об этом станет известно в Эйнрехте…       — Об этом известно в Эйнрехте, — Ледяной странно вздыхает, — известно моим родственникам и прочим заинтересованным лицам.       — И ты считаешь, что это нормально? — Адольф явно не верит своим ушам.       — Не знаю. Да, так не принято. Но рядом с Ротгером я чувствую себя счастливым и не хочу чего-то другого.       — Я не понимаю, как ты можешь ему доверять.       — Но он же мне как-то доверяет.       — Олаф, — друг тяжело вздыхает, — когда-нибудь вашей идиллии придет конец.       — Без тебя я бы, конечно, никогда не дошел до этой мысли, — раздраженно отвечает Ледяной.       — Твой сарказм неуместен.       — Как и твоя «забота». Я вот только не пойму, ты за меня переживаешь или просто ждешь, когда прогнозы, наконец, сбудутся?       — Замечательно, — поспешно затушив сигарету, Шнееталь встает с дивана. — Ты как хочешь, а я — спать, а то мы сейчас договоримся.       Кальдмеер пожимает плечами.       — Ты ничуть не изменился, — Адольф качает головой и, пожелав спокойной ночи, уходит.       Закурив вторую сигарету, Олаф возвращается к созерцанию потолка.       — Когда идиллии придет конец… — на пределе слышимости произносит он через пару минут и, закрыв глаза, невесело усмехается.              В ванной что-то упало и, очнувшись от воспоминаний, Кальдмеер решил проверить, всё ли в порядке. Ещё открывая дверь, он услышал раздраженное:       — Не дождешься!       — Я, может, присоединиться хотел, — хмыкнул Олаф, заглядывая внутрь.       — Я так и поверил, — проворчал Бешеный и, положив отпавшую полочку на раковину, вернулся в душевую кабинку.       Даже просто смотреть на него было удовольствием, но адмирал цур зее решил не ограничиваться одним созерцанием. Раздевшись окончательно, он тоже забрался внутрь и сдвинул створки.       — Раз уж ты здесь, сделай доброе дело, — сунув ему в руки мочалку, Вальдес повернулся спиной.       — Мог бы просто меня позвать, — заметил Кальдмеер.       Тот раздраженно пожал плечами. Подавив тяжелый вздох, Ледяной начал тереть ему спину. Хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но он не мог найти слов. К тому же, зная нелюбовь Ротгера ко всяким общим фразам…       — Повернись другим боком, — выдал он наконец.       Усмехнувшись каким-то своим мыслям, вице-адмирал выполнил просьбу и, помолчав ещё немного, спросил:       — Ты боишься?       — Ммм? — удивился Олаф.       — Тебе приятно находиться рядом со мной? — он все ещё смотрел в сторону.       — Да, вполне.       — И тебя ничего не смущает?       — Нет, — Кальдмеер улыбнулся.       Вальдес наградил его весьма красноречивым взглядом.       — Ну, — он пожал плечами, — я тебя ни в чем не обвиняю, если ты об этом. Повернись ещё немного.       Ротгер тяжело вздохнул.       — Не веришь? — Ледяной чуть нежнее провел мочалкой по его боку.       — Ну, скажем так, верю с трудом, — Бешеный отстранился насколько это возможно. — Ты не раз выказывал своё отношение ко всяким подобным вещам, и что-то я не заметил, чтобы оно было положительным.       — Мое отношение не изменилось, — Олаф отдал мочалку, намекая на ответную услугу. — Я действительно считаю, что люди должны общаться с людьми, но…       — Но? — Вальдес его развернул.       — Моё мнение не является истиной.       — С философской частью мы разобрались, — вице-адмирал усмехнулся, начав неспешно тереть его спину; он чувствовал, как нарастает приятное напряжение, но все-таки хотел довести разговор до конца, — выкладывай личную.       — Я понял, что для тебя это действительно важно, — Ледяной пожал плечами, как бы признавая свою былую неправоту, — и это не праздный интерес, а… нечто большее. Оно является частью твоей жизни, и с этим нужно считаться.       — И с частью, которую мне хотелось бы услышать… — мочалка опустилась в район поясницы.       Кальдмеер странно усмехнулся, но все-таки ответил:       — Ты нравишься мне таким. Сегодня, когда ты всё это рассказывал… — он закрыл глаза. — Я даже немного пожалел, что могу быть только слушателем.       — Ты скоро забудешь почти всё, что я говорил, — голос Ротгера звучал непривычно спокойно, и это угнетало.       — Нет.       — Все забывают.       — Я буду помнить.       — Упрямство здесь не поможет, — Бешеный все-таки вздохнул, ему самому было тошно от своих слов; притянув Олафа к себе, он прижался носом к его затылку и замер, наслаждаясь тем, как вода обтекает их обоих.       Еще десять минут назад ему хотелось одиночества, теперь — тепла и взаимности. Ледяной молчал, из чего следовало, что увещевания ни в чем его не убедили, но настаивать не имело смысла. Вальдесу подумалось, что главное сейчас просто не портить момент.       — Хорошо стоим, — напомнил Кальдмеер через какое-то время.       — Еще минуту, — шепнул Ротгер, наслаждаясь единением.       — Да хоть десять…       По телу разливалась приятная усталость и, с одной стороны, хотелось стоять здесь как можно дольше, а с другой, — все-таки перебраться на какую-нибудь горизонтальную поверхность. Олаф вдруг вспомнил, чем закончились их предыдущие обнимашки под душем, и едва не рассмеялся. Он принадлежал к тому редкому виду близких для Бешеного людей, которые никогда не пересекались с госпожой Вейзель, хотя и много о ней слышали. Сам адмирал цур зее тоже старался оградить Вальдеса от общения со своими родственниками, но получалось не всегда.              — Олаф, обещаю, мы уедем завтра утром, — не то чтобы Петра выглядит виноватой, но что-то такое проскальзывает. — Я, правда, не думала…       — Ладно, перестань, — он качает головой.       — Я же вижу, что ты расстроен, — вздохнув, сестра садится рядом. — Ещё решишь, что мы нарочно…       — Я ничего такого не думал, — замечает Ледяной, — а вот тебе точно пора куда-нибудь уехать, раз в голову приходят такие мысли. Меня больше разозлило, что я снова всё узнал последним.       — Мы не хотели тебя расстраивать, — Петра странно усмехается, а потом смотрит на него грустно-грустно; это невозможно, он знает и помнит свою сестру совсем другой. — Да и что бы мы могли сказать? Я вообще надеялась, что ты в Метхенберге, и мы тут просто переночуем, а завтра поедем на лечение. Прием у доктора Блау — формальность.       — Вам пришлось ждать чуть ли не полгода…       — Олаф, — лицо Петры становится непривычно жестким, — я говорила об этом четыре сотни раз, но ты знаешь мать. Она сказала, что мы не должны тебя вмешивать, тем более… в такое.       — Создатель, — Ледяной откидывается на спинку дивана, — я с вами когда-нибудь рехнусь.       — Скольких сил мне стоило просто донести до них, что Клаусу нужна помощь специалистов, — она качает головой. — Почему обязательно… Проклятье, да если бы я узнала, что кто-то из моих сыновей пустился во все тяжкие… Нет, это выше моего понимания.       Олаф кивает и, помедлив, задает вопрос:       — А как там Михаэль и Отто?       — Ну, первый полетел к отцу, а второй клятвенно пообещал дойти до конца улицы и тоже выполнить свой долг перед родителем. У меня теперь дилемма: вернусь домой — придется так или иначе встретиться с Марком, полечу в Багряные земли — там «женщина, знай своё место».       — Так и говорит? — Ледяной отчего-то улыбается.       — Нет, он-то не говорит, но там так принято, — Петра пожимает плечами. — И эти его жёны… думаю, они меня ненавидят. Но сердцу разве прикажешь?       — Это уж точно, — он трёт переносицу.       — А твой этот… нормальный мужик вообще? Ну, я имею в виду, может, нам действительно лучше поехать в отель.       — Не говори глупостей, Ротгер не…       Возня в прихожей и удивлённый возглас Клауса: «Эй, а это ещё что?», — отвлекает их от разговора.       — Вопрос аналогичный, — доносится голос Бешеного, — хотя постойте, узнаю фамильные черты! Блудный брат, племянник или, может быть, грех молодости?       — Какой у него приятный акцент, — Петра поднимается с дивана.       — Сам ты знаешь кто? — огрызается Клаус.       — Парня надо спасать, — вздыхает Олаф, присоединяясь к сестре.       — На память пока не жалуюсь, — хмыкает вице-адмирал. — Ротгер Вальдес собственной персоной.       — А, — они выходят из комнаты как раз в тот момент, когда Клаус красноречиво кривится, — этот самый. Ну-ну.       — Количество Кальдмееров на один квадратный метр меня впечатляет, — Бешеный шало улыбается подошедшим.       — Ротгер, — откашлявшись, произносит Олаф, — рад представить тебе моего брата Клауса и сестру Петру. Думаю, они тоже рады с тобой познакомиться.       — Да уж, — фыркает брат, возвращаясь к себе в комнату.       Признаться честно, выглядит он ужасно: осунувшееся лицо, темные мешки под глазами, не говоря уже о самом взгляде, — а природная худоба только усиливает гнетущее впечатление.       — Он немного не в духе, — поясняет Петра, разглядывая гостя.       — Я заметил, — разувшись, Вальдес подходит к ней и смотрит с не меньшим интересом.       — Я действительно рада знакомству, — сестра хватает его руку и пожимает от души.       — Я тоже, — Ротгер улыбается, хотя Ледяной уверен, что хруст ему не послышался.       …       Ошиваться на кухне в темноте, видимо, некая особая семейная черта, передающаяся из поколения в поколение на клеточном уровне, потому что иначе это ничем не объяснимо. Впервые странное желание покинуть нагретую постель и провести несколько долгих томительных минут на кухонном диване, слушая ночную тишину, Олаф ощутил ещё в переходном возрасте, и с тех пор, за годы наблюдений, понял, что это свойственно не только ему, но и отцу, братьям и даже сестре: каждый из них время от времени приходил туда, оправдываясь перед случайными свидетелями желанием покурить или поесть.       — Не спится? — он включает ночник.       Петра молча кивает, выдыхая дым. В этом морисском халате и с распущенными волосами она даже похожа на женщину.       — Что на этот раз? — Ледяной садится за стол.       — Я в шоке, — сестра хмыкает и, странно вздохнув, поясняет: — Завидую собственному брату.       — Мне? — он удивленно поднимает брови.       — Это не смешно, Олаф, — Петра делает наигранно строгое лицо. — Признавайся, где ты его нашел? Там все такие?       Несколько секунд Ледяной смотрит на сестру, а потом начинает смеяться. Она тоже не может сдержать смеха. Успокоиться решительно невозможно. Проходит, наверное, целая минута, прежде чем Петра все-таки берет себя в руки.       — Да, — говорит она наконец, — Эрих бы оценил.       Олаф кивает, глядя в сторону. Он не любит вспоминать о том, что брата больше нет.       — Я так по нему скучаю, — сестра вздыхает и, докурив сигарету, садится напротив. — И мне совсем не хочется, чтобы ещё один мой брат умер какой-нибудь нелепой смертью. Не могу представить, что творится у Клауса в голове.       — Ну а я так тем более, — Ледяной удерживает себя от тяжелого вздоха.       — Он ведь писал тебе одно время.       — Писал, но ему тогда было пятнадцать лет. Потом он вырос и перестал писать.       — С нами он никогда не откровенничал, — сестра устало растирает шею. — Пока это не началось, никто и не думал, что у него какие-то серьезные…       Они поворачиваются к двери одновременно, и Вальдес невольно хмыкает:       — И не подкрадешься к вам. Я только спросить, собирается ли…       — Присоединяйся, — Петра пожимает плечами.       — Мне казалось, у вас сугубо семейный разговор.       — Так и ты не сорняк за изгородью, — сестра тянется за второй сигаретой.       — Интересное выражение, — налив себе воды, Ротгер останавливается недалеко от холодильника.       — У нас в Эзелхарде все так говорят, — Петра щурится.       — Разговоры, — Бешеный странно вздыхает. — Я вас, кажется, отвлёк, когда зашел.       Он явно что-то задумал, но Олафу сейчас совершенно не хочется гадать, что именно.       — Мы говорили про Клауса, — Петра щелкает зажигалкой. — И про то, что в нашей семье не принято жаловаться, поэтому многие вещи всплывают… внезапно.       — Ну, — Вальдес пожимает плечами, — это свойственно почти всем северянам. Мои бергерские родственники весьма оригинально реагировали на мои попытки быть с ними откровенным, а марикьярские, к сожалению, были слишком далеко.       — Оригинально — это как? — сестра чуть склоняет голову набок.       — Они считали, что я малость не в себе, — он улыбается, — и пришлось стать скрытным. Это неизбежно, когда в семье любое мнение, кроме родительского, является ересью.       — Клаус всегда был всеобщим любимчиком, — подумав, отвечает Петра.       — Да уж, — Олаф хмыкает, — нам такое и не снилось.       — Тебе-то, конечно, — от этого злого смешка кожа невольно покрывается мурашками.       Глядя на Клауса, стоящего в дверях, Ледяной думает, что всё это уже было. Неужели все несчастные и непонятые люди похожи друг на друга? Как ни странно, именно сейчас брат напоминает себя пятнадцатилетнего — такого, каким он был в письмах. Только нынешний Клаус гораздо злее и в глазах у него усталость, которую рано знать молодому человеку. Свою-то Олаф всегда оправдывал службой на Северном флоте.       — Ты дома бываешь раз в год, и то, если повезет, у тебя же столько дел, — брат кивает в сторону Ротгера, а потом переводит взгляд на разом помрачневшую Петру, — а ты только о своих мужиках и думаешь. Герман тоже под шумок свалил на свои капустные грядки, один я вынужден день за днем слушать о том, какие вы все распрекрасные…       — Клаус, — Ледяной старается не выказывать своего раздражения.       — Сколько лет уже Клаус, а толку? — огрызается брат, направляясь к холодильнику, и намеренно теснит Бешеного. — Подвинулся, да?       Приставать к нему — плохая идея. Олаф не успевает даже подняться, как младший Кальдмеер, предприняв неудачную попытку дать вице-адмиралу под дых, оказывается лицом на столе.       — Ротгер! — Петра невольно вздрагивает, хотя в глазах у нее скорее одобрение.       — Все под контролем, — выдыхает Вальдес.       — Отпусти меня, извращенец! — шипит Клаус.       — Извинись для начала.       — Да пошел… ааах ты ж!..       — Ротгер! — Ледяной раздраженно прикрывает глаза. — Отпусти его.       Пожав плечами, Бешеный отступает. Клаус зло сопит, садясь на табуретку.       — Извиняйся, — требует Олаф.       — Перед ним?!       — Да, перед ним.       — Ну, извините, господин… павлин.       Петра отвешивает брату затрещину такой силы, что удивительно, как из глаз у того не сыплются искры.       — Да что на тебя такое нашло, — шипит она, — ведешь себя еще хуже Михаэля! Так тому хоть семнадцать лет, а ты…       Клаус смотрит на свои сцепленные ладони и молчит. Спустя полминуты, так и не подняв глаз,он неожиданно спокойным голосом произносит:       — Покорнейше прошу прощения, господин Вальдес.       — Неплохо, — тот садится на соседний стул. — Хотя над искренностью в голосе я бы поработал.       Клаус бросает на него мрачный взгляд.       — Понимаю твою боль, — Ротгер безжалостно улыбается, — но есть такое понятие как уважение к старшим и уместность тех или иных замечаний.       — Ты меня бесишь, — вкрадчиво произносит он.       — Ты меня тоже, — вице-адмирал пожимает плечами, — и что?       Наступает тягостное молчание.       — Ну, — затушив окурок, Петра встает, — раз все признались друг другу в пламенных чувствах, то можно идти спать, — помолчав пару секунд, она добавляет: — Да, Клаус?       — Я тут посижу, — бурчит он.       — Не задерживайся, завтра рано вставать, — говорит сестра и, пожелав всем приятной ночи, уходит.       Бешеный смотрит вопросительно и, получив в ответ взгляд в духе «иди, а я тут разберусь», тоже исчезает с кухни. Клаус молчит. Вздохнув, Олаф тянется к заметно опустевшей пачке.       — Ты же говорил, что бросил, — брат странно усмехается.       — Бросишь тут с вами, — закурив, он пододвигает к себе пепельницу и как бы между делом напоминает: — Ну, я слушаю.       — Что ты слушаешь?       — Претензии. Пожелания. Неразрешимые проблемы.       — Вот же… дерьмо, — закрыв лицо, Клаус вымученно смеется.       …       — Пять утра, — замечает Бешеный, когда Олаф, наконец, возвращается в кровать.       — Извини, — он поправляет подушку. — Я должен был с ним поговорить.       — И как, получилось?       — Сложно сказать, — Ледяной пожимает плечами. — Его переживания мне понятны, но… как помочь человеку, который ничего не хочет менять в своей жизни?       — Олаф, ему двадцать семь лет, — возмущенно шепчет Вальдес. — Двадцать семь! Вспомни себя в этом возрасте, ты переживал, что окружающие не носят тебя на руках?       — Я переживал, что наш капитан пьет не просыхая, — Ледяной странно хмыкает, — а моя сестра крутит роман с каким-то шадом.       — Понятно, — Ротгер наигранно вздыхает, — корень зла в тебе, а не в окружающих.       — А ты надеялся?       — Я надеялся на ночь любви, господин Кальдмеер.       — Ну, — Олаф двигается ближе и обнимает его под одеялом, — а как насчет утра?..       Для виду покачав головой, Бешеный все-таки отвечает на объятие, и про себя адмирал цур зее радуется, что впереди у них ещё целых два дня.              — Я одного не пойму, — вздохнул Хулио, обнимая тарелку со сливами, — если всё это правда, то как Вальдес вообще остался в своём уме?       — Думаю, ты сам можешь придумать достаточно остроумный ответ, — пожал плечами Ворон, после чего обратился к Филиппу, который вольготно устроился за штурвалом: — Когда мы будем в Хексберге?       Изначально пульт управления был отделен от кают-компании, но Рамону это решительно не нравилось, и он чуть ли не самолично объединил помещения, оставив лишь декоративные перегородки по бокам.       — Сейчас одиннадцать, — отозвался блондин. — Так что часа в два, а то и раньше.       Кивнув, Алва повернулся обратно к кузену, но Салина лишь неопределенно вздохнул.       — Как тебе ведьмы? — спросил кэналлиец.       — Было здорово, но повторять как-то не тянет.       — Да ладно? — съязвил Аларкон.       — Я имею в виду, с ведьмами, — не остался в долгу Хулио.       Блондин оскорбленно промолчал, а Рокэ только страдальчески закатил глаза. Кузен безжалостно засосал очередную сливу и предался каким-то своим мыслям. Развратным или нет, по этому усталому лицу было не понять.       — Ладно, — сказал Алва, поднимаясь с кресла, — пойду узнаю, как там Луиджи. Наверняка он уже проснулся.       — Удачи, — Салина зевнул. — Подготовь там его морально.       — А, — Ворон странно хмыкнул, — ну да.       Когда он ушёл, Филипп как бы между делом поинтересовался:       — К чему вы собрались его готовить?       — О, мой милый друг, — Хулио выбрал из оставшихся слив наиболее сочную, — ты слишком рано ушел спать и не слышал самого главного.       — Это чего же? — блондин оглянулся.       — У альмиранте была ночь любви.       Пару секунд Аларкон переваривал информацию, а потом его лицо вдруг изумленно вытянулось, и он шепотом уточнил:       — С Мэллит?..       — Именно.       — А это точно была не кэцхен? — капитан задумчиво сдвинул брови.       — Не думаю, — ответил Салина, впиваясь в сливу.       — Фу, — Филипп поморщился, — ты можешь делать это менее… сладострастно?       — А тебе что, завидно? — он хмыкнул.       — Нет, мне её жалко.       — Поверь, эта слива умерла счастливой.       — Хулио, — Аларкон сделал многозначительную паузу, — я тебе серьезно говорю. Меня это раздражает.       — Значит, это ревность, — философски заметил тот.       — Астрап, — пробормотал блондин, отворачиваясь к штурвалу, — за что мне это…       — За то, что ты бессердечный и самовлюбленный гордец, — пафосно заявил родич соберано и, устремив влюбленный взгляд на следующую сливу, шепнул: — Да, моя сладкая?       Аларкон тяжело вздохнул, но все-таки промолчал.       — Я тут подумал, — произнес Салина через некоторое время, — на что я трачу бесценные годы своей жизни? Что ты мне можешь дать, Филипп?       — В глаз? — без особой надежды предположил марикьяре.       — Дать в глаз, — Хулио задумался. — Дать… в глаз. Знаешь, я вспомнил один старый анекдот…       — Избавь меня от этого!       — Нет, это действительно забавно: однажды…       — Ты. Извращенец.       — А ты только и делаешь, что это говоришь, — Салина пожал плечами. — Вместо того чтобы признать, что тоже этого хочешь.       — Чего? — устало повернулся Филипп. — Трахнуть одноглазую проститутку?       — Ну, для начала хотя бы её, — не растерялся родич соберано, — а там, может, через пару лет и до меня очередь дойдет.       — Дело совершенно не в этом! — не сдержавшись, выпалил блондин.       — А в чем тогда?       — Я не хочу продолжать этот разговор, — он отвернулся снова.       — А я не хочу больше гадать, чего ты хочешь, — Хулио пожал плечами. — В конце концов, ты не единственный человек на свете. Хотя и, безусловно, редкостный экземпляр!       Наступило молчание. Оно длилось и длилось — Салина даже успел забыть, ради чего вообще затеял весь этот разговор, и снова отдался воспоминаниям. Аларкон заговорил неожиданно; создавалось ощущение, что слова ему даются через силу:       — Я просто не хочу быть «одним из». Что, разумеется, весьма странно для компании, где уже все со всеми переспали и не раз.       — Филипп.       От того, что Хулио второй раз за столь короткое время назвал его по имени, капитану стало не по себе.       — Будь времена чуть более древними, а я — чуть менее великодушен, живым бы ты отсюда не ушёл.       Блондин обернулся и встретился с неожиданно серьезным и холодным взглядом, какой бывал у Ворона, когда его что-то особенно злило. Его кузен, конечно, тоже слыл человеком не самым мягким, и Аларкон сам не раз видел, как он отчитывает подчиненных по поводу и без, но с чего-то решил, что может с ним играть и испытывать его терпение.       — И что бы ты сделал? — Филипп не понимал, зачем продолжает это, но чувствовал, что именно сейчас их отношения становятся такими, о которых не рассказывают вслух.       — Идиот, — вздохнул Салина и, покачав головой, отложил тарелку; поднявшись с кресла, он направился к стойке бара.       — Ну а если я скажу, что тоже спал с Альмейдой, ты будешь чувствовать ко мне то же что и раньше?       — Что? — Хулио обернулся, не веря своим ушам.       — Я спал с Альмейдой, — повторил капитан, и в его бесстыжих карих глазах не было ни капли раскаяния.       — Ну-ка, повтори ещё раз, — родич соберано двинулся обратно.       — Ты оглох? Я спал с ним, а потом мне это надоело, и мы расста…       — Ах ты…       Аларкон хотел рассмеяться (такими нелепыми показались в устах Хулио заковыристые ругательства на родном языке), но когда тот кинулся на него с явным намерением удушить, стало не до смеха. Сцепившись, они рухнули на пол вместе с ближайшим креслом, едва не переломав себе шеи, после чего расползлись в разные стороны, а потом — сцепились снова. В какой-то момент Салина ударил его по ребрам так, что Филипп невольно охнул — в отместку он попытался двинуть ему в челюсть, однако слегка промахнулся и засветил прямо в глаз. Останавливаться на этом они не собирались, но тут некая могучая сила развела их по разные стороны перевернутого кресла.              Часы показывали «13:31», и хотя обычно Бешеный не придавал значения таким вещам, считая их недостаточно серьезными, на этот раз светящиеся цифры его буквально заворожили. Он так и смотрел на них, пока последнюю единицу не сменила двойка, а потом повернулся к Олафу. Тот полулежал, читая что-то с телефона, и, судя по отсутствию реакции на пробуждение рядом, был крайне увлечен процессом.       — Интересно?       — Средне, — не поворачиваясь, ответил он. — Подожди, мне до конца главы немного осталось.       Вальдес не стал возражать, только трагически вздохнул и подобрался ещё ближе. Неопределенно хмыкнув, Ледяной обнял его свободной рукой и продолжил чтение. Лежа под боком, вице-адмирал думал о странных вещах: например, о том, что произошедшее с ним, возможно, не так уж и ужасно, — но тут же напоминал себе, что не стоит обольщаться. Рядом с Кальдмеером любые неприятности теряли остроту, но суть их от этого не менялась, и то, что Бешеный попался в ловушку и проиграл, не подвергалось сомнению. Во всяком случае, пока. Наверняка, будь дед жив, он бы нашел нужные слова, но…       Потерев ноющие ребра, Ротгер закрыл глаза. Он не мог понять, лучше ему стало или хуже — гадостное ощущение, что из него сначала вытряхнули все внутренности, а после кое-как сложили обратно, не только не покидало, но и оттягивало на себя почти всё внимание. Думать о чём-то другом не получалось. Погружаясь всё глубже в собственные мысли, Вальдес чувствовал, как внутри разгорается огонь — ярче и ярче, чтобы в какой-то момент вырваться наружу. Он увидел это со стороны: безобразный труп со вскрытой грудной клеткой, из которой торчат обугленные ребра, — и тут его разбудил Олаф.       — Ты как себя чувствуешь? — спросил он, коснувшись сначала его лба, а потом щеки. — Мне кажется, у тебя жар.       — Наверное, — пробормотал Бешеный, отодвинувшись.       — Воды?       — Не откажусь.       Лишь сделав первый глоток, Ротгер понял, как сильно хочет пить, и осушил весь стакан.       — Ещё?       — Хватит, — покачав головой, он лег обратно, и сказал: — Не смотри на меня так.       — Как? — удивился Ледяной, вернувшись на кровать.       — Испытывающе.       — Я просто за тебя переживаю. Хочешь сказать, без повода?       — Я не… в любом случае, это пройдет. Ничего страшного.       Кальдмеер помолчал, глядя в сторону, а потом вздохнул и ответил:       — Ладно. Всё равно тебя не переспоришь.       Обычно в такие моменты Вальдес негодовал, его возмущало это, как ему казалось, притворное смирение, но теперь он подумал, что ничего другого, в общем-то, и не остается. Отказаться от борьбы, признать, что есть то, перед чем ты бессилен — такая жизнь казалась ужасной, ведь Ротгер привык к совершенно другому: привык спорить с судьбой и выигрывать.       Призрачный лик огненной твари возник прямо перед носом у Кальдмеера и начал кривляться, но тот не замечал его, продолжая думать о чем-то своём.       — Олаф…       — Ммм? — тот повернулся.       Рожа окончательно обнаглела и, приблизившись, попыталась укусить его за ухо. Вздрогнув, он отмахнулся, и видение, рассеченное пополам его ладонью, расплылось, изобразив напоследок глубокое разочарование.       — Откуда только взялся, — вздохнул Ледяной, — вроде не было никаких комаров.       Зажмурившись, Вальдес попытался сдержать нервный смех, но получилось так себе.       — Что опять? — удивился адмирал цур зее.       — Ничего, — Ротгер покачал головой. — Иди лучше сюда.       — Ну? — раздалось над ухом.       Открыв глаза, он обнял его и проникновенно произнёс:       — Олаф, ты просто… у меня нет слов…       — На себя посмотри, — Кальдмеер все-таки улыбнулся.       — …но всё равно, спасибо.       — За что?       — За то, — буркнул Бешеный, натягивая одеяло.       Когда они оказались под ним с головой, он все-таки ответил:       — За понимание. За то, что не спрашиваешь.       Ледяной вздохнул.       — Мне тяжело об этом говорить.       — А мне, по-твоему, легко ничего не знать?       — Даже если ты будешь знать степень паршивости моего самочувствия, всё равно ничего не изменится. Мне нужно какое-то время, чтобы прийти в себя после всего этого.       От крепких объятий было жарко, даже слишком, да и воздух под одеялом стремительно кончался, но вылезать не хотелось.       — Мне ждать тебя в гости на той неделе, или?..       — Конечно, ждать! — Вальдеса охватило возмущение. — Я вообще сейчас о другом: о том, что могу говорить странное или делать, или… не знаю, как это объяснить. Я вижу, что происходит одно, а окружающие видят другое. Когда-то даже был уверен, что у меня не все дома, пока не… — оборвав сам себя, он тяжело вздохнул и пробормотал: — Не знаю, зачем об этом говорить, если собеседник всё равно услышит несвязный бред.       — Я ни разу не слышал от тебя несвязного бреда, — мягко ответил Ледяной, — и помню всё, что ты рассказывал, хоть ты мне и не веришь.       — Верю, — возразил Ротгер, — но есть вещи, про которые ты не можешь слушать.       — Когда-нибудь смогу, — Кальдмеер поцеловал его ухо. — Во всяком случае, буду стараться.       — Расскажи мне что-нибудь.       — Что тебе рассказать? — удивился Олаф.       — Не знаю, — Бешеный пожал плечами, — что угодно. Просто хочу тебя послушать, а то с этими праздниками так толком и не побыли вместе.       — До вечера еще есть время.       Сказав это, Ледяной вздохнул — тоже посчитал, сколько часов осталось до самолёта.       — Скорее бы оказаться на родном диване, — Вальдес зевнул, а после напомнил: — Ты рассказывай, рассказывай.       — У меня нет идей, — Олаф приподнял одеяло, чтобы запустить немного воздуха.       — Что за книгу ты читал?       — Какой-то новомодный ужастик, Руппи посоветовал.       — Он разве такое любит? — Ротгер удивленно поднял брови.       — Нет, но так как автор получил несколько премий… В общем, возобладало любопытство.       — И?       — О, — Кальдмеер хмыкнул, — Он всё время, пока мы ехали в трамвае, плевался. История о том, как в метрополитене Олларии завелась какая-то странная плесень, из-за которой люди стали сходить с ума. Сначала, конечно, никто не верил, что это правда, а потом она выбралась на поверхность, и началось падение человеческой цивилизации.       — Мда, — прокомментировал Бешеный.       — Сам понимаешь, я не смог устоять.       — И?       — Ну, пока только четыре главы прочитал, — Олаф пожал плечами. — Дошел до момента, где описывается драка на одной из станций. Главного героя уронили с платформы, он ударился головой и решил спастись в тоннеле, но вместо этого встретил там…       — Поезд? — без особой надежды предположил Ротгер.       — Плесень, — зловеще ответил Кальдмеер.       — Олаф, — простонал Вальдес, — зачем ты это читаешь?       — На случай, если спросят, слежу ли я за книжными новинками, — хмыкнул он.       — А что, могут?       — Иногда Его Величество задает очень странные вопросы.       — Да уж! И как после этого ты можешь отказываться от просмотра «Незабудки»?       — Ротгер, меня пугает это название.       — Перейра всегда дает фильмам дурацкие названия, но это ничуть не уменьшает их ценности! — затем он проникновенно добавил: — Обещаю, тебе понравится.       — Про что там хотя бы? — спросил Ледяной, уже смирившись с неизбежным.       — Про незабудки, конечно…       — Кхм!       — …и мертвых женщин.       Уткнувшись лбом в его плечо, Кальдмеер рассмеялся.              Вблизи Хексберга было пасмурно — тучи шли с северо-запада, заслоняя небо целиком. Резкий порыв холодного ветра едва не сдул кепку с головы Хулио. Поежившись, тот натянул козырёк как можно ниже, хотя и прекрасно понимал, что фингал от этого менее заметным не станет.       — Какая погодка, а? — Ворон хмыкнул.       — Природа как бы намекает, что праздники кончились и пора возвращаться к безрадостным будням, — проворчал кузен.       — Не напоминай, — Алва сдвинул брови. — Не хочу даже думать, что там успели наворотить в моё отсутствие.       Салина злорадно зевнул. На самом деле он хотел усмехнуться, но что получилось, то получилось. Повисло молчание. Какое-то время Рокэ созерцал лицо собеседника, а потом вдруг удивленно произнес:       — Хулио, неужели ты действительно не знал?       - Нет, — тот пожал плечами. — Или ты думаешь, я бы стал устраивать этот цирк, если бы был в курсе их интрижки? Да плевать мне, с кем он там спал.       Ворон красноречиво поднял бровь.       — Просто представил, как он всё это время забавлялся моей неосведомленностью, и… — Салина нахмурился. — Нет, всё-таки мало я ему врезал!       — Ты ему чуть ребро не сломал, — напомнил Алва.       — Все-таки не сломал?..       — Рентген покажет, — «обнадежил» кузен.       Собеседник тоскливо вздохнул, и в разговоре снова возникла пауза.       — Как там Джильди? — спросил Хулио через какое-то время.       — Как обычно, — Ворон пожал плечами. — Сказал, что это худший Излом в его жизни.       — Ну, бывает… Некоторым людям потрясающе везет на худшие моменты жизни. Жаль, что они не осознают своего счастья.       — На сарказм не похоже, — заметил Рокэ.       — Старею, — Салина наигранно вздохнул.       — Скажи это нашему северному гостю, — Алва хмыкнул.       — О да, — кузен неопределенно улыбнулся и посмотрел в сторону. — Даже жаль, что он равнодушен к случайным приключениям…       — Равнодушие легко становится интересом, если постараться.       — Увы, — на удивление спокойно ответил Хулио, и даже в его взгляде не читалось усмешки. — Это не тот случай.       — Откуда ты знаешь? — Ворон удивился.       — Можешь считать, что это интуиция. И потом, ваши ведьмы немного утолили моё любопытство.       — Пожалуй, я ничего не хочу об этом знать.       Салина вознамерился съязвить, но в этот момент на палубу вышел Альмейда. Оценив погоду, он задумчиво изрек:       — Надо бы накрыть диван.       Не дожидаясь какой-либо реакции и тем более энтузиазма со стороны кузенов, марикьяре поднялся на сан-дек.       — Составлю ему компанию, — Алва потянулся. — А ты давай, что ли, к сладкой парочке. Они тебя с фингалом ещё не видели.       Хулио оскорбленно хмыкнул, но вниз все-таки пошёл.              По прибытии Кальдмеер первым спустился на причал. Конечно, никто и не думал выгонять его из кают-компании, где Альмейда и Ворон обсуждали планы на остаток дня, но он почему-то понял, что не хочет слушать, как, впрочем, и ждать окончания разговора на палубе. Вместо этого адмирал цур зее решил поближе рассмотреть другие яхты. Загадывать на будущее было не в его правилах, однако с одной из фантазий бороться не получалось: иногда он представлял как выйдет на пенсию, купит небольшую, но гордую посудину и совершит на ней кругосветное путешествие, и, возможно даже, не одно. Олаф, сколько себя помнил, всегда мечтал ходить под парусом, но почему-то не стремился это исполнить.       Остановившись, он задумался. Такое положение вещей не казалось ему странным. Ему вообще в последнее время мало что казалось странным — кроме разве смен настроений Ротгера, но и это лишь потому, что не было времени разобраться.       Вода, на которой покачивались яхты, была таинственной и черной — в Ротфогеле он видел такое нередко. Возможно, в те годы просто приходилось чаще наблюдать за морем, а возможно, тогда это просто имело большее значение. Ледяной вдруг подумал, что только в Метхенберге стал по-настоящему равнодушным человеком. Во всяком случае, решил, что стал им, и верил в это достаточно долго. Наверное, до того момента, когда впервые увидел Вальдеса. И странно было осознать это только теперь.       — О чем задумался?       Кальдмеер невольно вздрогнул и, смерив подошедшего взглядом, ответил:       — Сложно сказать.       — Учти, — очень серьезно произнес вице-адмирал, — если я когда-нибудь научусь читать мысли, то только по твоей вине.       — Это будет ужасно, — Олаф усмехнулся.       — А я о чём? Так что делись.       — Давай дома.       — Это настолько… ммм… откровенно? — взгляд Ротгера сделался томным.       — Вот доедем, и узнаешь.       Кальдмеер поборол желание привлечь его к себе и ограничился лишь тем, что прижался плечом.       — Умеешь ты заинтриговать, — Бешеный трагически вздохнул.       — А ты и рад заинтриговаться.       — Должна же у меня быть хоть какая-то слабость.       — О! Несомненно.       — Дома, — шепнул Вальдес, приобнимая его за плечи, — пощады не будет.       Ледяной только хмыкнул — как-то слишком уж довольно, а потом их взгляды встретились. Он понимал, что сейчас не место и не время для проявления чувств, но Ротгеру, похоже, было всё равно. Это показалось странным, ведь обычно ему хватало произнесения какой-нибудь чудовищной двусмысленности — такой, чтобы никто не усомнился, что сказанное шутка. Коснувшись его щеки, Олаф покачал головой:       — И все-таки, тебе плохо. Ты измерил температуру?       — Вот ещё, — тот раздосадованно отвернулся.       — Ладно, — согласился Кальдмеер, — так и быть, не при людях, но дома…       Бешеный нахмурился, посмотрев в сторону, но потом всё-таки ответил:       — Договорились.              — Ротгер, ты… — Ледяной не находит слов, чтобы выразить степень своего возмущения, и, положив градусник на тумбочку, качает головой.       — Сколько? — без особого интереса спрашивает Вальдес.       — Сколько есть, все твои. Тридцать девять и две. А теперь будь добр, выпей лекарство. Я уже не буду спрашивать, зачем ты в таком состоянии приехал.       Взяв стакан с теплым чаем, Бешеный даже не вздыхает — просто смотрит куда-то в сторону, а потом тихо, с равнодушием больного говорит:       — Соскучился. И потом… не очень-то хотелось валяться там в одиночестве или слушать, как надо мной причитает тетушка.       — Пей, — напоминает Кальдмеер и, когда тот, морщась, глотает таблетку и заливает её содержимым кружки, старается сказать без тени упрека: — Мог бы просто мне сказать — я бы сам прилетел.       — Так лучше, — Ротгер упрямо мотает головой.       — Ладно, теперь-то уже нет смысла об этом спорить, — Ледяной поправляет одеяло. — Только выздоравливай поскорее.       — Постараюсь, — Вальдес пытается улыбнуться, — у меня на эту неделю грандиозные планы.       Адмирал цур зее отворачивается, стараясь не вспоминать, как подобная фраза прозвучала из уст другого человека. Едва ли брат обманывал — Эрих в принципе не умел ему врать, — но судьба распорядилась иначе: все его последние задумки так и остались задумками.       — Олаф…       — Да? — спрашивает он, не меняя положения.       — Извини, — Бешеный вздыхает — то ли действительно от угрызений совести, то ли от собственного бессилия. — С моей стороны это было… не очень хорошо.       — Да уж, — невольно соглашается Кальдмеер.       — Злишься?       — Нет, — покачав головой, он все-таки поворачивается. — Просто думаю о всяком. И это не самые приятные мысли.       Вальдес отводит взгляд. Кажется, ему действительно становится стыдно. Он отворачивается к спинке дивана, натянув одеяло до ушей и уже оттуда заявляет:       — Это нечестно.       — Нечестно? — Ледяной удивляется.       — Да. Теперь я буду мучиться. А мне и так паршиво.       — Даже не знаю, что тебе сказать, — адмирал цур зее вздыхает чересчур наигранно и, склонившись, серьезношепчет ему на ухо: — В следующий раз думай головой. Я тебя не обвиняю, но и одобрить твоё поведение не могу.       — Радуйся, что я так слаб, что даже тебе не врежу, — трагически шепчет Вальдес.       — Это не повод для радости, — усмехнувшись, Кальдмеер целует его горячий висок. — Попытайся заснуть. Утром поговорим.       — Олаф.       — Ну?       — И ты бы действительно прилетел?       — Убью, — предельно ласково отвечает Ледяной и, предупреждая реплику про бедного и несчастного Ротгера Вальдеса, почти по слогам произносит: — Задушу подушкой.              — Нет, ну это уже переходит все границы, — пробормотал Альмейда, кивнув в сторону обнимающейся парочки.       Марикьяре выбрался на причал последним и теперь испытывающе смотрел на остальных в поисках поддержки.       — А по-моему, очень трогательно, — донеслось откуда-то из-под руки; Рамон и не заметил, когда Мэллит успела к нему юркнуть.       Пользуясь секундным замешательством адмирала, Алва сделал всем знак спасаться, пока не поздно, и, желательно, сразу в сторону автостоянки. Никто не возражал. Вальдес и Кальдмеер, которых они настигли через десяток метров, тоже предпочли к ним присоединиться.       — Что же здесь трогательного? — спросил Альмейда, хмуро наблюдая за этим бесчестным бегством.       — Сложно объяснить, — гоганни коснулась его предплечья. — Пойдём.       — Нет уж, будь добра, попытайся, — хмыкнул марикьяре, прижав её к себе.       Обнявшись, они пошли следом за остальными.       — Блистательная Рамелли говорила нам, — начала Мэллит, — что любовь похожа на отдых в благоуханном саду. Когда попадаешь туда, забываешь обо всём: обо всех словах и обещаниях, данных не по любви, о заботах и делах, что остались за оградой. Каждому, кто не готов к блаженству, это кажется глупостью и пустой тратой времени, но лишь мудрый понимает, что как все мы вышли из этого сада — так однажды туда и вернемся.       — И ты в это веришь? — удивился Рамон.       — Не знаю, — гоганни пожала плечами. — Многое из того, что я слышала и читала, пока была дочерью отца своего, остается для меня непонятным, даже спорным, но приходит время и эти знания пригождаются.       — Могу я задать один личный вопрос? — марикьяре усмехнулся собственным мыслям.       — Часто ли мы говорили с Ротгером о чем-то подобном? — Мэллит неожиданно хитро прищурилась.       — Да.       — Часто, — она кивнула. — Так часто, что ни на что другое в итоге не осталось времени. Но тогда я не этого хотела. Или, может быть, просто обманывала себя, что хочу другого. Мне в любом случае не хватило бы сил удержать его на земле.       Альмейда тяжело вздохнул и вдруг подумал, что совсем её не знает, но не так, как других женщин. Это незнание скорее манило, чем отталкивало. Трудно было поверить, что за безобидной, хотя и необычной для Талига внешностью кроется какая-то опасная натура. Рамон понимал, что увлеченный мужчина слеп и бесстрашен — Бешеный-то, наверное, тоже не считал своего «гуся» средоточием мирового зла, — однако предпочел не омрачать начало нового романа мрачными размышлениями. В конце концов, явить свой непростой нрав он мог всегда.       — Не переживай, — гоганни провела рукой по его предплечью, отвлекая от размышлений. — Вальдес действительно такой, и этого не изменить.       Меньше всего на свете в данный момент Альмейда хотел обсуждать неверного вице-адмирала.       — Ты говоришь прямо как эти ведьмы с горы, — он хмыкнул.       — Они многому меня научили, — Мэллит посмотрела в сторону и, как бы смиряясь с вселенской несправедливостью, произнесла: — но я всего лишь женщина.       — Всего лишь?!       Хохотнув, Рамон вдруг подхватил её на руки и, не успела она охнуть, закружил.              — Ну что ж, — заметил Алва, наблюдая эту картину, — какое-то время все мы можем спать спокойно. Хотя, конечно, прятаться за хрупкими плечами прекрасной эреа… Надеюсь, никто не узнает, как низко мы пали.       Хулио закатил глаза — рядом с кузеном он порой чувствовал себя героем какого-то третьесортного романа, — но промолчал. Упрекать Ворона не имело смысла.       — Я слышал, на севере это в порядке вещей, — пробормотал Аларкон, садясь в машину; настроение по понятным причинам у него было не самое радужное.       — О да, — хмыкнул Вальдес и пафосно продолжил: — И даже более: именно из-за своих женщин северяне столь суровы. Они презирают смерть, ибо что смерть, если дома тебя ждет что-то, что хуже смерти!       — Бешеный, — Ворон оскалился, — не все северянки подобны твоей тетушке.       — Однако каждая в душе, безусловно, грезит о том, чтобы быть таковой! — вице-адмирал многозначительно поднял указательный палец. — Но так как тебя сегодня ждет встреча не с этими прекрасными женщинами, а именно с моей тетушкой, то я прекращаю спор, дабы ты не тратил раньше времени ни капли своих драгоценных сил.       Луиджи, которого чуть не скрутило от такого пассажа, поспешно забрался на заднее сиденье джипа и на всякий случай захлопнул дверь.       — Мда, — прокомментировал Хулио, бросая взгляд на Ледяного, но тот лишь неопределенно пожал плечами.       Когда подошли Альмейда и Мэллит, все присутствующие стали прощаться и рассаживаться по машинам. Уловив момент, Ворон подошел к Кальдмееру и, пожав ему руку, сказал:       — Приятно было познакомиться.       — Мне тоже, — кивнув, адмирал цур зее вдруг улыбнулся: — И вдвойне приятно, что этим знакомством не обязательно хвастаться на каждом углу.       — Понимаю, — Рокэ прищурился и, понизив голос, тоном заговорщика произнёс: — Это останется в тайне. Но на свадьбу-то вы меня пригласите?       Олаф зажмурился, пытаясь сдержать смех, но тот оказался сильнее — к тому же, собеседник тоже охотно рассмеялся. Немного успокоившись, они разошлись, то и дело оглядываясь и безрезультатно пытаясь придать лицам серьезные выражения.       Когда Ледяной сел во внедорожник, Вальдес ухмыльнулся и заметил:       — Я, конечно, ожидал, что он тобой заинтересуется, но чтобы настолько!       — Как-то даже не верится, что я вот так просто познакомился с человеком, о котором столько говорят, — Олаф покачал головой. — Везет мне на странные встречи.       — А ты что, хотел познакомиться с Алвой? — удивился Бешеный.       — Нет, — он пожал плечами. — Зачем? Но раз уж так получилось… Опыт был весьма интересный.       — Что он тебе сказал?       — Ненавязчиво пожелал присутствовать на нашей свадьбе.       — Ох уж эти шуточки, — проворчал Ротгер, заводя мотор. — Сам пусть женится, если свадьбу хочет. Ну, или машину времени изобретет.       — От машины времени я бы и сам не отказался, — вздохнул Кальдмеер, пристегиваясь.       — В отличие от меня ты хоть что-то помнишь.       — В основном по фотографиям.       — Так ты их не сжег? — удивился Бешеный. — Тогда это в корне меняет дело: можно отправить Ворону парочку. Только, чур, я сам выберу какие!       — Ротгер, — Олаф покачал головой, — смотри лучше не дорогу.       Вице-адмирал предсказуемо скорчил страшную рожу, но все-таки замолчал. В конце концов, он прекрасно знал, что напиваться в компании Ледяного чревато. Да и быть трезвым — тоже, честно говоря.              Нещадно зевая и мысленно обещая себе никогда больше столько не пить, Вальдес с интересом рассматривает обручальный браслет на своём запястье. Пластмассовый, но все же. В номере тихо, Олафа рядом нет — все это очень странно. Бешеный поднимается с кровати и бредет в ванную, надеясь утолить жажду водой из-под крана. Подумав, вице-адмирал решает принять душ. Кальдмеер встречает его уже на выходе.       — Идем завтракать, — улыбается адмирал цур зее.       — Ты еще не? — удивляется Ротгер.       — Я сам недавно проснулся, — признается Ледяной и в подтверждение своих слов зевает, прикрыв рот рукой с браслетом.       — Ммм, — Вальдес усмехается, — так тебя можно тоже поздравить с началом супружеской жизни? Дай угадаю, ты женился на той рыжей.       — Рыжей? — Олаф поднимает бровь.       — Да. Как там ее? Моника? — вице-адмирал смеется. — Вы вчера так танцевали — я чуть не умер от ревности.       Кальдмеер делает вид, что всерьез вспоминает вчерашнее, потом понимающее усмехается и с несвойственным ему сарказмом произносит:       — Увы. Это ведь было в самом начале вечера, а все самое интересное случилось позже, но, судя по вашему лицу, господин Вальдес, вы этого не помните.       — Не помню, — с вызовом отвечает Бешеный.       — Даже имя человека, с которым вступили в брак? — Олаф уже откровенно издевается.       — И что? — фыркает Ротгер. — Все равно это, с позволения сказать, супружество — бред. По-моему, все мои знакомые, которые побывали в Паоне, к концу поездки так или иначе на ком-нибудь женились.       Адмирал цур зее поднимает бровь второй раз за последние пять минут, и Вальдес начинает подозревать неладное.       — Так, — говорит он, нахмурившись. — Что вчера было?       — Да ничего особенного, — Ледяной пожимает плечами, но смеющийся взгляд выдает его с головой.       — Олаф!       — Ладно, ладно. С чего начать?       Напрягая память, Бешеный медленно произносит:       — С того момента, как… ну, в общем, что было после ресторана?       — О, — улыбается Кальдмеер, — видимо, «волшебница» была лишней…       — Мы пили «волшебницу»?!       — Ясно, — понимающе похлопав вице-адмирала по плечу, он нарочито скучным тоном продолжает: — Да, мы пили «волшебницу», пока ресторан не закрылся. Расставаться никому не хотелось, и дамы пригласили нас на стриптиз.       — И кто из нас четверых танцевал стриптиз? — Вальдес щурится.       — Как ни странно, стриптизерши, — отвечает Олаф и, кашлянув, на полтона ниже добавляет: — Хотя Ангелика и клялась, что делает это лучше всех у себя на родине.       Фыркнув, Ротгер направляется к столу, на ходу спрашивая:       — А дальше?       — А дальше, — Ледяной следует за ним, — хм… в общем, комментарии госпожи Шварц задели за живое одну из танцовщиц, и нам, во избежание кровопролития, пришлось сменить заведение — так мы оказались в караоке-баре.       Остановившись за пару шагов до завтрака, Бешеный начинает припоминать. Что-то подобное он уже извлекал из глубин памяти, моясь под душем — что-то среднее между кошмаром и абсурдом.       — Гм, — многозначительно произносит вице-адмирал, припадая к живительному шадди.       — Вы с Моникой пели настолько душераздирающе, что оттуда сбежали последние посетители.       Кальдмеер говорит это с чувством, и Вальдесу стоит больших усилий просто не подавиться.       — Ладно, — Ротгер берет себя в руки, — давай ближе к бракосочетанию.       — Хорошо, — кивнув, Кальдмеер садится в кресло. — По дороге из бара Моника увидела вывеску этого заведения… Как же оно называлось? «Рассветные кущи» или что-то в этом духе, и тут её проняло — она начала слезно умолять нас жениться на ней.       — И? — Бешеный вольготно растягивается на диване, прибрав к рукам только что сооруженный бутерброд с яичницей. — Моё трепетное сердце не выдержало?       — Если бы, — адмирал цур зее смотрит в сторону, — ты проявил просто чудеса упертости и даже пытался отговорить Монику, но она стояла на своем. И вот, когда я уже почти сдался на уговоры, Ангелика сказала, что все мужики одинаковы, и согласилась стать ее женой. На том и порешили.       — И их поженили? — Вальдес удивленно поднимает брови.       — Разумеется, — Олаф усмехается. — Сначала их, потом — нас. Это же Гайифа.       — Ну-ну, — фыркнув, Ротгер возвращается к бутерброду.       Пожав плечами, Ледяной отрезает себе дольку лимона.       — Ну а дальше? — не выдержав, спрашивает вице-адмирал. — Я-то как женат оказался?       Улыбнувшись, Кальдмеер отправляет лимон в рот и даже не морщится. За него это прекрасно делает Бешеный.       — Олаф, — в конце концов произносит он, — это — нечестно!       — Я все сказал. Не понимаю, почему кто-то не верит.       — Может быть, потому что кто-то неубедительно врет? — Вальдес приподнимается на локте. — Что бы ты да на мне женился?       — Вышел замуж.       — Разницы-то, — хмыкает Ротгер.       Внезапно его посещает странное чувство, что этот диалог уже происходил между ними в обозримом прошлом. Да, нечто подобное, определенно, было…       — Вспоминаешь? — посмотрев сначала на нож, потом на лимон, Ледяной хмурится и, подумав, начинает есть его просто так.       Просто берет и откусывает лимон — Вальдеса это каждый раз поражает. Закрыв глаза, он видит: в зеленоватом тумане, вот так же нахмурившись и подумав, Кальдмеер хватает его за локоть и под одобрительный женский хохот тащит к чудовищному алтарю, украшенному алыми сердцами-задницами и пухлыми крылатыми младенцами. «Святой отец, — яростно произносит Олаф, — обвенчайте нас, пока я его не убил!».       Закрыв лицо одной рукой, а в другой пытаясь удержать половину бутерброда, Бешеный начинает хохотать.       — Показать фотографии? — адмирал цур зее, видимо, решает его добить.       — Да иди ты к кошкам! — вопит Вальдес сквозь смех.       Яичница, кувыркнувшись в воздухе, падает ему на грудь.              Мысль о яичнице оказалась на удивление тошнотворной. Бешеный представил себе недожаренную глазунью с дрожащей поверхностью и понял, что не видит за ней дороги — в следующее мгновение перед глазами всё поплыло, и только каким-то чудом ему удалось свернуть на обочину и затормозить. Уткнувшись лбом в руль, он начал медленно вдыхать и выдыхать, чтобы хоть немного прийти в себя.       — В такие моменты, — задумчиво произнес Ледяной, — мысль о получении прав уже не кажется мне нелепой.       — Это очень вежливое оскорбление? — уточнил Вальдес.       Ответа не последовало. Справившись с приступом дурноты, вице-адмирал выпрямился и с тоской отметил, что им ещё ехать и ехать. Он снова завел мотор, и последующие двадцать минут пути показались ему самой долгой дорогой в жизни. Олаф молчал, думая примерно о том же.              Дома Бешеный первым делом закрылся в туалете и провел там сорок долгих и незабываемых минут, обнимаясь с белым другом и размышляя о бренности бытия. Впрочем, под конец его все-таки отпустило, и он нашел в себе силы перебраться сначала в ванную, а после — на диван, где его уже поджидало следующее испытание под названием «Кальдмеер и куриный бульон».       — Даже не думай возражать, — сразу предупредил Ледяной.       — Это насилие над личностью, — вяло заметил Ротгер.       — Личность сама виновата, что думает, будто ей до сих пор двадцать лет и можно питаться только алкоголем и шадди.       Пробурчав что-то довольно язвительное, Вальдес устроился на диване и, поломавшись для виду, разрешил Олафу сесть рядом. Вице-адмирал прекрасно понимал, что ведет себя как ребенок, но в моменты физической слабости ничего не мог с собой поделать. Зато Кальдмеер был сама забота — впрочем, весьма коварная.       — Ну, — проникновенно сказал он, — всего одну кружечку.       — Кружечку? — возмутился Бешеный. — Мог бы из чувства такта начать хотя бы с ложечки!       — Зачем растягивать неприятное? Просто выпей, и займемся чем-нибудь более интересным. Ты, вроде бы, фильм хотел посмотреть.       — Это гнусный шантаж, — заметил Ротгер.       — Увы, — согласился Кальдмеер, вручая ему кружку, — но ты сам не оставил мне выбора. Пей. Иначе мне придется в тебя заливать.       Вальдес трагически вздохнул, но не стал уточнять через какое именно место.              Время близилось к шести, по экрану лениво ползли титры неожиданно короткого фильма, а Бешеный дремал у Кальдмеера под боком. Сам адмирал цур зее размышлял над увиденным. Он не был киноманом и никогда не питал особой любви к подобным фильмам, но посмотреть за компанию, как правило, не отказывался. История о благородном рыцаре, полюбившем собственную смерть и таким образом обретшем бессмертие, показалась ему чересчур ироничной и от этого лишившейся большей части своего мрачного очарования. В том, что девушка, по следам которой росли незабудки, являлась именно Смертью, Олаф не сомневался, хотя это могла быть и Оставленная, столь любимая талигойцами, и просто какая-нибудь загадочная нечисть вроде астэры.       Стоило Кальдмееру выключить телевизор, как Ротгер завертелся и приоткрыл глаза.       — Как самочувствие?       — Уже лучше, — он зевнул. — А что, я всё проспал?       — Второй раз я смотреть не буду, — хмыкнул Ледяной.       — Ладно уж, — устроившись поудобнее, Вальдес снова закрыл глаза, — в другой раз. Тебе понравилась Незабудка?       — Не очень. А должна была?       — Этот режиссер оставляет выбор за зрителем. Ответ надо искать не в картине, а в себе. В первый раз я решил, что это пародия на легенду о Святой Октавии — да мне и сейчас кажется, что не без того, — но сам Перейра заявлял, что это история о том, как влюбленные обрели друг друга после смерти, и на самом деле действие происходит там, куда попадают умершие: на той стороне.       — Я думал, действие происходит в лесу, — Олаф тихо засмеялся.       — Это место, правда, похоже на лес, — подумав, ответил Бешеный, — не такой приветливый разве что.       — Вот и не шастай там, — глубокомысленно заметил Кальдмеер, за что и получил довольно болезненный тычок под ребра.       — Просто скажи, что не веришь мне, вот и всё.       — Я и сам не знаю, — он покачал головой.       Некоторое время они молчали, а потом Вальдес лирически вздохнул:       — Лежал бы и лежал с тобой на этом диване.       — Это точно, — согласился Ледяной, вдыхая запах его волос.       — Наверное, надо как-то отметить двухлетие нашей порочной связи.       — Отметим, когда приедешь. Сегодня-то уже не получится.       — Олаф.       — Ммм?       — Если бы такое было возможно, ты бы хотел, чтобы мы жили вместе?       — Провокационный вопрос?       — Вроде того, — Ротгер потянулся.       — Конечно, хотел бы, — он пожал плечами.       — И я бы хотел. Не думаю, что ведение совместного быта стало бы таким страшным препятствием… Кстати, Марта нашла твой второй носок в вазе, но сочла его моим и закинула в стиральную машину.       — Что ж, так и быть, придется оставить его тебе, — Кальдмеер довольно правдоподобно изобразил смирение с невосполнимой потерей.       — Я буду хранить его как память о самых волнительных минутах, — шепнул Бешеный и, приподнявшись, поцеловал.       Олаф ответил охотно, но к чему-то большему не стремился, намекая, чья сейчас очередь делать приятное. Хмыкнув, Вальдес оставил в покое его губы и двинулся ниже — он успел облобызать оба соска, когда вдруг вспомнил об одном обещании и, оторвавшись от своего занятия, возмутился:       — Почему ты мне не напомнил?       — О чём? — Ледяной приоткрыл один глаз.       — О том, — хмыкнул Ротгер и, ничего не объясняя, двинулся ниже.       Когда его намерения стали предельно ясны, адмирал цур зее довольно выдохнул, но всё-таки сказал:       — Тебе необязательно это делать.       — Я, может быть, возжелал новых впечатлений, — ответил Бешеный, окончательно стягивая с него домашний халат.       Обхватив член у основания, он сдвинулся ниже и для начала коснулся его губами, потом провел языком и, наконец, взял в рот. Происходящее было скорее забавно, и Вальдес подумал, что кое-кто мог быть и понастойчивей, а не ждать, пока его замучает закономерное любопытство. Что нужно делать, он примерно представлял, да и собственный опыт оказался неплохим помощником, однако стоило лишь приноровиться и услышать первые слабые постанывания Ледяного, как зазвонил телефон. И не кошки знают где, как обычно, а именно под подушкой, на которую Олаф и упал, содрогаясь от беззвучного смеха. Не отрываясь от процесса, Бешеный несильно ткнул его кулаком в бок, но не помогло.       — Это должно было случиться, — простонал Кальдмеер, закрыв лицо рукой.       Телефон, между тем, продолжал названивать. Изловчившись, адмирал цур зее вытащил трубку и ответил:       — Да.       — Ротгер? — недоверчиво уточнил на том конце женский голос. — Почему твой мобильный недоступен? Это что, бойкот, и ты теперь намерен избегать разговоров со мной?!       Отвлекшись от процесса, Бешеный пробормотал парочку проклятий и выхватил трубку.       — Не похоже на извинения, — огрызнулся он. — И вообще, я занят.       — Извинения?! — возмутились на том конце и после секундной заминки воскликнули: — Чем ты там опять занят? Развлекаешься со своим павлином?!       Олаф накрылся подушкой, потому что сил сдерживать смех больше не было.       — Юлиана, — Вальдес нахмурился, — я не собираюсь тебе отчитываться, даже если ты считаешь, что это мой святой долг.       — Я… — голос тетушки предательски дрогнул, — я тут места себе не нахожу, а ты…       — Ты его не находишь сколько я себя помню.       — …почему ты не хочешь поговорить со мной об этом?       — Потому что мне совершенно не нравится, как ты себя при этом ведешь!       — Я постараюсь сдерживаться, — уперлась она. — Ротгер, не надо на меня обижаться…       — Я не обижаюсь…       — …я ведь и подумать не могла…       — …я просто в бешенстве…       — …что ты занимаешься…       — …что ты настолько…       — … такими грязными делами.       — …меня не уважаешь.       — Ротгер.       — Ты даже не слушаешь, что я тебе говорю, — Бешеный откинулся на спинку дивана.       — Я могу попытаться, — возразили из трубки. — Приходи сегодня на ужин.       — Сегодня не получится.       — Алва сказал, что ваши гулянки уже закончились, — заметила тетушка.       — Я не один.       — Не хочу даже думать, чем ты с ним занимаешься! Он у тебя постоянный? Или каждый раз новый?       — Юлиана…       — Если постоянный, — ответила она тоном человека, идущего на беспрецедентные уступки, — то можешь привести его с собой.       — Чтобы ты вылила ему на голову кастрюлю кипящего супа? — мрачно усмехнулся Вальдес.       — Что ты обо мне думаешь?! И вообще, — Юлиана явно была задета за живое, — он же не какой-нибудь паршивый варит!       Вице-адмирал попытался удачно кашлянуть, но тетушку все равно было слышно более чем хорошо.       — Или… — тут она окончательно повысила голос. — Ты это что, серьезно?! Ротгер, немедленно скажи, что это шутка!       — Ты, между прочим, обещала сдерживаться.       Несколько долгих мгновений в трубке царила тишина, а потом Юлиана ответила:       — Ладно, можешь привести его, даже если он варит, но после этого тебя ждет очень серьезный разговор! Ужин — в восемь. И только попробуй опоздать.       Послышались гудки.       — Она вообще нормальная? — пробормотал Бешеный, бросив телефон на диван.       — Тебе виднее, — Кальдмеер выглянул из-под подушки.       — Поэтому я бы предпочел, чтобы ты с ней не встречался. Во всяком случае, пока она не вернет себе душевное равновесие…       — Судя по твоим рассказам, этого не случится, — Олаф странно усмехнулся. — Лучше познакомиться, пока она сама предлагает.       — Лучше заниматься более приятными делами, — Вальдес вернулся в исходное положение. — К тому же, такая стойкость должна быть вознаграждена — у меня бы давно всё упало.       — Ну-ну, рассказывай, — не поверил Ледяной, возвращая подушку под голову.       Стоило Бешеному склониться ниже и открыть рот, как телефон зазвонил снова.       — Неужели передумала? — удивился он и, нашарив трубку, ответил: — Ну?       — До тебя не дозвонишься! — ехидно заметил Хулио. — Или вы там заняты?       — Вроде того, — вице-адмирал закатил глаза. — Слово «минет» тебе о чем-нибудь говорит?       Салина хохотнул, а потом вдруг удивился:       — Погоди, если ты делаешь минет, как же ты со мной разговариваешь?..       Ротгер не успел ответить, куда собеседнику следует пойти, потому что из трубки послышался сначала громкий вопль, потом — лязг тормозов вперемешку с марикьярскими ругательствами, а под конец — горестный голос Аларкона, произнесший: «Я вас обоих ненавижу!».       — Вы там живы? — на всякий уточнил Бешеный, когда на том конце воцарилась тишина.       — Местами, — задумчиво произнес Хулио и вдруг заржал. — Извини, — сказал он, немного успокоившись, — ничего личного, я просто недавно пытался рассказать ему анекдот про одноглазую проститутку… Ох уж эта тонкая ранимая душа! Ну, да я не поэтому тебе звоню.       — А почему же? — Вальдес хмыкнул.       — Альмиранте выгнал нас из дома за плохое поведение и нам некуда идти, — счувством произнес Салина, — но у нас есть парочка жареных кур от Мэллит, чтобы задобрить какого-нибудь гостеприимного хозяина.       — Абвении, — Ротгер лишь покачал головой, — мог бы и не спрашивать. Сколько вам ещё ехать?       — А сколько нужно?       — Ну, если бы вы ехали хотя бы минут сорок…       — Запросто, — согласился Салина. — Договорились, — и тут же отключился.       — Ещё один безумный вечер, — усмехнулся Бешеный, вынимая из трубки батарею. — Но теперь-то нам уж точно никто не помешает.       — Я тоже на это надеюсь, — вздохнул Олаф.              Филипп заглушил мотор и, поморщившись от боли, откинулся на сиденье — они остановились около небольшого пруда в двух улицах от дома вице-адмирала.       — Все-таки красиво тут, — заметил Хулио, снимая солнечные очки.       — Ага, — кивнул Аларкон, — еще, как минимум, полчаса любоваться.       — Я вообще удивляюсь, как Бешеный нас не послал.       — Я тоже.       — Так что в больнице сказали?       — Да ничего особенного. Подтвердили, что трещина, и велели носить повязку, лежать и есть обезболивающее.       — И что, сильно болит?       — Тоже хочешь трещину? — осведомился блондин.       — Нет, — Салина пожал плечами, — но если болит сильно, то, так и быть, я решу, что отмщён.       Аларкон хмыкнул. Немного помолчав, он вдруг вздохнул и пояснил:       — Эти курицы так пахнут, что я сейчас с ума сойду.       — Что ж ты сразу не сказал, что голоден, можно было куда-нибудь заехать.       — Нет, — Филипп мотнул головой, — я хочу именно их.       Салина понимающе хмыкнул, а потом заметил:       — Бешеный говорил, что Мэллит потрясающе готовит этих кур. Эх, они, наверное, ещё даже не остыли…       — Хватит издеваться, — с подлинным трагизмом в голосе ответил Аларкон.       — Ну, почему же сразу издеваться, — Хулио хитро прищурил здоровый глаз (удивительно, но даже с фингалом он умудрялся казаться привлекательным), — я ведь сказал, что мы везем парочку куриц, а их там три.       — Нет, — простонал Филипп, — зачем ты это сейчас говоришь?       — Мы можем её съесть.       — Не можем! Времени-то осталось.       — Едва ли они расстроятся, если мы слегка опоздаем, — Салина пожал плечами. — Или привезем две с половиной курицы. Что ты как маленький?       — Ты зато как большенький!       — Я и не претендую.       — Хватит болтать, — возмутился капитан, — давай сюда эту кошкину курицу!       Хулио вытащил из пакета на заднем сидении один из трех теплых и умопомрачительно пахнущих свертков, и спросил:       — Ну, куда её положить?       — Если мы заляпаем салон, Альмейда нас точно убьет, — заметил Аларкон. — Может, съедим её на берегу?       — Давай, — согласился он, надевая очки, — только салфетки не забудь.       Спустя минуту они уже сидели у воды и боролись за самый вкусный кусок. Утолив первый голод, оба растянулись на траве и начали лениво отщипывать мясо от тушки, уже лишенной крыльев и ног.       — Блаженство, — мечтательно вздохнул Филипп, отправляя в рот очередную порцию курятины.       — Да, — согласился родич соберано и, тоже вздохнув, заметил: — Если бы мой отец был жив и видел меня сейчас, то, вероятно, выгнал бы из дома ещё пару раз.       — Он считал пикники чем-то преступным?       — Нет, но он бы сказал, что маркиз Салина не может позволить себе появиться на людях в столь неподобающем виде. К тому же, я успел обляпаться, а его это невероятно бесило.       — Если твоё поведение так его расстраивало, то почему он совсем от тебя не отказался?       — Думаю, мать его отговорила. Или Диего. Или они присели на него вместе, стремясь не допустить скандала. Я-то в своё время не сомневался, что со дня на день получу красиво запечатанное извещение о том, что больше не имею права носить свою фамилию.       Аларкон кивнул.       — Почему ты об этом заговорил?       — Я? — Филипп удивился. — Это ты первый вспомнил об отце.       — Разве? — Хулио нахмурился, но, подумав, согласился: — Да, верно, — и, усмехнувшись, добавил: — Тяжело быть злопамятным человеком. Уже и не хочу ничего, а всё никак не забуду.       — Быть тобой не сахар, — усмехнулся капитан.       — Да, — согласился Салина.       — Хулио.       — Ну?       Аларкон помолчал, собираясь с духом, а потом все-таки выпалил:       — Я думаю, у наших отношений нет будущего.       — А у отношений с Альмейдой будущее, значит, имелось?       — Я был молод! — Филипп нахмурился. — И потом… Рамону тяжело отказать. Во всех смыслах.       — Ладно, — Хулио оторвал себе еще кусочек курицы, — будем считать, что проигрывать в сравнении с Альмейдой не столь ущербно для моей гордости.       — Да что ты будешь делать… — пробормотал Аларкон и вдруг зло воскликнул: — Ну, если я скажу, что ты мне нравишься, ты перестанешь цепляться к каждому слову?! Клянусь, ты даже не подозреваешь, как меня это раздражает!       — Я, может быть, только ради этих прекрасных мгновений и стараюсь, — хмыкнул Хулио. — Когда ты, наконец, начинаешь говорить то, что думаешь.       — Я тебе и так могу говорить то, что думаю! — Филипп резко сел, поморщился от боли и, яростно завернув остатки курицы в фольгу, сказал: — Поднимайся. Уже давно пора ехать.       Салина только пожал плечами и последовал за ним в сторону машины. Уже в салоне он сказал:       — Мы могли бы попробовать.       — И всё испортить? — Аларкон странно усмехнулся.       — Что ты под этим подразумеваешь?       — То, что между нами.       — Кулек с недоеденной курицей?       — Астрап! — Филипп ударил кулаком по рулю, и джип мерзко просигналил. — Ты точно послан мне в наказание! Не могу только представить, чем я мог так провиниться!       — Если ты хотел сказать, что имел в виду слово «дружба», — любезно подсказал Салина, закидывая курицу в пакет к её более целым родственницам, — то я тебя разочарую: её между нами так и не получилось. И не только по моей вине. А если слово было другое, то мне тем более непонятно, что ты хочешь получить.       — Я и сам не знаю, — покачав головой, Аларкон завел мотор.       — Можешь быть сверху, — великодушно предложил Салина.       — Что?!       — Я говорю, когда будем трахаться…       Машина рванула с места так, что они едва не вписались в чей-то забор. Выехав на дорогу, Филипп всё оставшееся время ругался себе под нос. Хулио же наслаждался произведенным эффектом.              Анхелес редко бывает он-лайн, но даже если написать в пустоту, то отвечает почти сразу. Порой Салина думает, что она только и делает, что караулит новые сообщения. Наверняка болтает со своими подружками — что ещё делать прекрасным дорам, если традиции запрещают им любую хоть сколько-нибудь утомительную работу? Конечно, рано или поздно каждая знатная южанка находит себе хобби, чтобы окончательно не одуреть от безделья, но он слишком хорошо знает Анхелес. Ей тяжело сделать выбор в пользу чего-то одного.       Хулио уже минут пятнадцать смотрит на значок её контакта, не решаясь навсегда удалить госпожу-давно-уже-Гомес из своей жизни.       «Привет, — неожиданно приходит сообщение. — Ты здесь?»       Салина хмыкает — чутье как у кошки, ничего не скажешь. Нет, его здесь нет.       «Почему ты молчишь?»       «Хулио…»       «Ты не ответил уже на три моих письма. Я себе места не нахожу».       «У меня все в порядке», — не выдержав, пишет он.       Сколько слов, сколько воспоминаний, сколько… Хулио не хочет об этом думать, не хочет признаваться себе, что всё прошло и самая желанная женщина (что удивительно) в его жизни, самая сладкая мечта теперь вызывает лишь раздражение.       «Тогда почему ты не отвечаешь?»       «Я не вижу в этом смысла».       «Я тоже так думала, пока не поняла, что не могу о тебе забыть. Ты зря тешишь себя мыслью, что чувства угасают. Ни ты, ни я — никто на свете не может стать равнодушным».       «…»       «Вот, посмотри, недавно нашла замечательную цитату: «Мы можем сколько угодно гнать от себя любовь, но тем быстрее она вновь нас настигнет и опустит свои пылающие ладони нам на плечи. Она испепелит нас со спины и замкнет вечный круг — ибо всё в нашем мире движется по кругу и никак иначе».       «Я читал Бласкеса, не обольщайся. Он предпочитал мальчиков».       «Не понимаю, зачем ты пытаешься казаться таким циничным и жестоким. Ты ведь совсем другой».       «Мне виднее».       «Это самообман».       «Корми этими нравоучениями своего мужа».       Пара минут тишины, в которые Хулио понимает, как был всё это время напряжен. Он пытается расслабиться, напоминает себе, что это — просто разговор. С женщиной, с которой его ничего, в общем-то, не связывает. Самообман, думает он, это не то, что он её разлюбил, а то, что когда-то думал, что любовь может быть — такой.       «Ты сам виноват, — отвечает Анхелес через какое-то время. — Если бы тебе хватило ума не ругаться с отцом, сейчас мы были бы вместе».       «Ты сама не захотела стать моей женой».       «Ты был не в том положении, чтобы мои родители одобрили этот брак».       «Твои родители спали и видели, как ты становишься маркизой».       «Не смей их оскорблять!»       «Я и не оскорбляю. Жалею только, что понял это слишком поздно».       «Я не могла выйти за тебя! Что бы подумали о моих младших сестрах? Тем более, после того, что выкинула Долорес».       «Я не слышал, чтобы о ней говорили плохо».       «Кто захочет связываться с Вальдесами, они же ненормальные!»       «Наверное, поэтому им пол-Марикьяры родичи».       «Ты просто старикана их не видел — такому попробуй откажи. И не скажешь, что ему сто лет!»       «Слушай, мне надоели твои оправдания. Просто прими как данность: я одобряю поступок твоей сестры и уже по горло сыт твоей двуличностью».       «Ты так говоришь, потому что задета твоя гордость».       «Иди повышивай».       «Ненавижу вышивку».       «А я думаю, ты её очень любишь, просто не хочешь себе в этом признаться»       Хулио даже не удивляется тому, как зло бьет по клавишам. Больше всего на свете ему хочется, чтобы женщина на том конце ощутила всю эту ярость — поняла, что её упорство бессмысленно.       «Так ты меня ненавидишь?..»       «Не обольщайся».       «Ненависть — это тоже любовь».       «Вот и я говорю: иди вышивать».       «Ты как ребенок, честное слово».       Тяжело вздохнув, Салина отодвигает стул и подходит к открытому окну. Вид, который открывается отсюда, воспет в бесчисленном количестве песен и действительно великолепен. Море, скалы, гранатовые рощи… Жаль, что Рокэ приезжает в Алвасете не так часто и ещё реже — приглашает гостей.       Стук в дверь заставляет Хулио усмехнуться. Кузен входит, не дожидаясь ответа — в руках у него корзина с вином и закусками, а за спиной гитара.       — Решил составить тебе компанию, — говорит он, размещаясь на ковре рядом с креслами, — а то вдруг ты заскучал.       — Не представляю, как здесь можно скучать, — Салина возвращается к созерцанию пейзажа, наслаждаясь ласковым бризом.       — Легко, — усмехается Алва. — Тебе там кто-то пишет.       — Ну и пусть пишет, — кузен пожимает плечами.       — Ты жесток к этой женщине.       — А ты не читай чужую переписку.       — Ну, извини, случайно увидел последние сообщения.       — Так и быть, извинения приняты, — Хулио возвращается и, мимоходом закрыв ноутбук, садится рядом.       Ворон настраивает гитару, а потом, внезапно отвлекшись, говорит:       — Кстати, ты что, действительно не имел счастья видеть главу семейства Вальдесов?       — Ну, может, в детстве и видел, — Салина пожимает плечами, — просто не запомнил. У нас много кто бывал на праздниках.       — О, нет, — Алва качает головой, — значит, не видел. Такого человека невозможно забыть. Я недавно побывал у него в гостях.       — Не знал, что ты приезжал на Марикьяру, — удивляется Хулио, доставая из корзины бутылки и расставляя вокруг тарелки.       — Не хотел лишнего шума, — отвечает тот, — а принимающая сторона оказалась столь мудра, что никому не растрепала.       — Так не бывает, — хмыкает кузен, — это же Марикьяра, где мужчины меряются длиной языка, а не…       — Я тоже так думал, но увы. На свете ещё остались люди, способные меня удивить. Старик сказал, что я не безнадежен.       — Этот самый Вальдес?       — Да, — Рокэ кивает, — но его все называют Стариком, даже домашние. Неудивительно, конечно, ведь ему осенью исполнится сто лет. Хотя выглядит он в лучшем случае на шестьдесят. Знаешь, что я услышал вместо приветствия?       — Не знаю, разумеется, — Салина тянется к сливе.       — Ох, сказал он, святые небеса, как же тебе живется, парень, с такими глазами? Я, будешь смеяться, даже немного растерялся, но положение спасла его супруга — замечательная женщина. Вы, сказала она, дорогой соберано, не обессудьте, мы с Энрике люди старые, чудаковатые, уже и забыли, когда последний раз выбирались из своей Долины, а мой муж лишь удивился, что глаза у вас точь-в-точь как у соберано Алонсо. Мы, сказала, поженились в тот год, когда он из Талига вернулся в Кэналлоа.       — Это когда же было? — Хулио удивленно поднимает брови.       — Когда-когда, — Алва хмурится. — Ты что, историю не учил? В двести четырнадцатом.       — Да люди столько не живут, сколько они, получается, женаты.       — В этом году семьдесят пять, приглашали на юбилей, — Ворон усмехается. — Не хочешь со мной? Обещаю, тебя ждут незабываемые впечатления. Каждый младенец в этой семье заткнет нас с тобой за пояс, если постарается, а любой Вальдес старше четырех сделает это совершенно случайно и даже не заметит. А их женщины! В первый же вечер они окружили меня тесным кольцом и не выпускали, пока я не поведал им все свои тайны от рождения до настоящего дня.       — Ты на такое не способен, — кузен качает головой.       — Я тоже так думал, — тронув струны, Алва улыбается и смотрит куда-то в сторону, — но… Видимо, у них там правда какая-то аномалия. Мне даже удалось сочинить пару песен.       — Тогда спой их, — Хулио щурится, — иначе не поверю.       — Сначала выпьем.       — Охотно. За что?       — За нас. И за то, что мы всё ещё можем вот так встретиться и посидеть.       — Два сентиментальных роковых красавца, — язвит Салина.       — Что поделать, — хмыкает Ворон. — Бывает и такое.       — А что не так с твоими глазами, кстати?       — Мы ещё столько не выпили.       — Не отмазывайся.       — Старик сказал, что мои глаза будут видеть всё таким, каким оно и является, но для этого я должен перестать бояться того, что увижу, и открыть их. Сказал, что истина действительно причиняет боль, но эта боль не сравнима с той, что испытывает человек, когда пытается убежать от самого себя.       — Видимо, сегодня вечер пафосных нравоучений, — Хулио открывает вино.       — Да. Но ведь он не ошибся: я всю жизнь только и делаю, что бегу от себя, да ещё и драматизирую при этом.       — Я думаю, ты достаточно сильный человек.       — Ты утешаешь меня, как и подобает другу, и я не смею требовать от тебя иного. Скажу даже больше: я не хочу, чтобы ты меня критиковал, потому что в отличие от всех этих жалких завистников, тебе известны мои действительно слабые места.       Салина странно усмехается и в ответ на вопросительно поднятую бровь поясняет:       — Приятно снова услышать того балбеса, с которым прошла моя юность.       — Скажи честно, — Рокэ подается навстречу, — ты не держишь на меня зла? За всё, во что я тебя втянул.       — Нет, — отвечает Хулио и улыбается против воли.       — Врешь, — собеседник щурится.       — Не вру. Я, конечно, рановато избавился от иллюзий, но… Не ты виноват, что в моей жизни всё через задницу. Думаю, это свойство натуры.       — Мой потрясающий самокритичный кузен, — закрыв глаза, Алва поднимает бутылку.       — Сколько лет прошло, подумать только…       Они пьют, а после Ворон отвечает:       — Двадцать один год. Я это прекрасно помню, ведь мать впервые взяла меня с собой в поездку, хотя врачи и говорили, что мне может стать хуже. И дом ваш помню, каким он был до пожара, и как ты мне горшок на голову надел тоже, кстати, помню!       — Да не надевал я тебе никакого горшка!       — Надевал-надевал, — дразнится Алва. — Любил ты это дело. Говорил, с горшком на голове лучше думается.       — Как хорошо, что я этого не помню, — закрыв лицо рукой, бормочет Хулио. — Но если такое было, то с тех пор во мне ничего не изменилось.       — В мире должно быть постоянство, — улыбается Рокэ, обнимая гитару.       Спустя полминуты он начинает петь — и это действительно новая песня.       — Ладно, — выдохнул Вальдес, заехав в гараж, — я спокоен. Как четыре тысячи бергеров. И Юлиане хватит благоразумия не устраивать сцен перед незнакомым человеком, даже если… Хотя кого я обманываю, её это никогда не смущало.       — Всё будет хорошо, — напомнил Ледяной, сжав его плечо.       — Кто бы меня видел, а, — усмехнулся вице-адмирал, — я перед первым боем так не трясся, как перед этим… ужином.       — Ротгер, успокойся. Тебя трясет по другой причине. И зря ты не выпил ту таблетку от живота.       — Ты — зануда.       — Тогда поцелуй для храбрости? — Кальдмеер чуть понизил голос.       — Вылезай уже из машины! — хмыкнул Бешеный.       Закрыв гараж, они поднялись на крыльцо и едва успели увернуться от распахнувшейся двери.       — Ага! — воскликнула Марта. — Опаздывае… те. Ой, мама не сказала, что с тобой будет кто-то ещё.       Девушка залилась краской — в основном потому, что узнала второго гостя.       — В таком случае, знакомься, это Олаф Кальдмеер, мой хороший друг и в какой-то степени коллега, — Вальдес подмигнул кузине.       — Очень приятно, — она смущенно кивнула, — я Марта Вейзель. Извините ещё раз за тот случай в трамвае.       Бешеный удивленно посмотрел сначала на одну, потом на другого.       — И я ещё раз скажу, что любой дедушка на моем месте был бы счастлив, если бы вы уступили ему место, — ответил Ледяной, окончательно засмущав встречающую; он был столь учтив, что даже прорезался его дриксенский акцент, обычно почти неуловимый.       — Страсти-то какие, — подвел итог вице-адмирал. — Этот город ещё теснее, чем я думал.       — Не то слово! — тут же буркнула Марта, но быстро исправилась: — Проходите в гостиную, всё уже готово.       Встреча с хозяевами дома состоялась буквально через пару шагов. Курт, как и полагается, взял ведущую роль на себя и без особых усилий изображал добродушного хозяина, хотя и сам недолюбливал варитов, а вот лицо Юлианы стоило видеть. Смесь изумления, ненависти и досады — в какой-то момент Ротгер даже подумал, что так издеваться над ней было нечестно. Даже из чувства доброй внутрисемейной мести. Впрочем, угрызения совести покинули его довольно быстро: ровно тогда, когда тетушка, пользуясь моментом, шепнула ему на ухо пару ласковых и замысловатых конструкций.       — Честно говоря, — заметил Вейзель, присаживаясь за стол, — я в последний момент узнал, что Ротгер придет не один и, тем более, с вами, господин Кальдмеер, иначе распорядился бы о менее скромном ужине.       — Не стоит беспокоиться, — ответил Ледяной, — я здесь как частное лицо и не хотел бы вас обременять.       Ему досталось выгодное место между Куртом и Мартой, а Вальдесу, соответственно, выпало сидеть ровно напротив — между дядюшкой и Юлианой. Больше за столом никого не было.       — А где Рейнмар? — спросил Бешеный.       — Они с классом ушли в поход, — ответила Марта.       — Собираются пройти несколько хорн вдоль побережья, — подтвердил Курт. — Походы — именно то, что нужно мальчишкам. Жаль, наш старший сын, Франц, ещё не вернулся с соревнований. Можно было и его отправить за компанию.       — Да, в школе мы тоже часто ходили в походы, — Кальдмеер кивнул, — только, помнится, нам редко везло с погодой.       — Что поделать, северянам грех жаловаться на капризы природы, — ответил Вейзель.       — Безусловно, — согласился адмирал цур зее. — Такие мелочи нам не мешали. Помнится, никто даже ни разу не простудился, зато впечатлений осталось…       Последующие полчаса прошли в рассказах о всевозможных забавных случаях, имевших место на природе. Марта, обычно беседовавшая с гостями без особого энтузиазма, на этот раз вставляла фразы при любом удобном случае и вообще всячески изображала из себя образцовую дочь — то ли действительно стремилась угодить Ледяному, то ли просто хотела позлить мать. Бешеный старался не отставать от общего веселья, но с каждой новой минутой это становилось все более проблематично по весьма прозаической причине: у него действительно разболелся живот. Радовало только то, что это, как правило, было последней фазой его физических мучений, после которой самочувствие начинало стремительно улучшаться.       Кое-как досидев до конца ужина, Вальдес дождался, когда дядюшка пригласит их наверх для продолжения беседы, и ускользнул в туалет. Но стоило ему оттуда выйти и облегченно вздохнуть, как он тут же попал в лапы тетушки, которая вытолкала его на кухню и, закрыв дверь, грозно прорычала:       — Ррротгеррр! Как я должна всё это понимать?!       — Ты же сама сказала, что мы можем прийти вместе, — пожав плечами, он налил себе воды и присел на край стола.       — Так ты… с ним? Я… у меня… — она явно не могла найти слов, чтобы выразить охватившее её негодование, и, наконец, воскликнула: — А с виду приличный человек! С другой стороны, что взять с этих проклятых варитов…       — Юлиана, я не хочу это слушать.       — Ротгер, это ужасно, — заявила она.       — Что ужасно?       — То, чем ты с ним занимаешься.       — Абвении, — Вальдес закатил глаза.       — И вообще… — тетушка понизила голос до шепота, — если уж тебе так нравятся мужские задницы, мог бы найти себе кого-нибудь посимпатичнее.       Вальдес закрыл лицо рукой и рассмеялся.       — Что смешного я сказала?! — возмутилась она.       — Ничего, — ответил Ротгер сквозь смех, — ничего.              — Мама! — доносится звонкий голос матери из-за приоткрытой двери. — Не заставляй меня снова ругаться с тобой!       Ротгер не любит этот дом и кухню эту тоже не любит, потому что на ней всё время кто-нибудь кричит.       — Фрици! Да послушай же ты меня, послушай свою родную мать! — надрывный голос бабушки заставляет озираться по сторонам в поисках неведомой угрозы, но нельзя отвлекаться, раз уж решил подслушать, что взрослые говорят. — Разве я когда-то желала тебе зла?       — Я не хочу снова слушать этот бред! Неужели ты не понимаешь, что мне больно это слышать?!       — Конечно, больно, ведь я права!       — Я люблю этого человека!       — А он тебя любит? Да у этих южан один ветер в голове — наверняка у него есть любовница и не одна.       — Хватит!       — Думаешь, он тебе не изменяет? Там, в море. И хорошо, если с девками!       — Создатель! — на кухне что-то гремит. — Гадость какая! Как тебе только в голову приходят такие гадкие мысли?!       — Фрици!       — Зачем я только согласилась сюда прийти, знала же, что ничего хорошего от тебя не услышу! Я уже шестой год замужем, шестой, а ты всё никак не уймешься!       — Не такого замужества я хотела для своей дочери!       — Я вышла замуж по любви!       — Ты могла бы полюбить приличного человека, а не этого… морячка, который дома бывает раз в полгода! Если уж тебе так нравятся южане, нашла бы себе кого-нибудь получше! Человека, подходящего тебе по образованию и происхождению!       — Мама, я говорила и уже не раз, что он рэй…       — На Марикьяре этих рэев как собак…       — …он образован, Создатель, да он офицер флота…       — Знаю я, чему их там учат…       — …в конце-то концов, сколько можно, ты хочешь, чтобы я никогда больше сюда не приходила? Чего ты этим добиваешься?!       — Я хочу, чтобы ты от него ушла и начала нормальную жизнь.       — У меня нормальная жизнь! И нормальная семья! У меня замечательный муж и прекрасный сын!       Ротгер опасливо заглядывает в щель и видит двух злых, разгневанных женщин. Он хочет встать на защиту матери, но не может двинуться с места — так его завораживает эта тяжелая тишина.       — Такой же чернявый, как отец? Он вообще здоров? Что-то от него и слова разумного не дождешься, а ведь ему пятый год пошел.       — Да он при тебе от страха немеет, — кричит мать, окончательно потеряв терпение, — потому что ты — чудовище! Ты…       Звонкая пощечина заставляет её замолчать.       — Как ты со мной разговариваешь?! — от крика бабушки звенит в ушах. — Так, по-твоему, надо с матерью разговаривать? Или это он тебя научил? Дрянь неблагодарная!       — Ноги моей здесь не будет, — неожиданно тихо и спокойно отвечает мать, — и внука своего ты больше не увидишь.       Уловив, что разговор окончен, Ротгер быстро отпрыгивает от двери и прячется за ближайшую штору. Через несколько секунд мать выходит из кухни и, быстро пройдя по коридору, сворачивает в прихожую.       — Ротгер! — зовет она его уже оттуда. — Ротгер, сынок, мы идем домой!       Подождав ещё немного, он выскакивает из своего укрытия и ойкает, едва не столкнувшись с бабушкой. Некоторое время они смотрят друг на друга, а потом она разочарованно произносит:       — Точно кошки подбросили. Ну, что вылупился, ведьмин сын?       — Ротгер!       Опомнившись, он бежит на зов. Мать против обыкновения помогает ему обуться, и они уходят не попрощавшись. На улице весна — повсюду цветет сирень. В парке, через который лежит их путь, её особенно много. Присев на одну из скамеек, мать отпускает Ротгера побегать под деревьями, и он, конечно, бежит, а когда возвращается, то видит, как она быстрым движением утирает слезы.       — Тебя никто не обижал, пока меня не было? — деловито спрашивает Ротгер.       — Нет, никто не обижал, — мать улыбается, обнимая его. — Набегался?       — Набегался, — он кивает, но сбить его с толку не так-то просто. — Если никто тебя не обижал, то почему ты плакала?       — Очень скучаю по твоему отцу. Женщины иногда плачут, когда скучают.       — А папа скоро вернется?       — Послезавтра.       — Я просто тоже очень скучаю, — Ротгер вздыхает.       Объятия немного примиряют его с суровой действительностью, но кое-какие вопросы остаются.       — А что значит «чернявый»?       — Кто тебе такое сказал?       — Это плохое слово? — Ротгер хмурится.       — Смотря как произнести.       — А что это значит?       — Так можно сказать про человека, у которого темные волосы и карие глаза, и кожа смуглая.       — Как у папы? Чер-ня-вый.       — Да, как у папы, но лучше в таких случаях говорить «южанин». Воспитанные люди именно так и говорят.       — Значит, бабушка невоспитанная?       — Солнышко, ты что, подслушивал? — мать делает строгое лицо. — Подслушивать нельзя, я же тебе говорила.       — Я случайно, — Ротгер прижимается, боясь, что его поругают.       — Даже если случайно, нельзя подслушивать. Нужно уйти туда, где неслышно. Обещаешь, что больше не будешь подслушивать, как мама с бабушкой ругаются?       — Обещаю, — он вздыхает и, подумав, спрашивает: — Зачем она тебя обижает? Она тебя не любит?       — Я уже и сама не знаю, — мать качает головой и словно эхом повторяет: — Не знаю.       — А что значит «кошки подбросили»?       — Это ты тоже от бабушки услышал? Что она ещё тебе сказала?       — Сказала, что я вылупился ведьмин сын, но я тоже не понял. Вылупился — это как цыпленок из яйца? Но я же не вылупился, меня с Марикьяры принесли! Бабушка что, пошутила?       — Пошутила, — мать гладит его по волосам. — Разумеется, пошутила. Бабушка любит плохие шутки, не надо на них обижаться.              — С тобой невозможно разговаривать, — Юлиана вздохнула.       — А с тобой? — спросил Вальдес. — Какая тебе разница, с кем я сплю? Я же не обсуждаю твои отношения с Куртом.       — Курт — приличный человек!       — Олаф тоже, и он, между прочим, мне очень дорог.       — Извини, Ротгер, но я не могу себе этого представить, — Юлиана покачала головой. — Мне кажется, это мерзко и неправильно.       — Я и не заставляю тебя представлять, просто прошу не опускаться до оскорблений.       — Но ведь я никогда за тобой ничего такого не замечала.       Мысленно Бешеный взмолился о пощаде, но вслух лишь спокойно произнес:       — Если не замечала, ещё не значит, что этого не было. И потом, ты же знаешь…       — Так и думала, что эти ведьмы тебе последние мозги выедят, — тетушка вздохнула. — И как мы с Куртом недоглядели… А ему-то как об этом рассказать?       — Не надо ему ничего рассказывать, — Вальдес нахмурился.       В дядюшке-то он не сомневался, но вот его нервы было искренне жаль.       — Он должен знать!       — Как это знание пригодится ему в жизни?       — Я не смогу знать это одна! — возмутилась Юлиана. — А наши с ним дети? Тебе перед ними не стыдно?       — Да, — вдруг вспылил Бешеный, — замечательно, расскажи об этом Марте! Посмотрим, кого из нас она сочтет более ненормальным!       — Извращенец, — буркнула тетушка. — Я не собираюсь обсуждать со своей дочерью такие гадости.       — И на том спасибо! Матушка-то твоя не стеснялась в выражениях.       — Ротгер, мы все знаем, что она была немного не в себе, — Юлиана поджала губы, — и что её безумие не прошло мимо нас. Не надо об этом вспоминать.       — Не надо об этом забывать, — поправил Вальдес, допив воду.       Госпожа Вейзель тяжело вздохнула.       — Ладно, — сказала она наконец, — делай как знаешь. Но постарайся, чтобы я видела этого человека как можно реже.       — Просто не заглядывай ко мне в душ, — съязвил Ротгер.       Не сдержавшись, Юлиана огрела его висевшим поблизости полотенцем.              Поднимаясь по лестнице, Бешеный мечтал лишь об одном — чтобы этот вечер поскорее закончился. Расставаться с Кальдмеером не хотелось, но и дальше мучить его участием во всех этих странных событиях было жестоко. Чем бы они ни являлись: новым испытанием или расплатой за неудачу, — ему следовало пережить их в одиночестве, хотя в душе он желал, чтобы этот опыт оказался совместным до конца.       В окружающем пространстве что-то неуловимо изменилось — Ротгер поднял взгляд и вздрогнул, увидев темную фигуру. Женщина стояла около узкого окна напротив дядюшкиного кабинета. Поняв, что замечена, она сделала шаг, и её лицо осветил лунный свет.       — Виктория…       Пришедшая улыбнулась горько и таинственно, и в следующее мгновение из губ её пролился плач. Слова древнего языка становились картинами, что приходили в движение, открывая Вальдесу прошлое, которого он никак не мог и не должен был знать. Историям мертвых не следовало звучать в мире живых — даже если именно там они и произошли. По старой привычке он шептал слова следом за поющей, чтобы точно вспомнить после, хотя всем нутром чувствовал, что и без того никогда их не забудет:              Семя могучего Ньёда жизни уже не продолжит -       род его древний пресекся: мертвыми ныне лежат       Ульвар Красавец, а рядом — восемь его сыновей;       их имена позабудут, я повторяю ночами:       Ульвид, Хавгрим, Хаук, Хальвард,       Фаральд, Фарбьёрн, Орре, Модольв -       и не рожденный девятый       вместе со мною умрет.              Время величия в прошлом — слушай, холодное море,       слушайте, острые скалы, и проклинайте меня;       мне ли молить о пощаде? я обрекла их на гибель,       их имена позабудут — славы не выпадет им:       Ульвид, Хавгрим, Хаук, Хальвард,       Фаральд, Фарбьёрн, Орре, Модольв -       и не рожденный девятый       вместе со мною умрет.              Я ли была нелюбимой? я расплела свои косы       ради того, кто достоин, но позабыла о том;       худшая доля из худших — больше мне их не увидеть:       Ульвар Красавец и рядом восемь моих сыновей -       Ульвид, Хавгрим, Хаук, Хальвард,       Фаральд, Фарбьёрн, Орре, Модольв -       и не рожденный девятый       вместе со мною умрет.              Ньёд, прославляемый в песнях, жен своих мучил нещадно –       это ли месть ему свыше? в том утешения нет;       имя моё не запомнят, только детей напугают       песней о той, что сгубила восемь своих сыновей.              …Ульвид, Хавгрим, Хаук, Хальвард,       Фаральд, Фарбьёрн, Орре, Модольв…              …Ульвид, Хавгрим, Хаук, Хальвард,       Фаральд, Фарбьёрн, Орре, Модольв…              …Ульвид, Хавгрим, Хаук, Хальвард,       Фаральд, Фарбьёрн, Орре, Модольв…              Вальдес едва нашел в себе силы, чтобы отвлечься от колдовского мотива и поднять взгляд на поющую женщину. Виктория заломила руки — так, что её тень на полу обзавелась торчащими из головы шипами. Он вздрогнул, но потом понял, что это всего лишь корона. Картина, которая сложилась в его голове, была настолько бредовой и, вместе с тем, достойной северных легенд, что Бешеный невольно рассмеялся. Видение дрогнуло и поплыло, но вице-адмирал ещё успел прочитать по её губам последнее имя и едва слышно повторил:       — Фьёрлейв…              Дверь кабинета распахнулась, залив коридор ослепительным светом, и Вальдес зажмурился.       — Чем ты тут занимаешься? — услышал он крайне озадаченный голос дядюшки. — Мы тебя уже заждались.       — Извините, — кое-как приоткрыв глаза, Ротгер вошел внутрь, — немного задумался о жизни после беседы с моей очаровательной тетушкой.       — Хотелось бы, чтобы ты сделал правильные выводы, — заметил Курт, возвращаясь на свое место, — а не как обычно.       Сев в свободное кресло, Вальдес наконец проморгался и посмотрел в сторону Ледяного. Тот выглядел весьма бодро для человека, ставшего жертвой бергерского занудства. Следовало как-то отреагировать на замечание, но вместо дежурной шутки Бешеный, сам от себя не ожидая, спросил:       — Дядюшка, как знаток древних бредней, скажите, кого агмы не любили больше: варитов или их женщин?       — Что за странная постановка вопроса? — возмутился Вейзель. — В таком важном деле как кровная вражда не было разделения на мужчин и женщин: и те, и другие славились своим коварством, да простит меня господин Кальдмеер.       — Я равнодушен к мести, — тот лишь пожал плечами и улыбнулся, — но про коварство своих предков послушаю с удовольствием.       — Жаль, что вы действительно лишены задора в этом вопросе, — Курт вздохнул совершенно искренне и разлил свою любимую настойку на сорока четырех травах по рюмкам, размеры которых приближались к размерам наперстков, — у нас мог бы получиться весьма занимательный спор. Одно дело — обсуждать это со своими, и совсем другое — с противоположной стороной, но вы рассуждаете скорее как философ, и поэтому ничего не получится. Я имею в виду, ничего по-настоящему запоминающегося.       — Вот это, я понимаю, комплимент! — хохотнул Бешеный. — Без чего покрепче и не разберешься.       — Именно поэтому я и предлагаю выпить, — кивнул Вейзель, первым поднимая рюмку. — Ну, господа, за приятное знакомство. Извиняюсь, что не произнес этот тост раньше — не хотел травмировать свою прекрасную супругу, и потом, мне ещё с ней жить.       Посмеявшись, они выпили, после чего хозяин дома сказал, обращаясь к гостю:       — Кстати, о коварстве ваших предков. Правда ли, что варитские женщины имели мало уважения к своим мужьям и зачастую намеренно приближали их кончину?       Кальдмеер покачал головой и ожидаемо ответил:       — Это зависит не от принадлежности к тому или иному народу, а от личных качеств.       — И всё же, — возразил Вейзель, — нельзя отрицать, что отдельно взятому народу какое-то качество присуще в большей степени.       — Что ж, — Олаф удобнее устроился в кресле, — в таком случае ответ будет следующий: да, наши женщины в значительной степени самостоятельны и своенравны, и это не является достоянием последних лет — это, можно сказать, их внутренняя сущность, их стержень, то, что утвердилось в них вследствие нашей истории и наших традиций.       Вальдес почувствовал, что начинает засыпать, а вот дядюшка, напротив, заметно оживился. Видимо, эти двое тут ни минуты не скучали, поражая друг друга размерами занудности и упрямства.       — Насколько известно, мужчины занимались в основном тем, что искали подвигов и славы. Даже в том случае, если дело касалось каких-то обыденных действий. Женщинам же приходилось заниматься всем остальным и, по возможности, не выходить за рамки приличий. Ваши традиции, насколько я знаю, позволяли женам привлекать мужей к домашним делам.       — Да, это так, — с теплотой и гордостью в голосе подтвердил Вейзель. — И на время подчиниться женщине не считалось чем-то унизительным.       — В Седых землях такого не было. Как только мальчик становился мужчиной, подчинить его могла только воля богов, да и то не всегда. Поэтому, думаю, наши женщины такими и стали. Моя матушка, кстати, когда хотела пристыдить, говорила: «Проще сделать самой, чем умолять камни». Думаю, так оно и было. И неудивительно, что со временем они отвоевали свои позиции, пусть и не всегда самыми достойными способами.       — То есть, вы их одобряете? — уточнил Курт.       — Сложно сказать, — Ледяной посмотрел в сторону. — Я не одобряю насилие, даже если оно совершено ради благого дела. Но мне, знаете ли, и не доводилось сталкиваться с каким-то вопиющим притеснением со стороны женщин. Даже если возникали конфликты, всегда удавалось договориться. И, к слову, не все из тех моих соотечественниц, что я знал и знаю, были так независимы, как об этом любят говорить.       — Ну ладно, — отступился дядюшка, — вы и тут философ. Тогда другой вопрос: вас не будет задевать, если женщина, которая вам нравится, по большому счету не будет в вас нуждаться?       — Простите, — Кальдмеер нахмурился, — она не будет меня любить или не будет во мне нуждаться?       — Вы разделяете эти понятия? — Вейзель удивленно поднял брови.       — Конечно. Что же плохого, если человек самостоятелен?       — Мы говорим о женщинах, — напомнил собеседник.       — А разве они к людям не относятся? — очень правдоподобно растерялся Ледяной.       — И все-таки, вы, извиняюсь, редкостный варит, — Курт добродушно рассмеялся, вновь наполняя рюмки. — Конечно, относятся. Но я имел в виду, неужели вам не хотелось бы чувствовать себя немного сильнее?       — Абвении, — простонал Бешеный из своего кресла, — я сейчас кончусь как личность.       — Нет, не хотел бы, — между тем ответил Кальдмеер, после чего сделал по-настоящему беспроигрышный ход: — На суше, конечно, свои законы, но я моряк, и единственное, чего бы мне действительно хотелось, так это знать, что в мое отсутствие дома всё будет в полном порядке.       Бешеный знал, что это сказано искренне, но знал и другое: напоминание о связи с морем, как правило, снимало больше половины подозрений и сразу примиряло слушателей со всеми странностями говорящего.       — Достойный ответ, — согласился дядюшка. — Что ж, выпьем за наш приятный разговор. Ротгер, не кривись.       — Вас невозможно слушать, будучи в здравом уме и твердой памяти, — хмыкнул он, когда они опустошили по второй.       — Ну, это явно не твой случай, — Курт примирительно похлопал его по плечу.       — Что не отменяет истинности моего замечания, — не остался в долгу племянничек.       — А вы как считаете, господин Кальдмеер?       — Разговор как разговор, — ответил тот. — Весьма занятно, на мой взгляд. Хотя и недовольство господина Вальдеса я тоже понимаю.       — Вот как? — Вейзель сложил руки в замок. — И что же ему не по душе? Признаюсь честно, в этом конкретном случае я не знаток, а сам Ротгер так толком ни разу и не объяснил.       — Странно говорить о нём так, будто его здесь нет, — заметил Ледяной.       — Ему неинтересна наша беседа, а нам с вами, вроде как, нравится. Он в меньшинстве, не так ли?       — Безусловно, — отозвался Бешеный, начиная играться со своим перстнем.       Дядюшка вплотную приблизился к своей любимой части разговора, и тут уже вице-адмирал не смог бы помочь Олафу даже дурацкими шуточками. В глубине души он сожалел, что согласился прийти и отдать его на растерзание своих родственников.       — Оригинальное у вас чувство юмора, — Кальдмеер тихо рассмеялся. — Это семейное или национальное?       — Беседовать с вами одно удовольствие, — Курт мечтательно посмотрел поверх его головы — на обрамленную вышивку: волчья стая на страже горных перевалов.       — Приятно это слышать, — Ледяной сцепил пальцы.       «Понял, что его где-то обвели вокруг пальца, и теперь ищет ответ. Как всегда, слишком поздно», — Вальдес подавил грустную усмешку и, отвлекшись от бесполезных мыслей, с удивлением отметил, как Олаф соблазнителен в этом своем стремлении сохранить лицо при плохом раскладе — неудивительно, что окружающим так нравилось его провоцировать.       «Сколько раз можно его обмануть прежде, чем он вежливо попрощается и уйдет, чтобы никогда не вернуться?..»       Бешеный не предполагал, что дядюшка так сразу насядет на гостя, но теперь чувствовал себя невольным соучастником. Он закрыл глаза. Почему после всего, что с ним было, Кальдмеер продолжал доверять людям? Очевидный ответ его совсем не устраивал и, вопреки неписаным правилам, вице-адмирал решил, что пришло время закругляться.       — Думаю, нам пора, — Вальдес очень правдоподобно зевнул.       — В самом деле? — спросил дядюшка, обращаясь к гостю.       — Не совсем, — ответил Ледяной. — До десяти ещё есть время, и мы можем посидеть, если это вас не обременит.       Не веря своим ушам, Ротгер открыл глаза и убедился, что адмирал цур зее и не думает двигаться с места.       — Напротив, — Вейзель покачал головой и разлил по третьей.       Настойка на травах была и горькой, и сладкой одновременно. Кто-то предпочитал пить её одним глотком, а кто-то долго смаковал вкус, катая густую жидкость на языке.       — Интересная вещь, — заметил Олаф, возвращая рюмку на столик.       — Старинный рецепт, — похвастался Курт. — Готовят в основном торкские умельцы. Эта, впрочем, появилась на свет благодаря упорству барона Райнштайнера. Он ценитель редких алкогольных напитков. Собирает рецепты, а потом пытается приготовить.       — Интересное хобби, — Кальдмеер усмехнулся. — Но не будет ли он расстроен, если узнает, что вы поделились со мной такой редкостью?       — Может, и будет, — Вейзель пожал плечами. — Он человек молодой, горячий. Любит выносить противника с разбегу, но у каждого свои слабости. А моя слабость — разговоры. Особенно, когда нет поводов действовать.       - Дядюшка своими речами кого угодно усыпит, — подтвердил Бешеный. — И накроет моралью, чтобы наверняка.       — Это был бы достойный комплимент, когда бы передо мной не сидел вопиющий пример моего вербального бессилия, — Курт развел руками. — В голове моего племянника никакая мораль надолго не задерживается. Да что уж, порой я начинаю думать, что она туда даже не попадает.       — Нет, что-то, определенно, там застряло, — Ротгер красноречиво поковырялся в ухе.       — Вот, полюбуйтесь!       Ледяной послушно полюбовался — так, что на какое-то мгновение Вальдесу даже стало жарко.       — Как вы с ним вообще находите общий язык? — удивился дядюшка.       — Не знаю, — ответил Олаф, — как-то получается. Мне кажется, ваш племянник воспитанный и тактичный собеседник, но семейный юмор — вещь особая, поэтому не вижу смысла это обсуждать.       — А жаль, — Курт прищурился. — И вдвойне жаль, что до десяти осталось всего семь минут, ведь я наконец нашел тему, которая вам действительно интересна!       — Да, безусловно, господин Кальдмеер спит и видит как бы сцепиться с достойным противником, отстаивая моё доброе имя, — рассмеялся Бешеный.       Адмирал цур зее вежливо улыбнулся: вроде и принял участие в веселье, и намекнул, куда им обоим следует пойти. Дядюшка, между тем, разлил по четвертой, выпив которую они встали с кресел и спустились вниз.              Распрощавшись с Вейзелями, Ротгер и Олаф вышли из дома. На улице царили густые сумерки, и от деревьев веяло прохладой. Вечер был во всех отношениях замечательный.       — Пройдемся до дома? — предложил Вальдес.       — Давай, — согласился Ледяной, — времени ещё достаточно.       Они медленно пошли вниз по улице. Кое-где за высокими заборами лениво гавкали собаки, а один раз им перебежала дорогу трехцветная кошка. Остановившись у калитки, она ещё долго провожала их взглядом — таким осмысленным, что Кальдмееру даже стало немного не по себе. Дома, в Эзелхарде, у них, конечно, постоянно жили две или три кошки — так уж повелось с тех пор, как однажды Эрих и Петра, не сговариваясь, принесли в дом по котенку, и родителям не хватило духу сделать выбор в пользу кого-то одного, — но он в последние годы бывал там не так часто и, видимо, успел отвыкнуть от того, насколько это умные твари. Воспоминание о появлении двух кошек оказалось настолько сильным, что Олаф едва сдержал смех.       Бешеный ткнул его локтем в бок.       — Извини, — он улыбнулся.       — А рассказать?       — Я вспомнил наших первых кошек. Точнее, их имена, — тут Ледяной закусил губу и, немного успокоившись, продолжил: — Их звали Песец и Чернобурка, причем Песец был кошкой, а Чернобурка — котом.       — И вы их, правда, так называли? — Вальдес удивленно поднял брови.       — Ну, в целом, да, — Кальдмеер потер нос. — Хотя при гостях использовались щадящие варианты: Пуся и Буро. Но давать кошкам дурацкие имена стало чем-то вроде традиции.       — И кто же сейчас у вас живет?       — Колокольня и Напильник, — Олаф покачал головой. — Петра сказала, они еще Шпротину завели, но я его ещё не видел.       — Да, — Бешеный усмехнулся, — семейным юмором тебя, действительно, не удивишь! Дядюшка не слишком утомил?       — Нет. Хотя были и не слишком приятные моменты, но с бергерами всегда так. Мне показалось, или Курт знает о нас с тобой?       — Ну, если он не затыкал уши, когда тетушка орала по телефону, или не спал в это время сном праведника, то наверняка, — Ротгер нехорошо усмехнулся. — Но вообще, я думаю, его это не сильно удивило. Он всегда был уверен, что мне тяжело, цитирую, «построить нормальные отношения из-за отсутствия достойного примера в детстве».       — Ты говорил, что твои родители…       — Да, — перебил Вальдес, — и я прекрасно помню, что мои родители очень любили друг друга, и им нравилось быть вместе. Во всяком случае, не могу вспомнить ни одной серьезной ссоры между ними. И уж совершенно точно, они не выносили друг другу мозги, как это было принято в доме, где мы сегодня ужинали!       — Вы с Юлианой все-таки поругались? — уточнил Олаф.       — Нет. На этот раз просто поговорили.       — И как?       — Как обычно, — Бешеный пожал плечами, — но могло быть и хуже. Юлиана заявила, что ничего не хочет знать об этой части моей жизни.       — Так ты и не стремишься ей рассказывать, — удивился Кальдмеер.       — Я же говорил, такие мелочи её не смущают, — Ротгер усмехнулся.       — Да уж, — Олаф не нашел, что ответить.       Они свернули в парк, и на какое-то время повисло молчание. На аллеях было темно и безлюдно, а густые ветви сирени, казалось, стремились сомкнуться над их головами.       — Присядем? — вдруг спросил Вальдес.       Ледяной не возражал. Устроившись на ближайшей скамейке, они продолжили молчать. Адмирал цур зее видел, что его спутник увлечен какими-то своими мыслями, но не спешил спрашивать. Подумав, он достал из кармана полупустую пачку сигарет и закурил, разглядывая звезды, мерцающие в небольшом просвете между стремящимися друг к другу ветками сирени. Этот парк нравился Олафу, хотя гулял он по нему всего раза два или три — да и то в те времена, когда с Бешеным его связывала только дружба. Приятно было ходить по занесенным листьями аллеям и думать о том, чего, как ему тогда казалось, никогда не случится.       — Олаф.       — Ммм?       — Ты когда-нибудь слышал про Ульвара Красавца?       — Нет, — он затушил окурок и выбросил его в стоящую рядом урну. — А кто это?       — Один варитский король, — Ротгер неопределенно улыбнулся.       — Странное прозвище для варитского короля, — заметил Ледяной. — Почему ты о нем заговорил?       — Да так, вспомнилось на волне вашего с дядюшкой разговора, — он понял, что фальшивит и, покачав головой, признался: — На самом деле, мне про него рассказала Виктория. Про Ульвара Красавца и его сыновей — они все умерли какой-то ужасной смертью. Она постоянно повторяла их имена.       — Имена, — Олаф нахмурился. — Да, во сне она иногда… — Он вдруг строго глянул на собеседника и сказал: — Ротгер, это невозможно. Ты не можешь этого знать.       — Могу, — просто ответил Бешеный.       Кальдмеер отвернулся. Достаточно долгое время он смотрел в глубину аллеи, а потом все-таки ответил:       — Викторию всю жизнь преследовал какой-то кошмарный сон, о котором она толком не могла рассказать. Несколько раз я просыпался от того, что она плакала и называла имена, но… — он коснулся шрама. — Честно говоря, мне не хватило смелости спросить напрямую, кто ей снится. Я почему-то решил, что лучше этого не знать.       — Ей снилось, как их убивают, — Вальдес положил руку на его плечо, — и она считала, что виновата в этом.       — Очень похоже на Викторию и её мрачные фантазии, — отозвался Ледяной.       — Король с таким именем действительно существовал, — Ротгер почему-то улыбнулся, — но известно про него не так уж много. Он был потомком Ньёда Свирепого и, так уж получилось, стал последним правителем Ноордкроне. Ульвар довольно долго и успешно воевал со своими соседями, но в итоге пал жертвой внутренних интриг. Это страшно расстроило окрестных королей и, объединившись, они прошлись огнем и мечом по его землям, искоренив предателей, а заодно и большую часть населения. После союзники, как и полагается, устроили большой пир, на котором поделили королевство между собой согласно количеству совершенных подвигов, и значительная часть отошла Шнехельму.       — Да, я что-то такое припоминаю, — помедлив, ответил Кальдмеер. — Наверное, читал в учебнике истории, просто имен не запомнил. Даже как-то странно.       — Мне казалось, тебя интересовала история Ноордкроне, — удивился Бешеный.       — В какой-то степени, — Олаф закрыл глаза. — Честно говоря, мне просто очень понравилось название. Я, будешь смеяться, всю жизнь думал, что о таком маленьком королевстве ничего толком и не известно. Сколько их там было, в этих Седых землях — от многих даже имен не осталось.       — Если постараться, можно найти.       — А что ещё ты знаешь об этом Ульваре? — адмирал цур зее повернулся.       «Он очень любил свою жену, золотоволосую Фьёрлейв», — хотел ответить Ротгер, но слова замерли на губах. Тусклый ночной свет почти не нарушал царившей вокруг темноты, и ему вдруг показалось, что напротив него густая тень скрывает совсем другое лицо.       — Говорят, он действительно был очень красив.       Олаф усмехнулся, а потом покачал головой:       — Странно это всё.       — А что не странно было в последние четыре дня? — усмехнулся Бешеный, прогоняя наваждение.       — И возразить-то даже нечего, — он посмотрел на часы и тяжело вздохнул.       — Пора?       — Посидим ещё немного.       Молча кивнув, Вальдес придвинулся ближе, и тут же оказался в объятиях. Почему-то вспомнилось, как Ледяной посмотрел на него в кабинете дядюшки, и сразу захотелось чего-то большего. Не говоря ни слова, Ротгер привлёк его к себе и начал целовать. Что удивительно, тот не возражал, хотя обычно его не сильно вдохновляли подобные места. Час был поздний, но мало ли кому могло прийти в голову срезать через парк.       С каждым следующим поцелуем перспектива лишь этим и ограничиться стремительно исчезала. У Бешеного стояло так, словно все предыдущие дни они исключительно читали книги и беседовали о высоких материях. Когда рука Кальдмеера накрыла его пах, он не сдержался и застонал ему в рот.       — Ротгер, — выдохнул Олаф, — послать бы всё к кошкам и никуда сегодня не улетать.       — Только попробуй, — пробормотал Вальдес, расстегивая его ремень, — тебе же все мозги потом высушат.       — Судя по тому, чем мы сейчас занимаемся, — шепнул Ледяной, высматривая кусты посимпатичней, — мозгов там и не осталось.              Открыв дверь, Хулио присвистнул — хозяин дома и его спутник выглядели так, словно долго и упорно продирались через лесную чащу, причем ползком.       — Ребята, — сказал он, — честное слово, вы могли заняться этим и дома!       — Да что ты знаешь о романтике, — хмыкнул Вальдес, подбоченившись.       — Я понимаю, — кашлянул Кальдмеер, отодвигая обоих в сторону, — без соревнования в остроте языка никак, но уже половина двенадцатого.       — Приводи себя в человеческий облик, — Ротгер упал на пуфик около входа, — а я пока вызову такси.       — Что ж вы раньше не сказали? — удивился Салина. — Мы бы не начинали пить и сгоняли до аэропорта.       — Знаешь, мы и не опаздывали сначала, — Бешеный проводил Кальдмеера томным взглядом, — а потом стало как-то не до того.       - И все равно я не представляю, зачем было лезть в такие дебри, — Хулио развел руками.       — Это были не дебри, — покачав головой, Вальдес рассмеялся. — Ну, то есть, не только дебри. После того, как мы случайно упали в овраг… Кстати, дай-ка телефон, надо вызвать такси, пока я не забыл, не то Олаф меня убьет. Хотя, между прочим, это он во всем виноват!       Заказав машину, Ротгер вернулся к рассказу:       — Так вот, мы случайно упали в овраг, а потом долго пытались из него выбраться.       — Только выбраться? — Хулио поднял бровь.       — Нет, ну на звезды-то мы, конечно, тоже посмотреть успели, — признался вице-адмирал, после чего спросил: — А где Филипп?       — Лежит на диване и отказывается совершать лишние телодвижения.       — Как я его понимаю, — Вальдес лирически вздохнул.       — Берто, кстати, тоже здесь, — Салина усмехнулся. — Приехал и уснул как убитый.       — Хорошо, видно, отдохнули.       — О да, — Хулио оскалился, — мы уже поржали над фотографиями.       — Все дядюшки одинаково ужасны, — резюмировал Бешеный.              Кальдмеер спустился вниз минут через пятнадцать, и о недавнем приключении напоминала разве что длинная царапина под левым ухом.       — Я взял твою футболку, — сказал он Ротгеру.       — Вижу, — тот усмехнулся. — Бедный Руппи. Едва ли он подозревал в тебе поклонника марикьярских народных песнопений.       — Ого, — Хулио присмотрелся, — и правда.       — Она досталась мне в качестве приза за участие в конкурсе метания чучела ызарга, — с нажимом произнес Бешеный.       — А чучело кому досталось? — не сдался Салина.       — Победителю, разумеется.       — Такси, — напомнил Олаф.       — Скоро будет, — Вальдес кивнул. — Я сказал им подъехать к первому дому, а то опять заблудятся. Сядь, посиди пока.       Он подвинулся, и Кальдмеер присел на освободившуюся половину пуфика.       — О, это те джинсы, которые ты в прошлый раз забыл?       — Да, — ответил адмирал цур зее, — они оказались весьма кстати. Хорошо, что ты их постирал.       — Ну, раз в полгода-то даже я вещи стираю, — хмыкнул Бешеный.       — А мой синий свитер тоже здесь?       — Не знаю, но поищу, если хочешь.       Салина не выдержал и прыснул.       — Тебе смешно, — воскликнул Ротгер, — а этот человек, между прочим, каждый раз гадает, где его вещи: то ли в Метхенберге, то ли в Эйнрехте, то ли в Эзелхарде. Теперь вот и здесь открыл филиал.       — Зато везде как дома, — с достоинством ответил Ледяной.       Зазвонил телефон.       — А вот и такси, — сказал Хулио, выслушав приятный женский голос.       — Значит, пора, — Олаф поднялся. — Надеюсь, на самолет я все-таки успею.       — Давай, давай, выметайся, — Бешеный махнул в сторону двери.       — Жду тебя на следующей неделе, — напомнил он.       — Ага.       — И иди, наконец, умойся!       Тапочек угодил в уже закрывшуюся дверь.              На крыльце Кальдмеер перекинул через плечо дорожную сумку и, быстро спустившись по ступеням, двинулся в сторону калитки. На полпути его догнал Салина.       — Надеюсь, ты не будешь возражать, если я провожу?       Усмехнувшись, Олаф покачал головой и сказал:       — Не буду.       — Я в этом плане суеверен, — признался Хулио, когда они вышли за ограду. — Хороших гостей обязательно надо провожать.       — Я тоже так думаю, — Ледяной кивнул, — но Ротгер считает иначе. Впрочем, в нашем случае, это скорее хорошо.       — Понимаю.       Они вышли к началу переулка, где уже ждала машина.       — Что ж, — сказал Кальдмеер, протягивая руку, — приятно было познакомиться поближе.       — Взаимно, — ответил Хулио, пожав прохладную ладонь.       И вроде бы в этом не было ничего необычного, но обоим показалось, что что-то неуловимое сдвинулось с места и навсегда растворилось в прохладной хексбергской полночи.       Олаф сел в такси и, помахав напоследок, сказал водителю:       — В аэропорт.       — Опаздываете? — уточнил деловитый бергер.       — Это ещё мягко сказано, — вздохнул Ледяной, бросив взгляд на электронные часы.       — Ничего, дорога сейчас свободная. Успеем.       — Было бы неплохо, — улыбнувшись, он закрыл глаза и признался к себе, что в глубине души не слишком расстроится, если опоздает.       С Ротгером можно было провести и полдня, и три, и три недели — этого всё равно никогда не хватало.              — Ты цел? — спрашивает Бешеный, давясь смехом.       — Ага, — отвечает Олаф, — а ты?       — И я. Проклятье, надо же было так свалиться!       Переглянувшись, они начинают смеяться в голос. Над оврагом шелестят листвой деревья и светят звезды.       — Иди сюда, — отсмеявшись, шепчет Кальдмеер.       — Ты… Ммм! — дыхание Ротгера обжигает шею и опускается ниже.       — Эй, куда полез…       — Я должен тренироваться, чтобы достичь совершенства!       — А я говорю, хватит халтурить, — Ледяной притягивает его обратно и целует, попутно пытаясь вытащить из-под себя какую-то совсем уж неудобную ветку.       Он чувствует его желание через одежду и, не спрашивая, продолжает раздевать. Наверное, со стороны это выглядит чудовищно нелепо, но именно сейчас заняться любовью хочется как никогда. Можно сказать, это вопрос жизни и смерти.       Ротгер заставляет повернуться и, спустив с него штаны, шепчет:       — Поверить не могу, что мы это делаем.       Оставив на ягодицах по вдумчивому пылающему поцелую, он пристраивается сзади и не без усилия вставляет Кальдмееру, отчего тот тихо стонет, сжимая пальцами влажный мох. Это место похоже на загробный лес из недавно просмотренного фильма, и остается только мечтать, что после смерти Олафу будет так же хорошо, как сейчас.       — Создатель, — шепчет Бешеный, задыхаясь от наслаждения и всё ускоряя темп, — Абвении… ооо…       Адмиралу цур зее кажется забавным, как такое простое действие может приносить столько радости и счастья. Или не приносить. Но с Вальдесом всегда приносит — даже в тот злосчастный первый раз. Собственно, Ледяной почти ничего и не помнит, кроме этого потрясающего чувства полного удовлетворения всех желаний.       Они кончают почти одновременно, и ещё долго без движения лежат на дне оврага.       — Олаф, — вдруг говорит Бешеный, — ты не поверишь, но я сейчас вспомнил, как мы тогда… в ванной…       — Бывает, — Кальдмеер смеется.       — Ну и дела…       — Давай лучше отсюда выбираться.       — Главное, на часы не смотреть.       — Это уж точно.              Дорога до аэропорта действительно была свободной, такси, судя по спидометру, летело, но Ледяной не чувствовал скорости. Отрешенно разглядывая ночные пейзажи, он думал о том, как нелегко ему будет завтра утром войти в приемную Его Величества и вести разговор о делах Западного флота. А в конце Готфрид обязательно спросит, хорошо ли он отдохнул — и не просто так, а с намеком. Олаф тяжело вздохнул: он крайне уважал его как кесаря, но как человека хотел бы навсегда вычеркнуть из своей жизни — не знал только как, чтобы при этом ещё и остаться подданным своей страны. Тут уж ему бы не помогла даже всемогущая герцогиня Штарквинд. Она и так слишком часто была на его стороне.              Кальдмеер без особого интереса наблюдает за тем, как в соседнем автомобиле некрасивая северянка выясняет отношения по телефону. Слов не слышно, но её жесты достаточно красноречивы. И хотя дамочка не имеет к нему ни малейшего отношения, мысленно Олаф радуется, что его не видно сквозь тонированные стекла. Хуже пробок в Эйнрехте, наверное, могут быть только новостройки.       — Расслабься, — герцогиня Штарквинд первая нарушает молчание, — наше положение не настолько плачевно. Уверяю, своим ходом ты добирался бы в три раза дольше.       — Я не… — опомнившись, Кальдмеер качает головой.       — Да? — Элиза поднимает бровь. — Что же, в таком случае, тебя гнетет?       — Глупости, — адмирал цур зее сжимает переносицу.       — И все-таки, — спутница понимающе улыбается, — я хотела бы знать.       — Эта женщина в соседней машине, она напомнила мне… ммм… в общем, одну из моих бывших.       — У неё был такой же чудовищный прикус?       — Нет, — Ледяной тихо смеется, — она использовала похожие жесты, когда хотела поругаться.       — Как её звали, если не секрет? — спрашивает Элиза, разглядывая незнакомку.       — Эрна. Эрна Штибер.       — И долго вы встречались?       Вопрос не из легких.       — Если в целом, то года полтора, — наконец отвечает Кальдмеер.       — Олаф, не хочу показаться бестактной… зачем? — герцогиня Штарквинд чуть склоняет голову; ей действительно интересно. — Зачем ты встречался с женщинами, если они тебе не нравятся?       — Скорее уж, — Ледяной смотрит в сторону, — мне нравятся не только женщины.       — И, тем не менее, сейчас ты едешь к мужчине. Кстати, как он там?       — Полагаю, рвет и мечет, — адмирал цур зее усмехается. — Я должен был приехать сорок минут назад.       — И всё-таки… — задумчивость очень идет его собеседнице, хотя и делает её старше. — Когда я размышляла, скажем так, о твоей личной жизни, мне всё хотелось понять: почему? Каюсь, долгое время была уверена, что Викки привлекла тебя своей красотой, но… В общем, события этого лета заставили меня изменить мнение.       Вздохнув, Кальдмеер откидывается назад.       — Вижу, тебе неприятен этот разговор, — Элиза подсаживается ближе и, понизив голос, продолжает, — но прояви каплю понимания, Олаф. Мне стоило немалых трудов утихомирить Готти, и теперь я намерена докопаться до истины. Чего ты хочешь от отношений и почему выбираешь себе таких странных партнеров? Что вообще происходит в твоей голове?       — Это упрек? — уточняет адмирал цур зее.       — В какой-то степени, — соглашается герцогиня Штарквинд.       — Не хочу говорить банальности, но Виктория была необыкновенной женщиной и я искренне сожалею, что не смог… помочь ей, и не понимаю, почему этого не хотели сделать другие.       — Это упрёк? — улыбается собеседница.       — Да, это упрёк, — вздохнув, Кальдмеер закрывает глаза. — Сколько бы ни поднималась эта тема, я только и слышу, что Викки сама разрушила свою жизнь! И никто, никто ни разу не задался вопросом, почему она это сделала. Что её мучило? Что мешало ей жить?       — И что же?       — Она считала себя лишней в этом мире. Тогда я этого не понимал, но теперь, когда вспоминаю её слова и поступки, сомнений не возникает.       — Ну, может быть, Викки была права?       — Я так не считаю. Не бывает лишних людей, Элиза.       — И ты никогда не считал себя… лишним? — герцогиня Штарквинд спрашивает на полном серьезе.       — Нет, — повернувшись, Олаф смотрит ей в глаза. — Я считал себя посредственным, черствым, даже аморальным какое-то время, но лишним — никогда.       — Что ж, картина проясняется, — прикинув что-то в уме, она продолжает: — С делами давно минувших дней мы разобрались, поэтому перейдем к настоящему. Нынешние отношения…       — Элиза…       — Олаф, неужели тех павлинов, что водятся в Дриксен, недостаточно? Или этот — какой-то особенный?       — А ты как думаешь?       — Я не думаю, я спрашиваю.       — Я испытываю к господину Вальдесу достаточно сильные чувства и ничего не могу с этим поделать. Такой ответ устроит?       — Не можешь или не хочешь?       — Не могу заставить себя захотеть.       — Ммм, — Элиза многозначительно кивает, — если ты отвечал Готти в таком ключе, то ничего удивительного, что он так взбесился. Мой брат, к сожалению, считает, что может задавать любые вопросы и получать на них только правильные ответы.       — Я сожалею, что не сдержался.       — Брось, — хмыкает собеседница. — Конечно, это было неосмотрительно, но, как его сестра, я тебя всецело одобряю и, более того, восхищаюсь твоим… как бы это сказать…       — Мать обычно называла это «кто-то заскучал без ремня».       — Вообще-то я имела в виду человеческое достоинство, — герцогиня Штарквинд тщетно пытается скрыть улыбку. — Насколько я понимаю, ты воспринял угрозы Готти близко к сердцу.       — А у меня был выбор?       — Был, но ты, тем не менее, улетел в Хексберг, рискнув не только своей должностью, которую, безусловно, занимаешь заслуженно, но и репутацией.       Кальдмеер тяжело вздыхает.       — Ради чего, Олаф?       Помолчав, он отвечает:       — Ради себя, надо полагать. Можно подумать, что я недостаточно сильно люблю свою страну или не дорожу тем, что имею, но… бывают такие моменты, когда надо вспомнить, кто ты на самом деле и что важнее именно для тебя.       — Хочешь сказать, что выбирая между служением Отечеству и своим любовником…       — Элиза, я повторю: речь шла не об этом.       — Может, и не об этом, но рано или поздно она об этом зайдет!       — Надеюсь, в отставку я выйду раньше.       — Надеюсь, это шутка?       — Нет, — Олаф смотрит в сторону, — не шутка. Это моё решение, и дело тут даже не в Ротгере, просто… я начинаю уставать. Ты и без меня знаешь, что в последние годы Вайнер пустил дела на самотек, а Бермессер своей кадровой политикой усугубил и без того печальное положение Западного флота. Честно говоря, даже спустя три года я то и дел пожинаю плоды деятельности двух этих… прекрасных людей.       — И отлично с этим справляешься.       — А куда деваться? Передавать дела кому-то другому сейчас — только сделать хуже. Но еще два-три года, и…       — Можно будет смело делать ноги?       — Элиза, когда я вспоминаю, сколько лет служу на флоте, мне трудно поверить этой цифре. Я отдал своей стране лучшие годы жизни — разве этого мало? И когда, в таком случае, будет достаточно? Когда из адмиралтейства меня вынесут вперед ногами?       Усмехнувшись, герцогиня Штарквинд отводит взгляд:       — Прости. Я часто забываюсь. Сама мысль о выборе между интересами Дриксен и своими интересами кажется мне кощунственной, но ведь я — дочь кесаря, и, честно говоря, не уверена, что умею их различать.       Кивнув, адмирал цур зее устремляет взгляд в окно. До нужной улицы остается совсем немного.       — Он надолго? — спрашивает собеседница.       — Четыре дня.       — В таком случае, я хотела бы пригласить вас обоих на дружеский ужин, ну, допустим, послезавтра. И не смотри на меня так, словно первый день знаешь.       — Думаю, Ротгер будет счастлив.       — Не сомневаюсь. А вот и «Хала». Ему нравится холтийская кухня?       — Скорее — их суеверия, — Ледяной усмехается. — Холтийцы считают, что есть при незнакомых людях нельзя, поэтому в ресторанах нет общего зала — только отдельные комнатки.       — Как дети, честное слово, — Элиза закатывает глаза.       — Холтийцы? — Кальдмеер улыбается.       — Холтийцы, холтийцы, — смеется герцогиня Штарквинд, — иди уже.       — Всего доброго, — адмирал цур зее открывает дверцу.       — Я жду вас послезавтра.       — Договорились.              Олаф никогда не понимал, как можно не отдавать себе отчет в происходящем — не осознавать степень своей ответственности и не видеть, как одно событие проистекает из другого. Даже поддаваясь порыву, он всегда предчувствовал, что может за этим последовать. Это было забавно, но именно веления чувств, а не итоги долгих раздумий, становились поворотными точками в жизни Ледяного. Решение стать моряком, беспощадное упрямство, проявленное под финал обучения, и как следствие — служба в Ротфогеле, Адольф, Виктория… Ставки возрастали с каждым разом, но каждый раз он находил в себе самоуверенности рискнуть, хотя, по большому счету, итог его никогда особенно не интересовал. Почему-то Кальдмеер был уверен, что в конце неизбежно проиграет абсолютно всё, и считал, что чем меньше людей будет с ним при этом, тем лучше. Нет ничего хуже напрасных жертв — это он знал абсолютно точно. И ещё он знал, что первыми неизбежно пострадают те, кем он больше всего дорожит.       Олаф очень удивился, когда проснулся однажды утром и понял, что этого чувства больше нет. Это случилось около года назад, но, размышляя о причинах, он понял, что освобождение произошло гораздо раньше — в тот день, когда он проиграл последнее, что у него было: свою смерть, — человеку с удивительными карими глазами. Где бы это ни случилось — в унылом дворе морской тюрьмы или в зале с алатскими люстрами, — с тех пор Ледяной был абсолютно свободен от этой бессмысленной игры.              Нежно-зеленое лицо Доннера не на шутку волнует Ледяного.       — Готлиб, — говорит он, — ещё не поздно вернуться в гостиницу. Я могу выступить вместо тебя…       — Спасибо, конечно, — вице-адмирал пытается улыбнуться, — но это уже будет свинством, Олаф. Тебе и так предстоит объясняться с краболюбами…       Идущий следом Руппи сдавленно хрюкает. Все трое сворачивают в длинный коридор.       — Не думаю, что они… — начинает Кальдмеер, но Доннер только качает головой.       — Эти ребята — ненормальные, я тебе точно говорю. Природа, конечно, мать наша, но людей-то за что ненавидеть всех поголовно? Даже жаль, что наш обожаемый залег на дно — я бы посмотрел, как он перед ними оправдывается.       — Тебе напомнить официальную версию? — Олаф удивленно поднимает бровь.       — Меня тошнит от официальных версий.       — А я-то думал, от вчерашних креветок…       Лицо Готлиба становится непроницаемым и бледным.       — Руппи, — Ледяной оглядывается в поисках уборной, — ты не помнишь, где здесь… а, вон, вижу указатель.       …       — Уже без пятнадцати, — напоминает Фельсенбург.       Кальдмеер кивает, достав телефон:       — Я всё ещё надеюсь отговорить господина Доннера от…       «Готти наконец-то внял голосу разума, — гласит новое сообщение. — Приказ подписан. Мои поздравления, господин адмирал цур зее ;-)»       Поймав удивленный взгляд адъютанта, Олаф качает головой.       — Герцогиня Штарквинд поздравила меня с назначением.       Кинув взгляд на дисплей, Руппи задумчиво изрекает:       — Не знал, что бабушка пользуется смайликами… — но быстро исправляется: — То есть, позвольте и мне присоединиться к поздравлениям, мой адмирал!       — Разумеется, — улыбается Ледяной.       — Я слышал, тут кого-то поздравляют, — закрыв дверь туалета, Доннер хмыкает.       — Иди в номер, — хмурится официально обретенное начальство, — видит Создатель, в гроб и то краше кладут.       — В такие моменты смерть кажется избавлением, — не сдается вице-адмирал. — Идемте, время уже поджимает. Я выступлю и, так и быть, оставлю вас на растерзание краболюбам.       …       Приветливо раскрытые двери конференц-зала навевают странные мысли.       — Мой адмирал? — вопрошает Руппи.       — Шадди, — вздыхает Кальдмеер, — вот о чём я забыл.       — Этажом ниже был автомат, я…       — Мы и так опаздываем. С другой стороны, без шадди мне этого точно не пережить.       — Я мигом, — кивнув, адъютант спешит в сторону лестницы.       — Ты вообще спал сегодня? — вполголоса спрашивает Доннер.       — Вроде того, — воспоминания о сне вызывают приступ зевоты, который Олаф тщетно пытается побороть.       — Мой тебе совет: не принимай всё так близко к сердцу.       — Да не в этом дело.       — Весь Западный флот на своём горбу не вытащишь, тем более, после таких, прости Создатель, руководителей. Нужны люди, на которых можно положиться. Адольф хороший парень, а вот фок Винтер с Бадером — полное, ты уж извини, дерьмо.       — Я знаю, — кивает Ледяной.       — Они тебя и так терпеть не могли, а теперь… в общем, подумай об этом на досуге.       — Готлиб…       — И на Бюнца обрати внимание, пока они его совсем не доклевали, — достав платок, вице-адмирал вытирает пот со лба.       — Такого доклюешь.       — Ещё как доклюёшь. Интриги — его слабое место. Эх, чтоб я ещё раз эти креветки…       — Может, пойдешь присядешь?       — Хорошая идея, — соглашается Доннер. — Ты тут тоже не задерживайся, а то, боюсь, Руппи там надолго застрял. Если этот автомат вообще работает.       Кальдмеер в очередной раз кивает. Глядя вслед уходящему вице-адмиралу, он думает о том, что следовало быть настойчивей и убедить его вернуться в номер. А ещё лучше — не брать подозрительных морских гадов. Впрочем, он и сам намеревался к ним приобщиться, но в последний момент сделал выбор в пользу какого-то марикьрского извращения.       Так и не дождавшись адъютанта, Ледяной заходит в конференц-зал. Отыскав глазами Готлиба и остальных, он начинает медленно спускаться вниз. Наверное, в полной мере оценить красоту помещения можно только с места оратора, и новоявленный адмирал цур зее обязательно это сделает. Возня справа заставляет его остановиться. Отвесив подзатыльники двум молодым южанам, Бешеный садится обратно. Олаф узнает его раньше, чем тот успевает повернуться к нему хотя бы в профиль. Меньше года в должности, а о хексбергском вице-адмирале среди дриксенских офицеров уже ходят самые невероятные истории — в основном про его общение с Бермессером.       Но дело, конечно же, не в этом.       Просто есть люди, которые нравятся с первого взгляда, и Ротгер Вальдес — из их числа. Ледяному безумно хочется подойти к нему ближе, завести разговор, слушать, смотреть и отвечать, но он не уверен, что будет достойным собеседником. Не уверен, что выдержит этот насмешливый взгляд. Плохо, очень плохо. Когда противник будит в тебе такие чувства, ты уже, считай, проиграл. С другой стороны, теперь хочешь — не хочешь, а придется с ним познакомиться и, наверное, лучше сделать это раньше, чем…       «…чем что? Олаф, не обманывай себя, тебе просто не терпится пожать его руку и… И? И убедиться, что он настоящий».       Приняв решение, Кальдмеер отгоняет пошлые мысли и движется в сторону Бешеного, но тот до последнего его не замечает.       — Надеюсь, здесь не было занято? — спрашивает Олаф, присаживаясь рядом.       — Нет, — бросив в сторону соседа отстраненный взгляд, Вальдес пожимает плечами.       Адмирал цур зее чувствует себя последним идиотом.       «На что ты вообще надеешься? Ему до тебя нет абсолютно никакого дела…».       Вблизи южанин становится ещё притягательней. И у него действительно очень красивое, мужественное лицо. Рядом с таким человеком неловко терзаться сомнениями. В конце концов, это просто вежливый обмен фразами.       — Мне кажется, я вас знаю, — отчего-то Ледяной не может сдержать улыбки. — Вы — Ротгер Вальдес, так?       — Так, — он кивает.       В его глазах появляется неподдельный интерес и что-то ещё. Кальдмеер не может дать названия этому чувству и, что удивительно, не хочет. Мысли, терзавшие его полминуты назад, кажутся смешными и глупыми. Человек, что сидит перед ним, не нуждается в бессмысленном самоутверждении — его злые шутки в адрес Бермессера имели под собой совсем другую основу.       Осознание этого факта приносит Олафу облегчение.       И возвращает надежду на что-то, о чём он не смел даже мечтать.              Когда Кальдмеер, всё ещё не веря, что успел, устало опустился в кресло рядом с Рупертом, тот едва не подпрыгнул.       — Извините, — выдохнул он, — я задумался.       — Надеюсь, о приятных вещах? — Олаф улыбнулся.       — Как знать, — Фельсенбург откинулся назад. — Я пытался смириться, что умру совсем один, если этот проклятый самолет все-таки рухнет.       — Не слишком-то оптимистический настрой, — заметил Ледяной, внимательно посмотрев на Руперта.       Он вернул ему такой красноречивый взгляд, что у человека менее закаленного желание как-то разрядить обстановку разом бы отпало.       — Безусловно, впечатляет, — ответил адмирал цур зее.       - Не знал, что вы поклонник «Голосов Салерны», — подчеркнуто светским тоном заметил Фельсенбург.       — Отличная группа, — Олаф и бровью не повел. — Был как-то на их концерте, потрясающая атмосфера.       Сдвинув брови, Руперт отвернулся.       — Ладно, — сказал он после, — прошу прощения. Никак не могу взять себя в руки, всё думаю о том разбившемся самолете.       — Что-нибудь уже выяснили?       — Ну, как обычно, — Фельсенбург пожал плечами. — Официальная версия: ошибка пилота. А почему он на самом деле упал, так это разве что бабушка вам за чашкой шадди расскажет. Вы-то хорошо отдохнули?       — О, — Кальдмеер закрыл глаза, — хорошо. Но слово «отдохнули» тут не подходит.       — Мы тоже, — Руперт понимающе кивнул. — Я вам, вроде бы, писал, что Арно сломал кий, но это было только начало. Пока я пытал этот проклятый «Найер», они решили поиграть в жмурки. Потом жмурки нам надоели, и мы сели играть в карты на желание. Последнее, что я помню, после того, как мне пришлось смешать черную кровь с ведьмовкой, это как Валентин вырезал из кабачка голую женщину, а Берто сочинял оду изначальным тварям. Потом Савиньяку, судя по всему, загадали облачиться в старинные доспехи и в таком виде сделать что-нибудь идиотское, но… Во всяком случае, запись как мы его одеваем есть, а воспоминаний нет.       — Главное, что все целы и, судя по всему, довольны, — Ледяной усмехнулся.       — Да уж, — Руппи странно вздохнул, а потом пояснил: — Я, кажется, звонил Зеппу. Во всяком случае, очень отчетливо помню, как он сказал мне: «Иди, проспись!».       — Отличный повод наладить отношения.       — Не знаю, хочу ли я этого, — Фельсенбург скрестил руки на груди. — Вообще не знаю, чего я хочу.       — Тяжелый случай, — согласился Кальдмеер.       — И вы мне даже ничего не посоветуете?       — Мои советы тебе все равно не помогают.       — Я бы не сильно расстроился, если бы умер сегодня, — сказал он, опустив взгляд.       — Руппи…       — Возможно, мне бы удалось попасть в мир, где мы всегда были бы вместе. Но это, конечно, просто самообман. Что лучше, обманывать себя и быть счастливым или видеть правду и страдать? Поверьте, я действительно очень страдаю.       — Руппи, я тебе верю.       — И мне тяжело видеть, что вы счастливы без меня.       — Можно просто не смотреть, — Ледяной сцепил руки.       — Я надеюсь, что мне это удастся, — Фельсенбург тяжело вздохнул и, помедлив, сказал: — Могу я вас попросить?       — Я слушаю.       — Не уступайте мне больше, — очень серьезно произнес Руперт. — Никогда. Я уже не тот юноша, которого вы знали. И вы — совсем не тот человек, который вызывал у меня восхищение. Иногда мне даже кажется, что настоящий Олаф Кальдмеер остался в том конференц-зале, а Бешеный оттуда вытащил какое-то… — он отвернулся. — Простите. Мне, как адъютанту, тяжело смириться с тем, что я проморгал своего адмирала, пока ходил за шадди.       Ледяной откинулся в кресле и закрыл глаза. Это было превосходное объяснение — с одной только оговоркой: оттуда Ротгер вытащил как раз настоящего Олафа Кальдмеера. Человека, о котором он и сам уже успел забыть.              Вальдес лежал на медвежьей шкуре в своей комнате для уединений и рассеянно наблюдал, как ночь медленно сменяется утром. Спать не хотелось, но усталость уже давала о себе знать. На самом деле вице-адмирал пришел сюда подумать о серьезных вещах и удивительных событиях последних дней, но мысли раз за разом сворачивали в другое, более приятное русло, и он решил не сопротивляться. Покачиваясь на волнах воспоминаний, Бешеный как будто снова ощущал сильные, волнующие прикосновения Кальдмеера и слышал его страстный шепот.       В приоткрытое окно лилась прохлада, а вместе с ней — мелодичный звон колокольчиков. Ротгер уже не сердился на ведьм, но те всё еще не решались его тревожить. До этого момента он и не подозревал, что им присуще что-то вроде мук совести. Хотя, возможно, это было просто тлетворное влияние некоего адмирала цур зее: девочки любили время от времени перенимать чьи-нибудь привычки, чтобы развлечь своего любимца.       Усмехнувшись этой догадке, Вальдес беззвучно произнес имя, и почти одновременно с этим тихо завибрировал телефон. Сообщение не блистало оригинальностью, но вице-адмирал невольно улыбнулся.       «Руппи оценил твою футболку. Я уже в Эйнрехте, так что ложись спать».       «Лягу и с удовольствием усну!» — ответил он.       «Давай-давай. Приятных снов», — пришло почти сразу.       Убрав телефон, Бешеный накрылся пледом и вскоре действительно задремал. Уже на пороге настоящего сна он услышал подозрительно сладкие стоны за стенкой, но отнесся к ним философски. Возможно, это была просто кэцхен. Или две кэцхен. Или даже ни одной — девочки вообще любили шутить.       И словно в ответ на эту мысль звон колокольчиков раздался совсем близко.                            

04.05.2011 — 01.07.2013